Любить Каору

Коджиро всегда хотел почувствовать этот взгляд на себе. Распахнутые глаза — чистое золото, медь, блестящая на солнце — полны восхищения и восторга, граничащего с преклонением. Взгляд, который Джо так часто видел со стороны — корежило неправильно, почти до тошноты, скручивая внутренности узлом, мерзким червячком вытаскивая на свет неудобные, неправильные чувства, которые едва он, Нанджо, научился прятать в самые потаенные уголки собственной души. Взгляд, предназначающийся не ему. Всегда не ему. Что предназначалось ему? Ухмылки, оскалы, колючие шутки, подначивания, бесконечные споры и соперничество, въевшееся в их рутину. Что ему не предназначалось, но принадлежало, нежно хранимое на тех же самых задворках где-то под рёбрами? Взмах сливочно-розовых волос, бледность все еще неправильно желанных губ, тонкие запястья, юката, ни на ком не сидящая так притягательно, три металлических колечка в левом ушке. Аккуратном таком, каким и весь Каору был, притягивая, примагничивая к себе взгляд и сердце самого обыкновенного что ни на есть Коджиро Нанджо. У Джо иллюзий не было — не того он был поля ягода, чтобы Каору смотрел на него вот так. Не то чтобы он, Коджиро, считал себя каким-то не таким. Отнюдь, до появления в их жизнях Адама он и вовсе не задумывался о том, что если у Каору уже есть собственные предпочтения и они совсем не совпадают с тем, что может ему предложить Коджиро. Но стоило лишь Вишенке застыть, прожигая силуэт Адама взглядом таким выразительным, что Нанджо даже растерялся. Соперничать он умел и любил. Выигрывать, как и проигрывать — тоже. Но он совершенно не знал, как быть, когда гонка проиграна заранее. Когда можно было даже не приходить на «Старт» — тебя там все равно абсолютно никто, оказывается, не ждал. Оказывается. Любить Каору для Джо было состоянием настолько естественным, что зеленоволосому и не вспомнить, когда в первый раз ему захотелось коснуться бледной руки. Завести за ухо шелковую прядь, вглядеться глубоко в золотистые радужки, ткнуться лбом в лоб — неуклюже и мило, боясь признаваться в собственных откровениях. Когда, столкнувшись в конце гонки телами, пальцы — неосознанно, рефлекторно — потянулись к тонкой талии, скрытой слоями одежды. Прижать, притянуть, огладить, не выпускать никогда больше, впитывать жар сантиметр за сантиметром. Коджиро почти дрожит, касаясь его грубее, чем представлялось, привычка, так быстро не вытравишь, а Каору с кривой полуусмешкой шутливо бьет его по ладони с такой же привычной присказкой: «Отвянь, горилла». И тут же золотые глаза вспыхивают, сияя, слепя, Джо бы перестал видеть вообще все, кроме них, если бы этот взгляд был обращён на него, если бы он не чувствовал всем нутром стоящего позади себя Адама, одобрительно улыбающегося Вишенке из-под белого капюшона. Хвалит односложно, не приторно, но все же хвалит — Черри правда победил, шли нос к носу, но розоволосый разогнался к финишу, Джо и о гонке-то забыл, увидев взмах волос — ну чистая сакура — перед своим лицом. Черри заслужил свою победу, не даром все копается и в скейте своем и в искусственном интеллекте, заваливая рабочий стол и кровать — Джо некуда упасть, приходя к тому в гости — листочками с расчетами и схемами. Черри давно победил Джо, нет, это Каору одержал победу над Коджиро. Нанджо знает. Нанджо не против. Если бы ещё не так саднило от этой горькости, то было бы даже приятно. Любить его. Признаваясь в этом хотя бы себе самому. Адам смыкает ладони на талии Каору. Адам смыкает ладони на талии Каору. Адам ловит того, споткнувшегося, а Черри задыхается, Черри впервые растерян, теряя привычную собранность и готовность к атаке, Черри, Джо видит, так по-знакомому не знает куда деть эти странные, бьющие вместе с пульсом чувства, как выровнять дыхание, притворившись, что это разлитое тепло в распахнутых глазах — только дружеское обожание. Джо обожает Черри совсем не по-дружески. Алкоголь распаляет воображение, Коджиро закрывает глаза, погружаясь в податливое, возбужденное тело, одной рукой оглаживает женскую поясницу, второй держится за длинные волосы, мягкие, шёлковые, почти похожие, почти пахнут сакурой, почти можно представить, что это Каору плавится под его укусами и ладонями, почти можно — если окончательно свихнуться. Галантно улыбаясь, проводить девицу до двери, а после, вернувшись в спальню, спустить