Слёзы Джинчуурики

Прикосновение к холодной сухой коже отдаёт чем-то панически болезненным, бьющимся загнанной птицей внутри. Руки дрожат, и хочется протянуть ладонь, провести по присыпанным глиной огненно-рыжим волосам, по осыпающейся защитным песком щеке, но — страшно. Больно. Кажется, что рассыпется прямо под пальцами, безвозвратно разлетится в пыль. Звериное внутри обжигает, булькает, обволакивает закипающим красным туманом голову. Острые клыки впиваются в губы, глотку раздирает глубокий гортанный рык. Болезненно злое застилает сознание, и так хочется почувствовать чужую повинную кровь, горячую и солёную, на костяшках рук, на языке. Горячее и солёное заливается в рот, застилает глаза и жжёт щёки — но это слёзы противно брызнули, и лёгкие раздирает от недостатка воздуха, грудь сводит спазмом. От вида бездыханного закоченевшего тела, от признания победы за Смертью хочется кричать, выть во всё болезненно пережатое спазмом горло, чтобы весь мир узнал о том, насколько он несправедлив, насколько уроден и отвратителен до истерично трясущихся рук. Через эти руки, через ладони, чрезмерно горячие от вытекающей из них жизни, уходит чакра с обжигающей острой болью — приходится остервенело закусить губу, чтобы стерпеть. От странной незнакомой техники леденеют ступни, словно кто-то методично откачивает из них кровь, и если б стоя, наверняка подкосились бы колени. Старческое сухое лицо напротив бледнеет до жёлтого цвета пустого пергамента, тонкие губы вовсе синюшные, и глаза через боль смотрят в одну точку, словно нет уже за ними разумного. Когда от стылого мёртвого холода сводит бёдра — ступни и вовсе уже не чувствует, будто их просто нет — бледная бабуля безжизненно заваливается набок. Под дрожащими от напряжения ладонями, прижатыми к чужой груди, едва заметно глухо стучит. Он готов счастливо бездумно расплакаться, и плевать, как бы это выглядело в глазах всех собравшихся людей — нос неприятно щиплет, глаза горят болезненным огнём, как и ладони, готовые вложить абсолютно всю свою чакру в чужое тело, если б это только понадобилось. Глаза в чёрных провалах бессонных мешков чуть двигаются, трепещут веки — щёки снова заливает солёным и щиплющим. Чуть растерянно, заторможенно от схлынувшего волной адреналина, под чёткие команды помогает медленно разработать худое окоченевшее тело — всё ещё не чувствует своих ног, но даже если б чувствовал, то не сделал бы и шага от чудом спасённого. Напряжённо держит в горячих ладонях холодные — мертвецки ледяные — пальцы, отогревает остервенело, безвозмездно даря и тепло своё тоже, словно сам себе пытается доказать, что способен отвоёвывать у Смерти самое ценное вновь и вновь, пока не победит. Хочет провести рукой по сухой потрескавшейся щеке, уязвимо открытой без защиты пропитанного чакрой песка — боится почувствовать ледяную кожу, разбить иллюзию бесконечно счастливой удачи. Всё ещё боится увериться окончательно, что под ладонью в чужой груди глухо стучит — вдруг просто до смертельного злая шутка, гендзюцу? До Суны они идут долго — Гааре тяжело даётся такое сложное действие, как ходьба. Наруто крепко держит его под руку, страхует, тянет в нужную сторону, создавая баланс и не давая упасть, смеётся слишком громко — слишком нервно — на каждое ругательство заплетающимся языком. Канкуро молча помогает с другой стороны, практически не прикладывая усилий — у него, как и у Темари, едва ли ещё отлегло что-то тяжёлое и болезненно взвинченное с застывшей от ужаса души. Они слишком торжественно, под всеобщие радостные возгласы входят в деревню, и такого важного, ценного слишком для всех Казекаге воруют, утаскивают прямо из рук местные медики с серьёзными лицами и знаками песка на официально повязанных хитаях. Сакура тихо скрывается за дверьми больницы следом — Наруто тоже хочет, рвётся под окоченевшую худую руку с бледными пальцами и синими венами, но уставший хромающий Какаши кладёт на плечо тяжёлую ладонь, отрицательно качая головой. Трудно подавить нервно пульсирующее под рёбрами, ощущение опасности, упущенного момента совсем не желает отпускать. Команда Гая, тяжело дыша, еле стоит на так и норовящих подкоситься ногах, их битвы были не менее сложными, чем бесконечно долгая погоня за глиняной птицей. Мелкие кусочки этой глины, намертво прилипшие к разбитым до запёкшейся крови костяшкам, премерзко раздражают пытающуюся затянуться кожу. Наруто бессознательно сдирает ногтями белые зудящие корочки, нервно и бездумно пуская свежую