“Часовня встреч, разлук вокзал, Дрожащий гул, бег паровоза, Тревожность, оживленных зал, Разлуки пламенная роза.” Давид Бурлюк
***
Затишье. Старшему сыну семьи Гамильтонов никогда, с самого детства, не нравилось это. Никогда не знаешь, в какой именно момент ожидать опасность. Хотя, разве, спустя столько лет, она ею является? Обыденность. Это слово не всегда значит то, что люди думают, когда слышат его. Обычно им называют, например, периодичность - завтрак, работа, обед, работа, ужин, сон - и действительно будут правы. Однако можно ли назвать обыденностью боль? Филипп знает ответ точно. И не то чтобы его его сильно беспокоило больное горло, что не проходило уже месяца два, или воспалённые губы и сорванные заусенцы на пальцах, однако ж речь идёт более о боли душевной. Той, что сжирает с каждым днём тебя изнутри, с каждым днем все быстрее и быстрее. Белые заштукатуренные стены, ведь обои были давно сорваны в порывах эмоций, давят со всех сторон в совокупности с мёртвой тишиной. Гамильтон сутулится над столом, усиленно черкая конспект в тетради, стараясь заполнить комнату хотя бы этими звуками. Старшая школа оказалась действительно изматывающей. Элайзы нет дома, в целом, как всегда. Она много работает, ведь семье нужны деньги, хотя Филипп уверен, что эта женщина, на самом деле, всё знает. Всё знает, несмотря на молчание. Знает, просто нихрена не делает, чтобы помочь, оправдывая себя "работой". Чёртова шлюха. Чтоб этот старый извращенец и её так же... Гамильтон жмурится до болезненных искр перед глазами. В висках застучало сердце, а в носу неприятно защипало. Нет, нельзя. Это лишь твоя проблема. Твоя, больше ничья. Из-за неё не должны страдать невинные, они не обязаны играть принца на белом коне для тебя. И ты слабак, если ничего не можешь сделать. Даже просто хотя бы смириться. Почему ты не можешь просто смириться, Гамильтон? Почему ты укоряешь себя из раза в раз? Почему, если не смиряешься, то не меняешь свою жизнь? Почему, Филипп? Почему ты сейчас сидишь здесь на грани очередных слёз, пока твой палач и судьба находится буквально в соседей комнате? Почему ты даёшь возможность так себя унижать, разрушая внутренне: каждый раз кусок за кусочком разбирая душу? Совсем маленький ещё, ты ведь заслуживаешь не этого, далеко не этого. Но всё же не двигаешься с места. Трус. Слышатся знакомые шаги в коридоре. Кажется, они не особо тяжёлые, значит даже можно рассчитывать на то, что не придётся лежать в отключке пару часов, после доставать аптечку и ходить ещё некоторое время с куском чего-то замороженного, прижимая его к глазу. Не придётся выдумывать для всех дурацкие истории, откуда взялись синяки. Не придётся врать, что всё в порядке.Тебе не надоело бояться? Не надоело чувствовать отвращение к своей жизни? Ну же.
. . .
Надоело. Жутко.
Филипп смотрит в щёлку меж грязных штор. Воздух непрозрачен, небо серо. Сейчас оно чем-то напоминало цветом толстый слой пыли на тысячелетних фолиантах, каждый из которых веками рассказывал читателям свои уникальные истории. И кажется, если распахнуть окно, выпустив внутрь холодный и влажный воздух в комнату, то вместе с ним впустишь и эту пыльную бурю, что сразу же залепит глаза, раздирая белки, проникнет в лёгкие с характерным запахом сначала, затем не давая сделать ни вдоха. Но, вопреки всему, это лишь небо, лишь серые непроглядные облака, лишь вечерний туман. Если бы Гамильтон открыл открыл окно, максимум, что могло бы принести ему вред, если бы он решил бы с него прыгнуть. А это, как уже было проверено ни раз, Филипп сделать не в состоянии, как бы иногда не хотел. Слышится протяжный и медленный скрип двери. Первые капли дождя ударились о стекло окна. По коже прошёлся холодок. Не обращать внимания, ты занят, может, тогда, он поймёт и оставит тебя в покое хотя бы на эту беспокойную ночь? Шаги - медленные, но уверенные, словно маньяк, готовый с секунду на секунду броситься на жертву, что завела себя же в тупик. Буквы получаются кривыми, чернила размазываются. Нижняя губа затряслась. Филипп, прошло столько лет, почему ты не смирился? Давит всё сильнее и сильнее. Эта комната слишком тесна. Тесна для них. Свободна для него одного. Словно привыкший к одиночной камере, Гамильтон чувствует, где