себе же в кулак, почти видя под хмельными веками как Каору стонет ему на ухо, красиво выгибаясь под тяжестью его тела. Уже и не стыдно представлять его без юкаты, не стыдно мысленно проникать пальцами, сминать, вбирать, выцеловывать, оставлять рваные укусы, засосы, кончать глубоко внутри, словно помечая и там, выводить узоры языком по тонкой шее. Облокачиваясь голой спиной о стену, тяжело вздымать грудь, восстанавливая дыхание, забывая, что в этой спальне кто-то и правда был, потому что никто, кроме Каору, не имел никакого значения. На утро, надевая школьную форму, замечать расплывшийся полумесяцем небольшой засос на загорелой коже, специально раскрывать ворот пошире, глупо, наивно, бессмысленно. Потому что Коджиро точно знает — ничего у Каору не ёкнет, мазанет равнодушно взглядом, пошутит колко, что-то про «озабоченная обезьяна» и «прикройся, извращенец», и все уроки просидит как на иголках — после школы забились встретиться с Адамом. Вот его-то он вберет каждый сантиметр, вопьётся однозначно читаемым взглядом золотых глаз, и от этого будет так неожиданно больно, что даже последующее падение — слишком долго пялился на Каору со спины — со скейта на раскалённый солнцем асфальт покажется сущей мелочью. А ради вспыхнувшего беспокойства в родных глазах, спрятанного, однако, за тонной блоссомской вредности и колкости, Нанджо готов был спикировать ещё раз, раздирая предплечья и многострадальные коленки в кровь. Одно не рассчитал. Дальше ехать — больно, нога гудит, а раны требуют обработки, друзья провожают до дома, убеждаются в наличии спирта и бинтов, а после вскакивают на скейты, уносясь в своё прекрасное далеко, то самое, где нет третьего лишнего, запаски, болтающейся бесполезно в багажнике гоночного болида, туда, где солнце пляшет солнечными зайчиками по синим и розовым волосам, все вместе — напоминает мороженое бабл-гам, Коджиро с Каору объедались таким в детстве, получая от родителей по шапке за перебитый окончательно аппетит. Джо и сейчас не хочется есть. Представляется, как Черри несётся с Адамом наравне, улыбается искренне, ярко даже для самого себя, ведёт того за собой по узким улочкам, до самых потаенных мест — их с Коджиро мест — раскрывая секреты, посвящая в истории, принимая без промедлений как третьего, а, если честно, как первого — без сожалений уступая тому пальму первенства, за которую с Джо всю жизнь грызся, не давая расслабиться ни себе, ни другу. Каору дает Адаму вести, почти послушно следуя за ним. Джо никогда не хотел послушного Черри. Джо взрывается, распаляется, азартно вскидывается, оказывается побеждённым и сам тут же пришпоривает зарвавшуюся Вишенку. Коджиро сходит с ума от его красиво искривившихся в усмешке губ, от пылающего в глазах огня, от духа соперничества, никогда между ними не угасающего. Джо любит Черри. Такого Черри. Своего. Джо любит знать его насквозь. Коджиро нравится отбрасывать скейты и просто болтать ногами, сидя на набережной, позволяя бесконечному потоку болтовни украсть всю их с Каору ночь до самого рассвета. Вишенка сонный, почти не поддаётся на колкости, глядя словно сквозь Нанджо, рассеяно объясняясь: «Мы с Адамом до утра катали». Вишенка бледный, под глазами потемнели круги, но глаза не врут — он счастлив, а Коджиро перекручивает узлом, заставляет уродливо скривиться в улыбке как будто понимающей, на деле — хочется почти расплакаться. От обиды. Джо почти плевать на достижения в скейтбординге и на воспеваемый талант Адама тоже наплевать, пусть крадет что угодно — первые места, трюки, трассы, восхищенных девчонок, Джо готов отдать это все, только пусть он оставит ему его Каору. Но Каору и сам не прочь быть украденным Адамом. Каору ничего ему, Джо, не обещал, Джо — друг, просто друг, так было всегда, больше, чем последнее десятилетие бок о бок. Просто Коджиро не знал, что Черри может смотреть вот так. Если бы знал — непременно захотел бы большего, чем просто ощущать розовый вихрь, мчащийся рядом с ним на скейте, ювелирно вписывающийся в повороты, сверкающий хитрыми глазами, руками хватающийся за раскрытую на смуглой груди рубашку, чтобы, забавы ради, потянуть на себя, не осознавая будто, какой эффект производит. А может, и правда не осознавал, не думал даже, не мог представить, о чем Джо думается перед сном, когда тот с мальчишечьим задором уже третий раз за ночь обхватывает