кровь, испачканные в красном руки продолжают отчаянно мелко трястись. «Завтра утром мы возвращаемся в Коноху», — и от этих слов снова едва ли не закипает огненно-звериное внутри. Еле сдерживается, чтобы не кричать, не выть до осипшего голоса, не бить кулаками в детской истерике по крепкому зелёному жилету, что они не могут, нельзя уходить — а вдруг снова какая напасть, а вдруг вновь Казекаге утащат в темноту пещер, спрячут за опечатанным камнем так, что не найти, не успеть вовремя? Нет, нельзя, невозможно — они обязаны оставаться на бесконечно долгой страже, стать размытой тенью за худым острым плечом. Какаши даже не притворяется, что слушает все эти выпады. Острые лисьи когти впиваются в собственные же ладони, беспомощно сжатые в кулаки. Красное солнце медленно катится, клонится за песчаную стену, огненно-алое чистое небо стремительно тускнеет. Никто не смеет в беззвёздной темноте лунной ночи проникнуть в покои Каге, нарушить его чуткий ценный сон — Наруто, тихо символически постучав, тенью шмыгает за деревянную скрипучую дверь. Просторную комнату освещает серебряный свет, льющийся через круглые окна: широкий стол, заваленный беспорядочной кипой свитков и стопками листов, исписанных мелким ровным почерком, бережно расправленная бело-зелёная накидка на придвинутом к стене стуле, ломящиеся от количества книг полки, широкая кровать с красным балдахином под высоким потолком. Совсем маленький худой силуэт практически теряется в обилии подушек, сопит во сне тихо и абсолютно спокойно, умиротворённо. Наруто безмолвно наблюдает, и медленно остывает нервно кипящий пожар у него внутри. Гаара безмятежно просыпает даже первые лучи палящего пустынного солнца, лениво открывая глаза, лишь когда комнату до краёв заполняет тёплый дневной свет. Незнакомой тяжестью на скованных лодыжках оказывается Наруто, привычным жестом положивший руки под голову и бессонно, устало рассматривающий белёный потолок — не спит, лежит у ног подобно преданному сторожевому псу. — Долго здесь? — тихий голос Гаары хрипит спросонья. Наруто показательно лениво поворачивает голову, но смотрит внимательно, во все глаза, за голубой радужкой плещется всё такое же дёрганно-нервное, взвинченное — и видно: даже от самой беззвучной просьбы готов сорваться и хоть в чёрную пропасть головой вперёд. — Не спалось-ттебайо, — подползает по одеялу ближе, заглядывает в бледное лицо. — Ты так долго спал, Гаара. Как себя чувствуешь? Гаара хмурится, прислушивается к себе, к неприятно гудящей от избытка сна голове. Переживший стресс организм точно не готов был получить столько отдыха после пятнадцати лет хронической бессонницы. В горле сухо, и мышцы все вяло натянуто ноют, каменная скованность стылой смерти ещё окончательно не сошла, не покинула ожившее тело. — Сносно, — хрипло шепчет наконец в ответ. Покалывающие затёкшие пальцы охотно переплетаются с чужими горячими, ладонь к ладони. Наруто падает на шёлковую подушку рядом, потерянно тычется носом в висок, совсем по-звериному. — Тёплый, — выдыхает обессиленно, мажет обкусанными губами по сухой щеке. Пальцы сжимают узкую ладонь до нервного крепко, не вырваться. Гаара расслабляется в горячих руках, прикрывает сухие глаза. Чужое тепло медленно льётся по венам, не встречая препятствий, никаких больше непокорных насильных щитов, ограждающих от всего мира, никакого пугающего шёпота в перегруженной мыслями и страхами голове. Становится хорошо. — И как... — Наруто запинается, словно не может подобрать правильные слова. Горячо выдыхает вопрос в примятые от сна волосы. — Как это ощущается? Без Биджу. Подвешенный под потолком балдахин беззвучно шелестит от порыва сухого ветра, прогретого солнцем улицы, открытая деревянная ставня тихо скрипит. — Пусто, — вполголоса отвечает Гаара, наблюдая за покачивающейся бордовой тканью. Наслаждается абсолютной тишиной в мыслях и горячим теплом у щеки. — Очень спокойно, — прислушивается к покалывающим ощущениям в пальцах, к неторопливому вихрящему потоку жизненной энергии внутри. — Чакра теперь совсем другая. Такая... тёплая. «Любящая», ненароком всплывает ассоциацией в мыслях. Это заполняющее всё до последней клеточки приятное нежное чувство кажется таким сокровенным, таким личным. Оно обволакивает всё существо, облизывает изнутри мягкой послушной силой, напоминая оберегающие объятья — совсем ни в какое сравнение с болезненно-колкой защитой паранойящего озлобленного на всех без разбора Шукаку. Это тёплое ощущение кажется едва