Игрок

      Что такое гражданская война? Ответ простой. Когда в квартирах напротив живут два человека. Один из них верит тому, что обещает один человек, точно такой же, но сидящий в мягком кресле в Дворце Президента, а другой верит другому, сидящему под землей. Один из них обещает исправить свои ошибки — отреагировать на настроения своего народа, которые не смог вовремя заметить и предотвратить недовольства. Другой обещает свободу. Что он подразумевает под этим словом? На мой взгляд, он обещает просто убрать приевшееся лицо, заняв его место. Ничего толком не изменив.       Один цепляется за обещания, которые с экранов дал я от лица Президента Панема. Он верит в то, что все станет иначе. А еще он верит в уловку о спасении тысяч жизней. Призыв спасти звучит надежнее, верно? И человечнее. Второй верит в силу жестокой борьбы. В девушку с луком, которая кричит с того же самого экрана бить врага и не щадить людей, которые против. Не слишком человечно, зато ярко. Мощно. Это создает впечатление важности происходящего.       Так, один хватает нож, другой берет гранату. Из них двоих никто не прав, никто не думает сам, а только следует за кем-то, у кого есть силы. Сегодня я праздную то, что за мной следует больше Дистриктов, чем за Сойкой-Пересмешницей. Первый. Второй. Третий. Четвертый. Шестой. Девятый. Стоит ли на ее счет записывать Одиннадцатый и Двенадцатый, учитывая, что их уже не существует? По мнению Совета министров, нет. Тем больше очков достается мне. Игра ораторов. Одному нужно увидеть бомбы, раненных и боль, чтобы рявкнуть с экрана что-то трогательное и помпезное. Другому достаточно выслушать, переварить и рассчитать.       Такая красивая техническая победа. Без единой капли крови.       Почему-то радость неполноценная. Будто на шее петля, а в крови прожигающий яд. Этим ядом является саднящее чувство, будто что-то не так. Будто что-то потеряно, убито, уничтожено. И это что-то являлось слишком важным.       Я стою перед переговорной, не в силах войти внутрь, будто собираясь за эти доли секунд быстро найти то, что не могу найти неделями. Мне постоянно кажется, что начальная цель всех моих слов, убеждений, речей была совсем другой. Ради чего я все это делаю сейчас?       Понимаю, что выхода нет. Я не могу найти ответ так быстро, хотя он кажется таким близким, будто лежит на поверхности моих ладоней. Но стоит мне на них взглянуть, и ответ ускользает.       Встряхиваю головой, пытаясь отогнать наваждение. Берусь за ледяную ручку двери и тяну ее на себя. Все в сборе. Сноу, Антоний, Эгерия и высокая мощная женщина с самым тяжелым взглядом, какой я только видел. Согласившаяся на переговоры лидер повстанцев из Второго. Пытаюсь понять, где я видел ее прежде, и в голове, словно яркая вспышка, мелькает воспоминание, как я, Сойка и Эбернетти смотрели кассеты с Играми. Она — тоже победитель. Профи. Почему-то переставшая быть лояльной к Капитолию. — Добрый день, — спешно сажусь в свободное кресло по левую руку от Президента. — Пит, думаю, тебе знакома Лайм, — Сноу указывает рукой в сторону сидящей напротив меня женщины, которая коротко кивает в знак приветствия. — Рад личному знакомству, — отвечаю таким же жестом в ее сторону. — Сегодня мы собрались здесь, чтобы обсудить возможности нашего сотрудничества, — Сноу доволен, будто знает о победе наперед. — Вы знаете, Президент, что сотрудничество возможно только в одном случае, — Лайм выглядит угрожающе, — мы прекратим атаки на Академию и корпус миротворцев в нашем Дистрикте. Но для этого нам нужно знать, что наш человек, который находится у вас в плену… — Простите, что перебиваю, — я прочищаю горло, — но никакой речи о плене не идет. — Разве? В таком случае, по какой причине Энобария все еще не дома? — Исходя из последних событий, мы решили, что будет опасно давать возможность выезда за пределы Капитолия, — Сноу решил рассказать ей о предложенном мной плане, — в ближайшие дни мы объявим о зачистке. Пора заканчивать эту революцию. — Что вы имеете в виду под этим словом, Президент? — На этот вопрос вам лучше ответит мистер Мелларк, — Сноу передает слово мне. — В течение этой недели мы объявим о массовой эвакуации людей из Дистриктов в Капитолий. Все, кто принимает политические планы по стабилизации Панема, могут беспрепятственно укрыться в столице, найти здесь кров и помощь. Все, кто не хочет умирать на поле боя, может сесть в гуманитарный поезд или воспользоваться днем тишины, чтобы попасть в Капитолий. После дня тишины будет отдан приказ о полной ликвидации повстанческих армий, которых уже осталось мало, которые слабы.       