ладонью возбужденную плоть. И Джо, не зная, все равно захотел. Слишком часто, задумываясь, останавливался взглядом на бледных губах, слишком сильно дергало током от падений Черри, слишком быстро разгонялся пульс от чего-то, помимо скейтбординга, слишком много пришлось бы врать самому себе, потому что все было так прозрачно и очевидно, что даже почти смешно. Просто видеть Каору рядом, кататься с ним бок о бок на скейтах, соревноваться с ним в остроумии, есть одну лапшу на двоих, собираться делать домашку, но весь день проваляться в комнате у Каору, обсуждая по двадцать пятому кругу новости мира скейтбординга, бесконечно споря, почти соприкасаясь носами во время жарких дискуссий, хохотать до боли в животе — смех Черри разливался приглушённым колокольчиком, говорить про будущее — с предвкушением, страхом, мечтами. Говорить про будущее — всегда общее. Поделённое на двоих. Так всегда было и так было правильно, пока чертов Адам не разворошил деревяшкой выстроенный Джо муравейник только для них двоих с Сакураяшики. Пока не засиял манящим светом своей таинственности и загадочности, так привлекающим розоволосого юношу, не затмил все своей резкостью, нарочитостью и способностью почти летать, паря высоко над землей, будто скейтборд был его крыльями, не чета грубой силе Коджиро и его перекачанным мускулам. Не то чтобы Адам обгонял его в два прыжка, не даром втроем были — непобедимыми, но так вытанцовывать, растворяясь в резкости шумящего в ушах ветра, Джо не умел и Черри за восхищение в медовых глазах не винил. Как он мог винить Вишенку в чем-либо? Каору был его религией, божеством с хитрыми лисьими глазами и высоким хвостом, бьющим Джо по лицу, когда Сакураяшики резко разворачивался, ставя точку в очередном горячем споре. Как бы Нанджо не пытался того задеть, на самом деле, он никогда не сделал и не сказал бы чего-то, что могло по-настоящему расстроить или обидеть Вишенку. Напротив, изумрудным ураганом он был готов уничтожить всех и каждого, кто лишь криво посмотрел на его сокровище, будто сокровище и само, скривив губы, не ставило на место зарвавшихся придурков парой, как обычно, умных колких фраз. В глазах Джо Каору был совершенством. Совершенством в глазах Каору был Адам. У Коджиро было дерьмово с математикой, но это уравнение — понятно даже ему — было совершенно нерешаемым. Но это никогда не мешало любить Каору.              Нетребовательно, хоть и хотелось сгрести в охапку, зарыться в длинные волосы, бескомпромиссно зарычать куда-то в тонкую шею, стать жёстче, надавить, толкнуться языком во влажный рот, но… с Каору нельзя было так. Каору нежный. Каору не был едва знакомой девчонкой на очередной вечеринке, куда ходилось по-идиотски часто — забыться, попробовать чужое тепло, ощутить блуждающие на оголенной груди руки, сбежать — от самого себя, от бешено бьющегося сердца, от подымающегося раздражения при взгляде на синюю шевелюру, от тупо пульсирующих в ушах слов: «Вы особенные». Жгучая жидкость обжигает горло, слова Адама — как будто бы верится, но с привкусом двойного дна, а Черри — плавится, плавится, плавится, его глаза сияют как тогда, в тот самый первый раз, когда Коджиро стало совершенно ясно — Сакураяшики впервые в жизни влюбился. И от этой пленки повтора хочется почему-то лезть на стену ещё пуще прежнего, потому что, казалось — смирился, свыкнулся, принял, а от сияющих золотом глаз захотелось снова завыть, залиться, а потом улыбаться широко-широко, расстегивая пуговицы рубашки одну за одной, собирая все больше взглядов — чужих, тусклых, не тех. Каору фыркнул бы: «Херов показушник», но Каору не было рядом. Каору, наверное, был с Айноске. Рассматривал украдкой красивое, безусловно, лицо, алые глаза под синей челкой, очерченные скулы и хищный оскал. У Джо глаза карие, лицо — ребячливое, торчащие уши и вечно растрепанные волосы. Сакураяшики бессчетное количество раз пытался привести их в порядок, но каждый раз терпел поражение. Горячительное снова и снова поступает в организм, завтра — воскресенье, можно себе позволить, гонка лишь к вечеру, Нанджо обязательно встанет, но до того — забыть, забыть, забыть. А как забыть, когда с каждым градусом все ярче — Каору уснул на его коленях, разметав длинные волосы по джинсам Джо, тихо засопев, расслабив такие нежные, кажется, губы. Джо как вчера помнит — было страшно, что Черри проснётся