именно находится чужак. Ну, а как по-другому ты бы предложил ему поступить? Такое сокровище грех потерять и грешным будет не использовать его. Ведь лучше это сделает родной человек, нежели кто-то неизвестный, так? Он будет нежен, если только это пожелаешь. Он будет мягок, если ты будешь послушен. Он сделает тебя своим единственным, если только ты воспользуешься. Но Филипп молчит. Иначе быть не может. Он не хочет, он непослушен, он не воспользуется. Потому что всё это бы противоречило всей его сути. Ногти сдирают очередной слой лака с деревянного стола. Они сильно садняще болят от этого и опять начинают кровоточить. — Ну и зачем портить мебель? Сколько я раз тебе говорил держать свои ручки и вещи в целостности? — в этом хрипловатом голосе можно услышать волнение, даже заботу и сожаление о чём-то, но Филипп знал, что большая часть этих нот является игрой в "хорошего". Всё тело обдало холодом и Гамильтон младший ёжится, вновь жмуря глаза. Нельзя показывать слабость, этому человеку от этого будет только приятнее. — И что мне с тобой таким делать? — кажется, теперь он улыбается. Филипп сутулится сильнее, не отводя взгляд от конспекта. Он закусил губу и, тут же пожалев, тихо зашипел, ведь те были воспалены, обкусаны уже до этого в кровь и только начали заживать. Шаги приближались и, как только Гамильтон чуть ли не спиной ощутил чужое присутствие, они стихли. Парень слышит чужое неровное дыхание - да, этого человека каждый раз будоражило так подкрадываться, ощущая нечто запретное - и мелко вздрагивает, следом замирая, когда чувствует прикосновения пальцев на своей спине. Они идут от поясницы вверх, надавливая и заставляя выпрямить спину, навалившись на бедный стол. Далее идут в ход губы. Их гадкое сухое прикосновение Филипп чувствует на своём загривке, пока чужая вторая рука отодвинула несвежие жидкие кудри, что свисали с головы и привычно падали на плечи. Раньше они игриво вились, обрамляя румяное миловидное личико, однако такие изменения вовсе не напрягали отца семейства. — Я занят, Александр. — голос предательски надломился, звуча не строго, скорее грустно или даже сломлено. Но, не смотря на это, в самом же деле, сейчас Филипп чувствовал раздражение. Иногда получалось не обращать на эмоции внимания, отключаясь на время, пока им бесцеремонно пользовались, однако в последнее время Гамильтон всё чаще и чаще ощущал злость, даже чёрную ненависть и отвращение, стал куда агрессивнее относиться не только к причине своих бед, но и к остальным людям, окружавшим его. — Я вижу, милый, но, полагаю, мы можем сделать что-то с этим, если вдруг ты не сможешь всё сдать вовремя, — Александр обвивает руками худощавое тело, придвинув его к спинке. Он опустил голову и прильнул к месту меж плечом и шеей сына, влажно целуя и облизывая его. Все мышцы Гамильтона младшего напрягаются, а на лице отражается отвращение. — Я решу все твои проблемы, если понадобится, — говорит тот тихо и с лёгкой нежностью в голосе, пока его же пальцы залезли под футболку парня, оглаживая пресс. — Ох, твоё тело изменилось... Это для меня? — усмехается мужчина на ухо Филиппа, лицо которого прорезала мерзкая ухмылка, схожая чем-то с отеческой. Как же. Ну конечно же для него! Видно, мозги этого старого извращенца окончательно атрофировались от вседозволенности, если тот действительно так думает. Ну ничего, не долго тебе осталось вкушать плоды своей омерзительной сути. Скоро, совсем скоро, Гамильтон уверен, придёт момент отмщения. Он больше не тот маленький хлиплый мальчишка, коим был раньше, впечатление которого производит до сих пор. Если же так и есть, то зачем он тогда почти всё свободное время проводит, сбивая собственные кулаки в кровь об шершавую стену, делает себя сильнее до отказа мышц, заставляя себя есть еду, хотя это было крайне тяжело делать - вся она постоянно стремилась выйти наружу. Он сыграет роль судьи собственного отца, его судьбы и кары. Филипп не будет жалеть, лишь даст, что этот ублюдок заслужил. Но не сейчас. Пока он не считает себя достаточно сильным для этого. Хотя собранный рюкзак с нужными вещами и потрёпанная бита для бейсбола, которую он нашёл недавно на помойке, когда наконец смог вырваться из квартиры, на данный момент