Лайм смотрит на меня и Сноу с недоверием. — Ваши люди слабы, вымотаны и не так многочисленны, я прав? — Сноу выжидательно смотрит на женщину, которая несколько секунд ломается, прежде, чем сказать правду. — Койн не доверяет нашему отряду, собранному из бывших миротворцев. Что ждет моих людей за предательство? — Помилование, — парирует Сноу, — для тех, кто поможет нам в финальном бою. Каждый, кто будет причастен к абсолютному разгрому мятежников и Тринадцатого, не будет считаться предателем.       Лайм отводит глаза, раздумывая над словами Президента. Тишина, прерываемая громким дыханием, который похож на диалог между ними, звенит в ушах. А я снова отвлекаюсь на попытки понять, что идет не так. — Повстанцы под руководством Пэйлор планируют взять «Орешек». Для этого они задействуют военные арсеналы Тринадцатого. Вы приказываете мне пойти против свежих, не измотанных людей, присланных нам для подмоги? Мой отряд был разбит. К тому же, миротворцы не поверят, если мы внезапно встанем с ними плечом к плечу. — В таком случае, ваша задача — не мешать, — вмешиваюсь я. — Пусть эта битва идет без вашего участия. Предложите своим людям эвакуироваться вместе с остальными беженцами.       Лайм усмехается и мотает головой из стороны в сторону: — Я не пойду против своих земляков, — я понимаю, что она говорит о корпусе миротворцев, — мне надоело воевать с теми, с кем когда-то тесно дружила. Но и отсиживаться в бездействии не могу тоже. — В таком случае, присоединяйтесь, — Сноу наклоняется вперед, гипнотизируя женщину взглядом. — Война с друзьями надоела всем. И я обещаю, она скоро закончится.       Настроения людей на нашей стороне. Воевать надоело всем, поэтому огонь, зажженный Сойкой гаснет так стремительно. Люди верят в перемены, которые я наобещал в студии, сидя в безупречных костюмах. Все-таки, победил не лук и стрелы, а острый язык. — Что насчет Энобарии? — я понимаю ее беспокойство и личные мотивы.       Я вспомнил, как сблизился с Сойкой Хэймитч. Наверное, будь он в неведении о ее положении, сделал бы все. Пошел бы на любые сделки, лишь бы спасти. Не потому что я его просил (каким же я был идиотом), потому что это было нужно ему.       Я нажимаю кнопку на коммуникаторе и прошу позвать ее. Лайм вопросительно смотрит, ожидала слово «привести». Не верит в то, что из всех трибутов лишь ей выделили комнату, ту, в которой когда-то жили трибуты ее Дистрикта перед Играми. — Минут через двадцать она приедет, — успокаиваю я Лайм. — Она не во дворце? — удивлена. — В тренировочном центре, — отвечаю я. — И в полной безопасности.

***

      Отряд Лайм все же помог Корпусу миротворцев. Когда Пэйлор озвучила план Хоторна с ловушкой, которая могла убить несколько тысяч людей, оставшихся замурованными в горе, победительница сделала свой выбор. Ее отряд вступил в схватку с теми. кто считал их союзниками. Она умерла сама, но выжившие в результате ее решения миротворцы смогли подавить отряд, присланный Тринадцатым.       Казалось бы, есть, что отметить. В близлежащих Дистриктах не осталось ни единого мятежника. Вера в революцию у остальных также ослабла. И случилось еще одно событие, которое должно было заставить Дворец ликовать. Но радости не было.       Надеясь на успех операции, во Второй была взята Сойка, которую подстрелили прямо перед камерами. Довольная улыбка все утро не сходит с лица Антония. Но в моих глазах ни намека на радость. И это тревожит Сноу. Не могу себя заставить даже улыбнуться мысли о том, что символ революции сгорел в своем же огне. Терзает страх и что-то, что похоже на боль. Ту, что я чувствовал в своих алкогольных снах.       Я вхожу в зал, где уже накрыт стол для общего ужина. Торжественного, в отличие от всех предыдущих. Но не слышу речей, не слышу восклицаний и похвалы в адрес друг друга. Чувствую, что вовсе не должен здесь находиться, а быть в Тринадцатом. — Не мы убили Китнисс Эвердин. Ее убила гордыня, — поднимает бокал Антоний и, едва пригубив, что сделал и я, падает лицом в стол.       