от бешеного стука коджировского сердца, Джо почти молился — просто давай ещё немного вот так? И с каждым новым градусом — Черри на коленях Адама, крупная ладонь на волосах цвета сакуры, и сердце Айноске, наверное, не выпрыгивает из груди, потому что тот точно знает — Черри не исчезнет, не окажется лишь миражем, мимолетным видением, слетевшим с катушек рассудком. Потому что на его коленях Черри не спит — двигается, плавится, прогибается так, как не виделось Джо даже в самых смелых фантазиях. Потому что губы Адама — не Джо — скользят по горячей шее, сминают кожу, оставляют следы, которые Каору прячет высоким воротом, но Джо все равно замечает — и это больно. Айноске дьявольски везёт, но Айноске плевал и на это везение и, наверное, на Каору. Айноске улыбается уголком рта, небрежно бряцает ремнём брюк, между делом заправляет розовую прядь за аккуратное ушко, а после прыгает на скейт, уносясь в объятия ночи, оставляя Вишенку в холоде простыней и Джо почти хочет научить, как надо любить Каору, но едва ли Адам знает какого это — любить. В его ногах — ритм сумасшедшего танца, руки — изломанные, жестокие, улыбка все чаще напоминает пластмассовую маску из парка аттракционов. Адам уже не ищет в скейтбординге то же, что искали ребята. Теперь везение на стороне Джо, их славная троица распадается, трещит по швам, угрожает вернуться в своё первоначальное состояние. Джо, можно сказать, везет, но ему беспокойно — золотистые глаза не блестят больше мёдом, длинные волосы собраны строго, в тетрадях — ошибки, на трассах — трещины, от которых скейтборд Каору подпрыгивает, теряет баланс, встряхивает своего хозяина, Джо рефлекторно дёргается подхватить — и Черри дёргается от не тех прикосновений. Каряя нежность натыкается на потухший взгляд. У Каору никогда не было такого взгляда. Каору больше не шутит про гориллу, не провоцирует на поединки, не приходит дегустировать новые блюда. Каору страшно — а Коджиро страшно за Каору. И когда Адам бросает небрежно про учебу заграницей, распад их троицы и бесконечную скуку, Нанджо его почти ненавидит — хочется встряхнуть за грудки, да пускай возвращает как было, Джо потерпит, свыкнется, перебьется, только пусть глаза Каору снова сияют золотом. Только пусть никто не посмеет разбить его сердце. А Шиндо уходит, не оборачивается даже, фыркает просто, мол, велико дело, широким жестом оставляет бывшим товарищам наследие «S» и исчезает, словно и не было его никогда. Словно он не забрал с собой сердце Каору, все его первое, неловкое, отданное, то самое, за что Коджиро сам готов был отдать все, что имел, но этого никогда не было достаточно. И Черри ломается, Нанджо видит, что-то ломается, рушится, распадается на части, Вишенка верил, правда верил, убеждал даже Джо — все нормально, смотри, Джо, все хорошо, их трое, основателей «S», они всегда будут вместе. Не будут. Джо убирает подальше фото их троицы — видеть не может довольную рожу Айноске. Каору ставит рамку на своём рабочем столе — взгляд соскальзывает на притягательную улыбку — когда все пошло не так? Нанджо знает ответ — с самого начала. И все-таки знает — по-другому и быть не могло. Джо и Черри на трассе — толпа гудит, шумит, предвкушает исключительное зрелище, девушки мажут взглядами по мускулам Джо, по чёрной маске, прикрывающей точеное личико Каору, пищат, подбадривая, не зная, что парням, в сущности, все равно на их обожание. Джо сохнет по Каору. Каору скучает по Адаму. Нерешенное уравнение с набором неправильных вариантов ответа. Ветер шумит в ушах, колесики досок скрипят, мчат по грунту с песком, входят в повороты, тормозят, подскакивают, снова скрипят. Нос к носу, как обычно, Каору сосредоточен, Джо счастлив — Вишенка снова хочет победить, значит, Вишенка идёт на поправку. Значит все обязательно будет хорошо. А он, Коджиро, будет рядом, столько, сколько понадобится, пока раны на сердце Сакураяшики зарубцуются, стянутся, выкинут память о Шиндо. Черри лидирует, пересекает финишную черту под всплески аплодисментов, подхватывает скейт, не глядя на Джо, шерстит глазами толпу — ищет, ищет, ищет. Отмахивается от подлетевших ребят, подтягивает маску повыше, туже стягивает хвост. Черри исчезает, а Джо, на секунду отвернувшись к подошедшим друзьям, не знает, куда тот исчез. Каору колотит жилистыми кулаками по бетонной стене, добавляет носком ноги, хлопает