запрятанные под кроватью, говорят обратное. Скоро, очень скоро. Иначе план рассекретится. Если говорить про обычный побег, то Гамильтону было слишком мало просто сбежать, слишком уж сильна была его ненависть и страх, что его попробуют вернуть. Филипп уже решился на это, убив все остатки сострадания в себе, по крайней мере, он так правда думал. Поэтому всё должно пройти гладко. Задумывался ли он о последствиях? Да, конечно. Однако, учитывая своё положение, парень искренне считал, что лучше попытаться, а затем, если не получится, наложить на себя руки, нежели просто сделать это и уйти как настоящий трус, который даже не предпринимал реальных попыток что-то поменять. Всё просто. Вдруг Филипп чувствует, как падает. Это ощущение выводит его из тяжелых дум на время в не менее лёгкую реальность. Он посмотрел вниз и увидел своё туловище, но уже без футболки. Когда успел? Тут над ним нависает до боли знакомое мужское тело, прогибая под собой кровать. — Ты не устал, Александр? — выдыхает парень и поднимает взгляд на отца. — Уже столько времени ты... Как можно? — От тебя невозможно устать, поверь, — хмыкает Гамильтон старший, поглаживая пальцами Филиппа по скуле. — Старый пидорас, — тихонько буркнул на это он и отвернулся, хмурясь от чужих губ уже целующих ключицы. Всё пройдёт, пройдёт рано или поздно. Всё пройдёт, и тогда наступит рассвет настоящей жизни. Всё пройдёт, ведь пути назад просто нет. Всё пройдёт, лишь смерть в конце рассудит нас. Кто в самом деле прав, кто - нет. Кто грешен более, кто менее и всё же, чтобы дождаться момента, стоит лишь потерпеть ещё чуть-чуть эту неволю. Возможно, не хватает именно этого элемента, и можно наконец будет забыть обо всём. Начать новую жизнь. Без отвращения, без слёз, без страха. Выжечь боль огнём.***
Осень. Филипп не слишком любил это время года, разве что ту самую осень, раннюю, когда ещё тепло, редки дожди, но вот листва приобретает яркий окрас. Когда только началась школа и тебе ещё не трудно, есть силы на всё, а картина за окном лишь радует глаз, заставляя восхищаться тем, насколько картинно выглядят деревья облитые золотом изнутри и солнечным светом снаружи. Когда Гамильтон был маленьким, он очень сильно любил собирать листву и всякую мелочь в виде созревших орешков, каштанов. Такие букеты получались прелестными, особенно если рядом попадались клёны со своими багряными, иногда даже бордовыми листьями. Их он дарил маме, а иногда папе, зависело от того, с кем гулял. Филипп видел каждый раз умилённые от такого жеста лица - нежную улыбку мамы, удовлетворённую отца - а большего ему и не нужно было вовсе. Ещё один плюс ранней осени заключался в том, как выглядят в её пору люди - такие зачастую красивые, в нарядных пальто, ведь ещё не наступило то время, когда уже всё равно на внешний вид, главное, чтобы было тепло. Хотя "у природы нет плохой погоды", Гамильтон понимал это тоже, но всё-таки, когда наступала настоящая осень, его настроение по обыкновению стремилось вниз и так до первого снега. Так было раньше, сейчас же, наверное, Филиппу стало не особо принципиально, какая погода за окном и что на него сыплется: будь это листья, будь снег, солнечные лучи или ещё что. Город тонул в тумане, захлёбываясь им, смиренно ожидая конца. Высокие дома, такие серые и привычные, с неоновыми на них вывесками, однако ж размытыми из-за непрозрачности воздуха, сливались друг с другом. Филипп чувствовал, как они давят на него, окружая, и единственный выход был именно там, по какой дороге он шёл, засунув руки в карманы. Солнце должно было скоро сесть, но сейчас невозможно было увидеть ни розового заката, ни полыхающую окружность солнца. Лишь бесконечные тёмно-серые облака. Гамильтон безучастно разглядывает то, как туман всё больше и больше обволакивает здания, тех немногих людей, которые были на улице, и его самого. Пахло сыростью и немного пылью. Вдыхать воздух тяжело, в лёгких сразу селится напряжение. Его газа подёрнуты дымкой, словно опиумной, а в истерзанных душе и разуме пустота. Парень будто бы и не замечал, как некоторые люди оборачивались на него. Уж больно вид его был тоскливым, а может дело в контрасте красивой дорогой одежды и белоснежных бинтов, окутывающих тонкую