знакомым — да, оно похоже на то чувство, которое сопровождает каждое воспоминание о матери. О матери, оберегающей его и особенно — любящей. — Это моя, наверное, — с застенчивой улыбкой отводит глаза Наруто. — Я отдал тебе часть своей чакры, иначе бы... Осознание поражает громовым раскатом. Наруто вместе со старейшиной Чиё применил запрещённую воскрешающую технику!.. — Это же опасно! — Гаару испуганно подбрасывает, он поднимается на локтях и во все глаза смотрит в нахмуренное лицо напротив. — Тебе не стоило так рисковать. — Ещё как стоило-даттебайо! — возмущённо, практически обиженно напирает Наруто, горячими ладонями за голые острые плечи прижимая Гаару обратно к шёлковым подушкам, тяжело нависая сверху. — Я отдал бы всю чакру, если бы это было нужно. — Ты бы умер, — жёстким колючим шёпотом проговаривает Гаара в безуспешной попытке вразумить. — Пусть так, — согласно щурясь, кивает он, но нахмуренные брови всё ещё сведены, не откажется от своих слов. — Но ты ведь Казекаге-ттебайо! Твоя жизнь ценнее жизни обычного гени... Не договаривает — узкая тёплая ладонь прижимается к губам, прерывая незаконченную фразу, и Наруто шумно и возмущённо выдыхает, но подчиняется — молчит. Смотрят глаза в глаза в тишине, лишь слышно шелест тяжёлой ткани на свежем ветру и сопящее дыхание обоих. — Скажешь мне это, когда станешь Хокаге, — в конце концов, мягко отрезает Гаара, едва заметно водя пальцами по усам-полоскам на щеках, подушечками чувствуя клеймённую выпуклую кожу. — Да даже тогда-ттебайо!.. — продолжает возмущённо, хватая мешающую говорить руку за костлявое запястье, но не отодвигает, не отталкивает её от своего лица. В голубых радужках плескается отчётливая фраза: «даже тогда ты будешь ценнее» — касание худых бледных пальцев к губам не даёт её произнести. Гаара не хочет это слышать, потому что не может, не хочет верить в эти слова, слишком честные, слишком искренние. Расстроенно отводит взгляд, опускает на шёлковое одеяло руку, в ладони всё равно приятно теплится ощущение чужой горячей кожи. Груз большой ответственности давит на острые плечи. — Какой из меня Казекаге, если по моей вине умерла одна из сильнейших старейшин деревни? — шепчет одними губами, и каждое слово, как тяжёлый стальной молот, прибивает его к земле, а горло сдавливает сухой спазм. И тут же Гаара давится вздохом — мягкое, абсолютно целомудренное касание искусанных горячих губ ко лбу, туда, где выбито, выжжено кровавым клеймом его напоминание самому себе о важном. Наруто прижимается до остервенелого нежно, чувственно, крепко зажмурившись и сжимая ладонь на подушке в кулак до побеления сбитых костяшек. — Ты самый любимый Казекаге, — говорит он наконец, с поразительной серьёзностью заглядывая в светлые лазурные глаза. И тут же добавляет, чуть видя даже тень сомнения: — И не спорь-ттебайо! Твоя деревня любит тебя. Гаара, хмуро закрыв рот, послушно молчит. Эти слова, этот жест — всё это слишком многое значит для него, практически бьёт под дых с размаху, выбивая из лёгких весь воздух. Осознание медленно, несмазанными шестерёнками трещит в тяжёлой голове: жертва старейшины, не возлагавшей на него никаких надежд, вся деревня, радостно празднующая его возвращение. Неужели он... смог? За него дерутся, его спасают даже ценой чужих жизней, его ценят и, главное, любят. Теперь он не одинокий опасный для окружающих и озлобленный на всех сосуд для одного из Биджу, больше нет. Наруто, устало прикрывая глаза, опускается рядом, льнёт к тёплому телу, по-звериному ведёт носом по щеке, щекотно тычется в ухо. Горячая рука обхватывает поперёк острых плеч, обнимая, прижимает к себе, словно пытаясь защитить, спрятать от всего мира, шершавые мозолистые пальцы слишком сильно впиваются в бледную кожу. Весь жест — болезненно нервный, дёрганый, полный невысказанной тревоги. — Никогда не делай так больше-даттебайо, — шепчет горячим выдохом прямо в ухо, пуская по спине мурашки. — Не умирай, Гаара. Такая простая — и одновременно сложная, практически невыполнимая просьба. В плечо тяжело и размеренно бьётся сильное горячее сердце, глубокое дыхание лижет шею, и до дрожи хочется, чтобы вот так навсегда. Гаара думает над словами, тщательно катает их на языке, прежде чем произносит тихим доверительным шёпотом: — Хорошо. Я постараюсь. Позже днём, стоя под палящим пустынным солнцем, им тяжело попрощаться — неловко жмут руки, слишком долго не желая друг друга отпускать — и ещё тяжелее, развернувшись друг к другу спинами, разойтись.