ладонью, пинает самодельный скейт с впервые внедрённым в него искусственным интеллектом, простеньким самым, но уже — первый шаг сделан, да только не радует. Откровенно — плевать, потому что внутри все саднит несравнимо со стертыми костяшками кулаков. Тёплая кровь мочит тонкую ткань перчаток, горячие дорожки слез — маску, Черри — больно, а Джо больно видеть Черри, отчаянно пытающимся выбить из себя эту боль. Нанджо действует, как велит ему сердце, подходит сзади тихо, обхватывает судорожно вздымающиеся плечи, прижимает сильными руками к себе, утыкается носом в ложбинку за ухом, молча успокаивая. Каору дёргается, пытается вырваться из объятий гориллы, смахнуть незаметно солёные капли с покрасневших глаз, притвориться, что все нормально и вовсе не так, как Джо могло показаться, словно Джо идиот и не знает его последние лет пятнадцать, словно Джо действительно мог не заметить. Каору вертится, оказывается лицом к лицу с зеленоволосым, шипит что-то про «отпусти» и «отвали, Коджиро», колотит кулаками голую грудь, чувствуя, как истерика подступает к горлу, почти бессвязным потоком вываливая на Джо свои раны, цепляясь за широкие запястья, причиняя боль, словно если перенести ее на Коджиро, то станет легче. И Нанджо стойко терпит, дает лупасить себя — по груди, бокам, лицу, ему невыносимо только одно — воспалённые глаза напротив. Каору обмякает, теряя силы, большие руки подхватывают его, прижимая к себе, разбитые ладони складываются на смуглой, побитой им же груди, щека, обтянутая мокрой маской, прижимается к выпирающей ключице, дыхание Вишенки выравнивается, щекочет кадык Джо. Его тело почти уже не трясёт, а слёзы останавливаются, отчаянно хочется спать — или напиться, и Каору согласен на все, пусть только Джо останется рядом, потому что, оказывается, можно перенести вообще все, если Джо остаётся рядом. — Я люблю тебя, Каору, — просто и бесстрашно. — Я знаю, горилла, — «спасибо» тонет в горле. И им становится легче. Их — двое. Как было. Так правильно. Исчезают ошибки школьных тетрадок, а после и сами тетрадки, но снова — учеба, учеба, учеба, практика в Италии, расставание с Каору. Последняя встреча, запах жженых колёс скейтборда, вечерний заезд, привычный обмен колкостями. Остановились в безлюдном парке — Каору особенно красив в свете тусклых уличных фонарей. Джо любуется, Джо ещё не скоро увидит до боли родное лицо. Черри ловит влюблённый взгляд, нарочито по-дружески сжимает массивное плечо — самолёт сегодня ночью, а Джо совсем не по-дружески ловит момент — невесомо касается вишнёвых губ своими, делится привкусом пыли, летящей в лицо вместе с ветром. Влажный мазок, Каору замирает, не падает в объятия, отвечая робко, словно прислушиваясь, о чем бьется сердце в его груди. А Джо не хочет знать его ответов — просто хотя бы сделай вид на прощание. Пальцы Каору скользят по щетинистой щеке, мягко отстраняя, проводя черту — все ещё черту. «Опоздаешь» — до Джо не сразу доходит смысл. А в Италии жарко, в Италии — море, в Италии пахнет оливками, дорогим сыром и совсем не встречается вишня, зато девушки — Коджиро вспоминает о собственной молодости, отдаётся страстям — беспечным, ничего не значащим, зыбким, как морской песок. Звонит Черри, Джо улыбается красивому лицу на экране, жалуется на похмелье, на кухонный жар, когда за окном ещё жарче, на жар болезненный — скучает, скучает, скучает. Месяц — за два, год — за три, если Адам без Каору может жить, значит, Адам и в правду сумасшедший. И даже если как будто бы забывается в вихре ресторанной суеты и конспектов, Джо любит его на подкорке, автопилотом, замечает на набережной сливочно-розовый оттенок чьих-то волос — и словно волной окатывает память о пыли на нежных губах. Первая встреча после последней — Джо снова шестнадцатилетний мальчишка, восхищенно открывающий рот при виде своего сокровища. Только — честнее. Подхватывает тонкую талию, кружит, смеётся под ударами кулаков по своей спине, сминает пальцами красиво запахнутую юкату, вдыхает аромат волос. Каору. Его Каору. — Отцепись, горилла вонючая, — почти играючи, несерьезно, длинные пальцы, перепачканные чернилами, оглаживают верхние позвонки, зарываются в зелёные волосы. Скучал. — Поцелуешь после разлуки? — хитро щурится Коджиро, надеясь на мимолетный — в щеку, но Вишенка касается губами линии его челюсти и в этом секса больше, чем во всех итальянских девицах вместе взятых. Нанджо ведёт, руки беспорядочно шарятся под чужой юкатой, Сакураяшики испещряет его шею поцелуями, сердце Джо взрывается фейерверками, а мир разламывается на части, стирается в пыль под колёсами их скейтбордов, одиноко валяющихся в углу — сегодня без трасс и заездов, сегодня — футон в спальне Каору и из света — только звезды за стеклом окна.        