шею, запястья, отдельные пальцы, и также воспалённых и неумолимо саднящих губ. Пустота лучше, нежели вихрь смутных мыслей, а потому сейчас Гамильтон и не спешил приводить себя в порядок, не спешил ускорять шаг, чтобы только эта прогулка не кончилась. В последнее время, он очень редко выходит на улицу, во многом из-за того, что его не отпускают просто так, а во многом из-за банального отсутствия сил встать со стула или кровати. Раньше Филипп обожал гулять. А ещё лучше было, когда это происходило в компании с кем-то. С друзьями у него никогда не было проблем, однако он сам предпочитал всё-таки больше определённого человека, своего хорошего приятеля, Стивена Прайса. С ним никогда не было скучно! Этот златовласый парнишка мог придумать за считанные минуты какой-нибудь кипиш, а затем успешно его устроить. Уломать родителей на парк аттракционов - ерунда! Добыть билеты в кино с пометкой "21+" - как два пальца об асфальт! Не говоря уж про другие, не столь затратные радости. К сожалению, в последние полгода они стали всё реже и реже видеться, а когда Гамильтон перешёл на домашнее обучение - совсем перестали. Да, иногда общались в соц. сетях, Стивен даже активно что-то пытался слать Филиппу, однако со временем тот ушёл и из социальных сетей. Пропал интерес к чему-либо вообще. Ну, а что сейчас? Сейчас остаётся лишь надеяться, чтобы Прайс не ненавидел его за всё. Гамильтон правда не хотел его обидеть. Вообще никого. Мальчик отвлекается и переводит взгляд сероватых глаз на автобусную остановку впереди. В этот момент его живот неприятно сводит, а и так влажная кожа холодеет. Он подходит к остановке и смотрит на светящийся рекламный щит. С него на Филиппа смотрели такие же как и у него самого глаза. Отец глядел добродушно, с каким-то заискивающим азартом. До боли знакомые чёрные сальные волосы до плеч, колючая щетина, от которой потом собственная кожа невозможно чесалась. И улыбка. О боже, эта улыбка. На фотографии она такая Правильная, такая Здоровая. По неволи сердце ускоряет свой ритм. Как эта красивая улыбка и добрые глаза могли явить себя на лице человека, что уже долгое время мог улыбаться лишь жалко и омерзительно грязно, а смотреть неудержимо восхищённо, словно умалишённый, с блеском болезненного желания. Глаза защипало, но плакать нет сил. Совершенно. К горлу подкатил ком. Падают последние крупицы. Гамильтон не думал, что этот момент наступит так скоро. Хотя, возможно, на это повлияло вчерашнее событие. Филипп резко опускает голову, ударяясь глазами о собственные ладони, и начинает остервенело тереть их до того момента, пока кожа вокруг не начинает гореть. Вдруг он замирает, а в душе словно что-то обрывается. Он медленно опускает руки, пустыми раскрасневшимися глазами смотря перед собой. Снова тишина внутри. Вдруг сознание прорезает простое и чёткое "Сейчас". И он не упустит шанс.***
Гамильтон медленно входит в дом и бесслышно следует в свою комнату. Он заглядывает под кровать, затем подходит к окну и резко задёргивает шторы, задвигает стул. Дыхание ровное, на губах появляется лёгкая улыбка. Глаза всё ещё до страшного пустые, но вот в груди разгорается предвкушение. — Папа! Пожалуйста, подойди. Мне нужна помощь кое с чем, — голос звучит слишком приторно, зато очень хорошо действует. Александр заходит в комнату без промедлений. Возможно, всё из-за того, что "папой" его не называют уже как несколько лет. С какой-то странной удивлённой и даже по-идиотски радостной улыбкой, он нетерпеливо спрашивает: — Что-то случилось, милый? — Да, вот. Не могу решить одну задачу по учёбе. Я знаю, ты умный, поэтому хочу, чтобы ты мне помог, — Филипп приглашающе ведёт рукой, указывая на стол с открытой тетрадью. — Ты ведь говорил, что сможешь решить все мои проблемы. Гамильтон старший словно расцвёл и подлетел к рабочему месту сына, склоняясь над ним и начиная читать написанное. Тем временем Филипп крайне тихим шагом вновь подходит к своей кровати, аккуратно встаёт на колено, протягивает руку и достаёт из-под неё запрятанную уже давно деревянную биту. Также, как можно тише, подходит к отцу из-за спины. Все мышцы до боли напряжены. — Ох, как хорошо, что ты обратился ко мне за помощью! В школе я обожал решать именно такое, — улыбается мужчина и выпрямляется, сделав пару шагов назад, чтобы повернуться к сыну и одарить его своей улыбкой, но, к сожалению, именно это действие сработало как спусковой крючок. Подросток замахнулся битой и со всей силой ударил ей отца по затылку. Тот только и успел вскрикнуть, падая сначала лицом вниз, а затем, с грохотом ударившись лицом о край стола, упал навзничь, прямо у ног отступившего назад Филиппа. По полу начинает течь алая кровь. Спустя несколько секунд мужчина шевелится и пытается отползти вбок, что у него получается, так как мальчику нужно время, чтобы опомниться. — Так вот оно как... — хрипло усмехается Гамильтон старший, пока с затылка, по его шее вниз, а также из носа стекает тёплая жидкость. Он заводит руку назад, затем смотрит на свою окровавленную ладонь. Одним лишь чудом пока Александр оставался в сознании. — Я должен был сразу заметить неладное. Молодец, ты меня провёл. Очень умный, но плохой мал... — Александр не успевает договорить, как на него начинают сыпаться всё новые и новые удары. Уставшее и сломленное сознание помутилось окончательно. — Замолчи, замолчи! — кричит Филипп, ударяя отца по телу, пару раз по голове. На бите остаются кровавые следы, а лицо Гамильтона старшего искажается от увечий, боли и застывшей от спазма мышц улыбки. Он судорожно тянется и сжимает лодыжку сына, пытаясь как-то повлиять на него, но всё тщетно. — Ты больной извращенец, ты не достоин жить! — подросток замахивается ногой и бьёт отца в живот, пока тот корячится на полу, успевая лишь сплёвывать кровь, иногда давиться ей, пока наконец не теряет сознание от ещё нескольких сильных ударов под дых. Ярость, которую подросток сдерживал все эти годы, затуманила и так нетрезвый от измотанности ум Гамильтона младшего, поэтому ещё некоторое время он калечил время от времени содрогающееся бессознательное тело перед ним. Пол, как и низ джинс, испачкались кровью. Филипп роняет биту и отшатывается от лежащего на полу отца. Сердце судорожно билось в висках, воздуха категорически не хватало. А дыхание Александра было почти незаметным, но даже того подростку хватило, чтобы понять, что тот жив. Что всё идёт пока так, как планировалось. Хоть и о "плане" было сложно говорить сейчас. Пронзительный звон в ушах мешал. Собрав остаток сил, Гамильтон достаёт заранее собранный рюкзак из-под кровати и бросается в коридор, ищет куртку отца, а в ней кошелёк. В нём должны быть деньги. Да, вот они! Филипп перепроверяет сумму, затем убирает её, захватив заодно какую-то бумажку. Возможно, будет полезным, но посмотреть, что это именно, он решил потом. Парень достаёт телефон и набирает номер давнего друга. — Да. Да, это я, п-привет, Стивен. Прости пожалуйста. Да. Можно мне пожить у тебя недолго? Я скоро уезжаю, так что помешаю не сильно. Ну пожалуйста! — Гамильтон мнётся с ноги на ногу, одновременно с тем проверяя снова, всё ли он взял. — Ты невозможен... — слышится обречённый вздох из смартфона, и Филипп победно щёлкнул пальцами. — Я всегда знал, что ты лучший. Я буду через... В течении часов двух. Спасибо. Телефон был убран в сумку, ключи на месте и можно было выходить, однако во время разговора Филипп старался сохранять голос ровным, но когда разговор был окончен, гнетущая тишина вновь окутала его. Гамильтон задрожал. Оставалось надеяться только на чудо. На то, что его поступок останется без внимания. Или, возможно, кто-то ему поверит. Сочувствуя к отцу не было, но было лёгкое чувство вины перед всеми остальными, кому этот человек был дорог. С другой стороны, не убил же Филипп его. Вот и всё, пора идти.***
— Не надо меня провожать! — раздалось почти рычание, и в глазах сверкнула зелёная искра. — Я же сказал. — Филипп, я же вижу, что тебе плохо. Ты ночью умудрился обкорнать свои волосы и сам порезаться! Куда тебе одному идти, тем более, ехать? — старался воззвать Филиппа к разуму Прайс. — Посмотри на себя, ты если и не заболел, то точно слишком измотанно выглядишь для твоего «Всё в порядке»! Прошла неделя, как Гамильтон жил в доме своего друга детства. И всё бы было ничего, если бы Филипп, за годы практически полного своего одиночества в несчастье, не забыл какого это – настоящая любовь. Именно поэтому всякие попытки Стивена вновь сблизиться