Шёлк юкаты соскальзывает с угловатых плеч, обнажает бледную грудь. Каору запрокидывает голову — ключицы становятся острее, розовые волосы волнами ниспадают на голую спину. За окном — безумие звёзд, плещущихся в желтом свете полной Луны, а Коджиро не может оторвать глаз от самого красивого эротического шоу в своей жизни. Хочется осесть на колени, коснуться устами чужих, опустить на них взлохмаченную голову, каясь, грешен, тысячу раз представлял в мыслях и снах этот вид, но реальность оказалась так дьявольски ослепительна, что хочется умереть здесь и сейчас — с исполненной заветной мечтой овладеть. Джо боится пропустить хотя бы сантиметр — покрывает желанное тело поцелуями, прикусывает, оставляет после себя прохладную влагу слюны, вбирает, посасывая, бархатную кожу, переплетает пальцы, возвращаясь к открытым припухшим губам — с них сегодня непременно слетят самые пошлые стоны, но это будет потом — Джо не спешит. Коджиро хочет стереть чертового Шиндо из памяти этого тела, с задворок сознания Каору, стереть, вытряхнуть, словно и не было его никогда, словно никто не касался его вот так, а Каору и правда вот так никто не касался. Так… нежно. Почти испуганно. Словно Блоссом — мираж, галлюцинация воспалённого сознания, все ещё помнящего о застарелой любви к Сакураяшики. Но поцелуи Нанджо настолько же реальны, насколько тело Черри откликается на чувственную ласку, требует большего, распаляясь, призывно потираясь бёдрами о постель. Джо растягивает удовольствие как самый вкусный десерт — перекатывает на языке ложка за ложкой, по чуть-чуть, на самом кончике, давая вкусу раскрыться. Он слишком долго ждал, чтобы поглотить все в один присест. — Коджиро, — шепотом выдыхает Вишенка, когда два влажных пальца осторожно проникают в него, массируя, погружаясь, медленно двигаясь вперед. Каору двигается им в такт, насаживаясь, прогибает поясницу, именно так, как представлялось в фантазиях Джо и тот готов кончить прямо сейчас, в трусы, как перевозбужденный школьник, впервые увидевший порнофильм. Только Блоссом был лучше любого порнофильма. Блоссом просто был лучше. Лучше всего. Лучше всех. Блоссом был всем. — Я вхожу, — голос Джо дрожит, словно сам не верит тому, что говорит. Медленно скользит внутри, ощущая огонь в том месте, где соединяются их тела, прижимается губами к влажному виску, шепчет что-то нежное, утешающее, горячее. — Ты такой красивый, Каору, — улыбается, видя, как мутнеют от удовольствия золотые глаза, опускаются веки, наливаются краской щеки. — А ты такой сопливый романтик, — тихо хмыкает Черри между толчками, принимая Джо глубоко в себя, позволяя вести, вбиваться, вдавливать себя в мягкость футона. — Я просто с ума по тебе схожу, — объясняется зеленоволосый, утыкаясь лбом в острую ключицу, ускоряя темп, ощущая, как скрещиваются тонкие ноги Сакураяшики на загорелой пояснице. В спальне становится жарко и Джо правда сходит с ума — Каору под ним. Он в Каору. Не чокнуться бы окончательно. Джо двигается, аккуратно переворачивает Черри на живот, наваливается, сжимает зарытые в простыню ладони своими, двигается ещё быстрее, резче, под рваные выдохи Каору: «Ещё, Коджиро». Никогда собственное имя не звучало для Джо так волнующе. Мурашки рассыпаются по телу, Нанджо стирает подушечками пальцев капельки пота между лопатками Вишенки, проходится ладонью по шелку волос, глубже, к шее, притянуть к себе, завлечь в поцелуй, ближе, до болезненной пульсации в паху — хочется кончить, но не хочется, чтобы кончалась эта ночь. Коджиро не помнит свой первый секс, но с Каору все как в первый раз. Наверное, потому что Коджиро впервые занимается любовью. Засевшей прочно, пустившей корни, уже ничего не требующей, но все таки — надеющейся. Сбывшейся. Каору переворачивается сам, седлает накаченные бёдра, насаживается, прогибается, касаясь влажной грудью груди накаченной, кусает мочку Джо, утыкается носом в шею, треплет и так разметавшиеся зеленые волосы, дышит — мелко, рвано, покусывая