Гамильтон либо не видел, либо воспринимал как опасность, выходя на агрессию. Конечно, повлияла ещё и серьёзная нехватка сна и еды, ведь ни того, ни другого просто не хотелось. Всё это крайне беспокоило Прайса, который помнил своего друга совершенно другим. — Фил! Ну Фил, ну зачем? — недовольно хныкнул белокурый мальчишка лет двенадцати. — Я ведь копил на него! — А вот, а надо было делиться, когда просят, — ухмыльнулся второй, чьё миловидное личико обрамляли рыже-русые кудряшки, а в зелёных глазах плясали озорные лучики солнца. Даже находясь в тени зеленевшихся деревьев, мальчик был прекрасной приманкой для них. — Иди ты… — розоватые тонкие губы задрожали, а небесного цвета глаза заблестели, не отрываясь от мороженого, что сейчас повержено лежало на тёплом асфальте, постепенно растекаясь. — Ой, ну ты как девочка, — уже менее уверенно произнёс Филипп, немного сильнее сжав свою порцию. Ему совсем не хотелось так обижать своего друга. — Ну же… Ну ладно, вот моё! Давай съедим его вместе. Прайс поднял взгляд на приобнявшего его Филиппа и всхлипнул: — Ладно… Только больше так не делай. — Официально и грандиозно обещаю, что больше никогда не буду тебя толкать, когда ты держишь мороженое! — рыжеволосый широко улыбнулся, приподняв сладость немного вверх, будто бы произнёс тост. Стивен немного улыбнулся, не сводя взгляда с друга, а затем потянулся к чужой руке, чтобы выхватить угощение, второй рукой отодвинув возмутившееся лицо Филиппа. — Поэтому мы и дружим, — немного смущённо произнёс голубоглазый, откусив немного вафельного стаканчика вместе с мороженым. — Почему? — Гамильтон приблизился к Стивену и лизнул сладость в его руках, продолжая улыбаться. — Потому что ты так умело решаешь неприятные ситуации. К тому же, на тебя же невозможно злиться. — Мне все так говорят, — довольно усмехнулся Филипп и уселся на скамейке удобнее, чтобы иметь возможность без препятствий есть мороженое вместе с другом. — Педики! — вдруг донеслось откуда-то со стороны, и мальчики подняли голову, ища глазами источник столь оскорбительного заявления. — Сначала узнай, что это значит, а затем иди к чёрту, Икер! — залился смехом Филипп, видя, что это был всего лишь одноклассник, причём смехотворно безобидный, только и умеющий, что выкрикивать обзывательства и всякую ерунду. Несколько секунд Стивен сидел с удивлённым и немного покрасневшим лицом, а затем включился в перепалку, вставив гордое «Да! И сам ты такой.» — Не слушай этого придурка! — уже более тихо произнёс Гамильтон, положив руку другу на плечо. — Всякую чушь только и умеет выкрикивать. — Я и не слушаю, ты знаешь, — смущённо улыбнулся Прайс, опустив глаза, но следом вновь подняв их, чтобы глянуть на того, кто вмешался в их прогулку. Икер несколько сконфузился того, что у него не получилось подловить давних неприятелей и, фыркнув, ушёл, куда шёл до этого. — Ну эт хорошо! А то я тебя знаю: совсем распереживаешься, — на губах Филиппа на секунды возник заботливый изгиб, но следом вновь явила себя игривая насмешка. Был самый конец весны, начало жаркого лета, символизирующего начало самого расцвета жизни. Деревья дышали силой, солнце энергией, а жизни друзей только начинались. Людское цветение продолжительно и прекрасно, лёгкие невзгоды и душевные волнение как холодные дожди для молодых бутонов, делают их лишь сильнее перед годами сияния красотой. Стивен был уверен, что Филипп будет самым прекрасным цветком на планете, лучшим солнцем, превратившись в него из яркого и беззаботного лучика. Тяжело было осознавать, что тот солнечный луч, который старался всегда всем приносить только улыбки, потух. Или же его кто-то затушил? Стивен хотел бы узнать, кто посмел это сделать с дорогим для него человеком, но из-за незнания не мог сделать этого. Гамильтон молчал. И как же было больно понимать, что, возможно, сегодня он видел этот луч в самый последний раз в жизни, ведь сегодня Филипп уезжает. Уезжает на этот раз навсегда. Уезжает даже не в счастливую жизнь, а в совершенно другую, наполненную опасностями. И там ему уже никто не сможет помочь. Только лишь он сам. — Ты ничего не понимаешь, — выдохнул парень раздражённо, натягивая на клочковатую голову шапку. Рыжие обрезки волос лезли из-под неё, но