вишнёвые губы, возбужденно трется горячей плотью о живот Коджиро, прося о большем. Крупная ладонь обхватывает его член, доводит до разрядки парой быстрых движений, сжимает его пульсацию. Каору становится мягче, тише, податливее, Каору кончает — и Джо, влюбляясь заново, кончает вместе с ним, выводит пальцами узоры по взмокшей спине. — Я люблю тебя, Каору, — Коджиро улыбается, касаясь своим носом точеного носика розоволосого. — Сумасшедший, — тяжело выдыхает Черри, все ещё ощущая его жар в себе. Джо не требует ответных признаний, Джо вообще ничего требует, просто быть рядом с Каору, быть ему ближе, чем кто либо ещё, иметь привилегии, право отдавать всю свою любовь. Каору давно закрыл своё сердце под семью замками, но это ничего — любви Джо с лихвой хватит на них двоих. Джо просто знает — Сакураяшики любит его. Любит, приходя в его ресторан, дегустируя все новинки с лицом бесстрастным, любит, оставаясь до закрытия, щёлкая замком входной двери, разливая итальянское вино по бокалам, любит, гоняясь бок о бок, пока свистят пыль, ветер и многочисленные участники разросшейся «S», любит, огрызаясь, подшучивая, соревнуясь, любит, собирая чемоданы на двоих — Джо непременно позабудет все самое важное, а Каору забудет обо всем оставленном на земле — сожмёт горячую ладонь в набирающем высоту самолёте. Каору любит его — в каждом новом городе, в каждом начинающемся путешествии, Джо знает это — иначе Каору не было бы рядом с ним. Делить все на двоих — как Коджиро всегда и мечтал. Шептать о любви под мерные вздохи Каору — за двоих. Каору нравилось медленно. Коджиро нравился Каору. Но иногда медленные занятия любовью перемежались со страстным сексом. Иногда они трахались — незапланированно, случайно, жестко, когда меж ними взрывался огонь и ожидание становилось смерти подобно. Когда Джо вело от аромата розовых волос, а Черри облизывал губы, глядя на капельки пота на массивной шее. Не успевали даже дойти до чьего-то дома — Коджиро отпинывал ногой доски, надавливал на бледную поясницу, приподнимал полы юкаты, наспех растягивал, готовя для себя, входил, прикладывая ладонь поверх чёрной маски, чтобы судорожные стоны оставались их общей тайной, вколачивался, вгрызаясь в худые плечи, поддерживал под живот, ощущая собственные толчки глубоко внутри. И все было, наверное, правильно. Шло своим чередом. Черри засыпал в объятиях Джо и тот прикусывал на языке сотое предложение остаться здесь насовсем. В спальне, в квартире Нанджо, в его сердце. Блоссом упрямо отмахивался от несказанного длинным хвостом, смотрел нечитаемым взглядом сквозь стекла очков, уходил, не оставаясь на завтрак. Джо упрямо улыбался вишневому запаху на своей постели. Джо никуда не спешит — подождёт ещё. Джо не знает, что завтра на трассе «S» появится Адам. И все начнёт рушиться, сыпаться, ворошить застарелые раны. Коджиро плевать на Айноске, все его внимание — на Черри, на предательски подрагивающих пальцах, сжатых губах и золоту, плещущему в сощуренных глазах. Нанджо мимолетно касается тонкого запястья — и Блоссом отдергивает руку, не сводя взгляда с экранов трассы. Джо не помнит, когда успел так напиться. Знакомые лица сливаются с огнями мерцающих ламп, вечеринка после заездов затягивается, дешевый алкоголь льётся и Нанджо плевать, чем заливаться. Черри здесь нет и затуманенный разум предательски подбрасывает картинки — Вишенка сдается, плавится под ладонями Адама, Джо знает как, Джо в самых ярких красках может это себе представить и кровь в его венах кипит, а пальцы быстро набирают сообщения, стирая одно за одним — получается жалко, по-детски. Отправляется только одно: «Я люблю тебя, Вишенка». И сразу же рушатся самые пошлые картинки воспалённого воображения Коджиро, потому что в ту же секунду приходит ответ: «Нажрался, примат?». Джо вздыхает облегченно, с души слетает парочка многотонных гирь. Парочка — но ещё не все. От синей шевелюры — дергает, чешутся кулаки, Черри — притихший, задумчивый, соблюдает дистанцию, больше не остаётся на ночь, а в глазах бегущей строкой мысли о Шиндо. Не пережил, не простил, не смог отпустить — все ещё хочет знать ответы, все ещё хочет повернуть время вспять, узнать, спросить, остановить. Вдруг это он, Каору, сделал что-то не так, вдруг это он мог остановить, изменить, взять за руку мягко — повести к свету, не дать этой пропасти сожрать Адама