Гамильтон к этому привык. — Глупый Стивен. Я бы хотел попрощаться с тобой на более позитивной ноте, — более мягко произнёс он, стараясь держать себя под контролем. Прайс сжал губы и прищурился. Не смотря на всю строгость, которую он пытался показать, в голубых глазах, помимо досады, отражалось сильное волнение и какая-то болезненная нежность. Совсем он не хотел отпускать дорогого друга, даже никак не добившись знания причины происходящего или хотя бы попытки всё наладить. Стивен правда надеялся, что Гамильтон поймёт его. — Молчишь… Ну и ладно! — Филипп резко развернулся, поднял рюкзак, закидывая его за спину, и вышел из квартиры, оставляя друга одного. И Стивен уже было дрогнул, чтобы кинуться к Гамильтону и хотя бы обнять его, но хлопнувшая прямо перед носом дверь будто бы оборвала дорогу к всяким его попыткам вернуть солнце. Сердце в груди болезненно сжалось и рухнуло.***
Пальцы и лицо замёрзли. Всю эту неделю, наполненную событиями, город застилал душащий туман, но сегодня он был особенно непроницаем и пах сыростью. Скорее всего, надвигаются затяжные осадки. Хоть они и были в этих краях редким явлением, удивляться было нечему. Если бы Филипп был настоящим поэтом, то об этом тумане он бы точно написал строчку-другую. Скажем, что-то вроде этого:«В цепях невидных утреннего плена Титаны тонут, жалостно зовя. Им невдомёк, что Богу они – бремя, Что потеряются в пространстве без следа. В хорал незнающие сложат их молитвы, Их крики и мольбы, в мечтах – спасенье. Туман размоет их черты, А вместе с тем и жизни, совсем без сожаленья. И будут новые – воскреснут словно птицы, Из забытия, обдатые огнём. Не будут помнить, почему не спиться В туман в пристанище своём.»
Однако Филипп не реализовал себя в качестве поэта или хотя бы писателя; не считал себя им даже после неплохих попыток начать. Строго говоря, в собственных глазах он вообще ничего из себя на данный момент не представлял, и это ещё больше нагнетало и так напряжённую обстановку. Но всё-таки данный аспект был не самым беспокоящим. Гамильтон думал, как же он выживет в другом городе без работы или денег, которые скоро просто закончатся. Всё усложнялось тем, что нельзя было привлекать к себе хоть какое-либо внимание, ведь как только его заберёт полиция, считай, Филипп снова дома, снова в его личной тюрьме. А это бы подросток просто не выдержал. Парень идёт вдоль здания вокзала, засунув руки в карманы и опустив голову. В голове гудящая пустота, медленно распирающая черепную коробку. Металлический запах, что бывает в местах, где множество поездов и другого транспорта, ласкал его нос, и непривыкший к нему Филипп от этого немного хмурится. Краем глаза, он заметил какую-то небольшую улочку между торговыми «палатками» и самим вокзалом и резко вспомнил про то, что, помимо приличной суммы денег, взял ещё из отцовского кошелька какую-то бумажку. Почему-то Гамильтону подумалось, что это может быть чья-то визитка, а может и пароль от какого-нибудь его личного кабинета. Такие данные могут быть полезны в будущем. Например, когда кончатся деньги. Уже спустя несколько минут он устроился в неприметном месте найденной улочки и, не без труда, выудил из джинс отцовскую «визитку». Пальцы потряхивало, но развернуть, не порвав, саму бумажку удалось. Это было фото. Филипп замер. С фотографии на его смотрели такие же зеленоватые глаза, что были и у него самого, разве что более счастливые и отдохнувшие. Это был сам Гамильтон младший в объятиях своего отца. Он держал в руках мороженое, а сам Александр, счастливо улыбаясь, приобнимал сына за плечо, второй рукой делая само «селфи». Неровную кожу мужчины и бледную мальчика покрывал здоровый румянец, видно от солнечных лучей. Здесь Филиппу, кажется, было лет одиннадцать или двенадцать. Последние по-настоящему счастливые годы детства. От того помнил их парень достаточно хорошо до сих пор. Их не тронула ни боль предательства, ни гнетущая опустошённость. Только лишь ещё сильнее выделяли на фоне всего остального. Эти воспоминания сияли в создании словно позолоченный канделябр с горящими свечами в кромешной тьме тюремного острога. — Папа, убери камеру, я же ем! — возмущённо отдалось в ушах. — А я думаю, что ты получился здесь очень мило, — второй голос был очень мягок, наполнен нежностью, — Пожалуй, надо сохранить… Пойдём, покажем маме? — Ох, ну так уж и быть. Великий Гамильтон разрешает чуть-чуть менее великому Гамильтону оставить эту фотографию! — Я безмерно вам благодарен, о самый величайший из рода Гамильтонов! — Как-то слишком много «Гамильтона». — Да, пожалуй. Руки задрожали сильнее, а к горлу подступил ком. Мальчик не выдерживает и опускается на корточки, опуская и голову, жмурясь до неприятных узоров перед глазами. «Я не хочу помнить это,» — шепчет Филипп, сжимая в руках фото. Глотая слёзы, он тянется к карману дрожащей рукой и достаёт зажигалку. Наверное глупо, что он говорит это про такие прекрасные воспоминания. Ведь любой бы человек на его месте хотел бы забыть всё плохое, что случилось с ним. Забыть предательство. Однако Гамильтон младший был куда более принципиальным, нежели казалось. В каком-то смысле Филипп был даже рад своей судьбе, просто из-за того, что она, очевидно, изначально не захотела с ним сильно нянчиться. А такие люди, как известно, имеют больше перспектив. Да, им не достаётся всё на блюде с золотой каёмкой, однако они с самой своей молодости могут лицезреть мир во всех его красках: от ярких и добрых сначала, до блеклых и грязных в конце. Как бы некоторые не хотели видеть всегда всё через призму счастья, рано или поздно жизнь решит разбить их об скалы. А Филиппа вот и не разбить – уже привык к испытаниям и её жестоким играм судьбами. Дым пахнет неприятно, мальчик морщится. На его глазах горит бумага, и пепел, в котором когда-то была запечатлена любовь, сыпется на влажный холодный асфальт. Прощаться с любимыми на вокзале очень поэтично, этого Гамильтон не признать не мог. Проходит несколько минут перед тем, как, тяжело выдохнув, Филипп поднимается и в последний раз бросает взгляд на догорающую фотографию, а затем, как-то странно и резко безэмоционально хмыкнув, разворачивается и уходит, ни секунды не колеблясь. Пожалуй, только в поезде, когда он сидел уже в вагоне и угрюмо смотрел в окно, глядя на лысые от глубокой осени деревья, проносящиеся мимо с большой скоростью, в районе молодого, но такого уставшего, сердца что-то зашевелилось. Не сделал ли Филипп ошибку, так радикально решив свою проблему? Нет, иначе быть не могло, просто потому что в другом случае этот побег был бы невозможен. Необходимо было заявить о себе именно так, чтобы сразу была ясна степень серьёзности намерений. Можно ли было решить всё более мирным или хотя бы законным путём? Абсолютно и точно сказать было сложно. Гамильтон младший всё же не желал рисковать, ведь отец его – фигура известная, и существовала огромная вероятность того, что сыну его, который мог просто начать завидовать, не поверят. Да и, в конце концов, не хотелось, чтобы всё это сказалось ещё и на репутации Элайзы. Маму свою, не смотря на злость из-за её слепоты, он продолжал любить и ни за что бы так не предал. Но ведь не проще ли было просто терпеть? Вовсе нет, не проще. Врождённая гордость просто не давала совершенно никаких возможностей для этого. Терпение лопнуло уже давно, и с того момента Филипп уже не мог отвечать за себя в полной мере. И всё же на сердце неспокойно, душа от чего-то продолжает болеть от царапин когтей этих пресловутых внутренних кошек, и подросток продолжает думать. Пожалуй, это чувство внутри ещё можно было сравнить с снегопадом в промышленном городе, где тучи были серыми от выбросов производства, а снег пах чем-то жжёным. Да, определённо жжёным, Гамильтон в этом уверен. Его взгляд ловил каждую снежинку, зацеплялся за неё, провожал вниз, следил за тем, как она вновь подлетает вверх от нового порыва ветра. И таких тысячи. Сколько бы он не хотел увидеть в этом снежном хаосе красоту, видел лишь кусочки пепла фотографии, что до сих пор стояли у него перед тяжёлым взором сероватых глаз. Сможет ли он их забыть? Возможно. Новая жизнь. Так парень решил назвать этот день. Но предполагал ли он, что собственная природная слабость сыграет с ним такую злую шутку? Хотя стоит ли называть жизнь, что пылает в сердцах настоящих людей, рвёт и мечет – слабостью, а терпение и безвольное существование – истинной силой? Лишь на этот вопрос Филипп так и не смог найти ответ.***