целиком, вдруг все это — слетевший с катушек Айноске — его, Каору, вина. Черри хочет ответов. И немножко — мести. Обогнать, доказать, одержать победу. Мотнуть сливочно-розовой головой, напомнив с ухмылкой про «скучность», заставить Адама одобряюще сверкнуть алыми глазами, потому что ничья похвала не действовала на Черри так. И Черри трясёт от предвкушения и так странно переполняющих нутро чувств, когда Адам достаёт карточку с его именем, Черри не видит вокруг ничего — ни толпу скейтеров, ни лица друзей, ни обеспокоенные глаза бегущего навстречу Джо. Остановить ли, отговорить ли — заведомо провальное дело. Каору верит Айноске так безоговорочно, что у Коджиро не остаётся никаких шансов. Каору верит — они особенные, Адам дорожил ими, ценил, любил. Любил его, Каору, хотя бы немного. Ведь все, что было, не могло быть ложью с самого начала. Джо знает наверняка — не любил. Взмах скейтборда, разбивающего лицо Черри с таким стуком, что, Джо показалось, это его сердце рухнуло вниз, рассыпаясь на части, становится подтверждением. Черри падает плашмя, почти сразу теряя сознание. Ускользающая реальность приправляется словом «скучно» и насмешливым блеском ярко-красных глаз. Черри, наверное, должно быть больно — что-то точно сломалось, лицо онемело от удара, рассыпался веснушками кровавый металл. Должно быть больно — и ему больно. Душу терзают разбитые осколки девятилетней веры — тогда все было взаправду. Дружба, братство, «S», «вы особенные». И… любовь. Каору все ещё зачем-то помнит вкус адамовых губ. Разбивается в пыль. Темнеет. И Джо кажется — он сорвётся, непременно сорвётся, уничтожит чертового Шиндо, прикончит на месте, заставит жрать землю с трассы, а после — вымаливать прощение, стоя на коленях перед Каору. Или — лучше — больше никогда его к нему не подпустит, тотчас же отправив на тот свет. Джо может. Джо давно уже сильнее, выше, не благоговеет перед агрессивными танцами Шиндо. Только злится. Бесконечно злится. Но Коджиро подхватывает бессознательное тело Вишенки — прижимает к себе осторожно, сглатывает горький комок, подымающийся к горлу, старается не смотреть — розовые волосы насквозь пропитались темной кровью. Несёт — осторожно, боясь сделать больно, боясь навредить, хоть и руки предательски дрожат от накатившего страха. Джо подстреленным тигром мечется по темному коридору больницы. За окнами — ночь, врачи зашивают лопнувшую от удара кожу, накладывают гипс, погружают Каору в глубокий спокойный сон. Когда его отвозят в палату, уверив Нанджо, что Сакураяшики обязательно пойдёт на поправку, Коджиро стекает спиной по холодной стене, утыкается носом в колени, сглатывает подступившие слёзы. Испугался. Жутко. Когда Черри очнётся, он будет рядом. Он всегда будет рядом. Когда Черри очнётся, то слабо сожмёт здоровой рукой пальцы Джо. Коджиро поднесёт его ладонь к своим губам. Выцелует каждый тонкий пальчик, прижмёт тыльную сторону к своей щеке и в этом движении будет столько нежности, что что-то в груди Каору вспыхнет, заставив через неделю сбежать мимо очаровательных медсестёр из палаты, потом — из больницы, а после — щёлкнуть замком закрывающегося итальянского ресторана, потому что Черри вдруг наткнулся на застрявшие в его горле слова, так внезапно требующие оказаться произнесенными. Джо ругается, но готов идти за вином, а Черри хочется смеяться от легкости на душе, от того, что он, кажется, наконец заполнил полотно недостающим мазком. Черри хочется смеяться — это похоже на первый заезд, нет, полёт на скейте. И плевать на саднящие швы, отчаянно чешущуюся под гипсом руку, Каору так счастлив, что должен непременно рассказать об этом Джо. Тот слишком долго ждал, чтобы дальше оставаться в неведении. Черри хочется смеяться, но глаза предательски слипаются, пока Коджиро неторопливо выбирает в погребе бутылку под вкус розоволосого. Возвращаясь, тонет в саднящей нежности, видя спящую Вишенку на своей стойке. — Ты знаешь, — ласково улыбается, наполняя бокалы белым вином, — мы все равно есть друг у друга. Мы не одни, Каору. Стекло колокольчиком бьется друг о друга, Черри приподнимает веки. Джо не знает — тусклый ли свет или полусухое дает так быстро, но золотистые глаза сияют разлитым мёдом, тёплые-тёплые, заставляют сердце Нанджо сделать кульбит. — Коджиро? — тихо. — Каору? — теряясь в омуте сумасшедше красивых глаз. — Я тебя люблю. Дождался.