Меня не пугает его смерть. Вместо шока, который испытывает каждый, чье лицо попадается в мое поле зрения, я чувствую головокружение. Неужели, я нахожусь в шаге от той же участи? — Ты в порядке, Пит? — спрашивает Эгерия.       Мотаю головой из стороны в сторону, когда вновь чувствую легкую эйфорию.       Сноу смотрит на меня, издевательски посмеиваясь: — Не волнуйся, Эгерия. Пит всего лишь не привык к таким крепким напиткам. К тому же, он снова утомился и волнуется, ведь завтра ему впервые будет дана возможность самолично отдавать приказ.       Хорошая новость. Я не умру, как Антоний. Плохая новость. Смех Президента явно вызван не моей реакцией на алкоголь. Я пил во время ужинов, но состояние блаженства чувствовал лишь дважды.       Медленно, к концу ужина ко мне возвращается не просто вменяемость, но и состояние уверенности, которое было твердо неделей раньше. Возможно, Сноу прав. Вспоминаю, что я — подросток. Просто попавший в политическую игру, получивший шанс. Но моя психика вполне могла не выдержать такого напряга.       По окончанию ужина все благодарят друг друга за вечер, и я собрался было выйти в сторону своих покоев, но на мое плечо опустилась рука Сноу: — У меня послание для тебя из Тринадцатого.       Президент в общении со мной давно перестал ходить кругами. Давно перестал медленно подходить к важному, говоря конкретно, будто разговаривал с самим собой. Он включает экран и, подведя меня к нему, стоит вплотную к моему плечу.       На записи вижу лицо строгой женщины, под глазами залегли глубокие морщины. Глаза и волосы серые, как кожа и военная форма. Тишину пронзает звук ее металлического холодного голоса: — Здравствуй Пит. Для начала, представлюсь. Меня зовут Президент Альма Койн, — усмехаюсь ее должности. При живом-то Сноу. — Я бы хотела поговорить с тобой, как с представителем мистера Сноу лично.       Еще и Сноу разжаловала до «мистера». Как же я был прав, когда думал, что она — такой же диктатор. — Вам удалось подавить восстание. Удалось выиграть ключевые битвы. Твое слово внушило жителям Панема, будто перемены могут случиться без разрушения. Но я хочу тебе открыть глаза на того, от чьего лица ты говоришь в эфирах. Вспомни, что именно этот человек подверг жизнь твою и дорогого тебе человека смертельной опасности. Пуля его людей едва не убила девушку, которую ты любишь. Твоя Китнисс жива, и ты должен это знать.       На экране появляются кадры праздника, танцев, где в середине зала танцует Китнисс со своей сестрой. Что-то в облике Прим заставляет мое сердце сжаться, но я не даю этому чувству меня сломить. Точнее, я не делаю ничего. Мое тело само борется с тоской, без моей воли делая меня сильным, сдержанным и равнодушным. Затем в кадре появляются Финик в одном из моих костюмов для предсвадебных эфиров и Энни в платье Китнисс. — Посмотри, Пит. Эти люди счастливы. И ты тоже можешь обрести свое счастье. В новом мире, а не в старом, прикрытом парочкой новых законов. Помни, кто твой настоящий враг, Пит.       Экран гаснет, а обеденный зал погружается в звенящую тишину. Они все еще играют на нашей выдуманной любви. На ней пытался играть Гейл, забыв о том, что это был лишь расчет и притворство. На ней играет Койн, зовущая себя президентом. Сноу выдерживает паузу и ждет, пока мысли в моей голове выстроятся в стройный ряд. — О чем думаешь, мой мальчик? — Эвакуация должна стать ловушкой для Сойки-Пересмешницы, — я смотрю невидящим взором в погасший экран. — Имя Китнисс, как и любая символика запрещены в Панеме?       Сноу кивнул.       Снова пауза. Снова чувство, что мои мысли — не правильные. — Я устрою последние в истории Голодные Игры для единственного трибута.       Я подношу коммуникатор к губам и отдаю свой первый приказ: — Объявить эвакуацию. Оборонительные капсулы в режим готовности. Пусковое слово «Китнисс».       Сейчас вся моя надежда направлена на то, чтобы интуиция меня не подвела. Эвердин склонна к импульсивным поступкам. Услышав о свободной дороге в Капитолий, сомневаюсь, что она спокойно будет сидеть в Тринадцатом и смотреть на происходящее.       Не могу понять, правда это, или ложь, но среди всех моих воспоминаний о ней, связанных с притворством, фиктивной, не настоящей любовью, которая помогла нам пережить Голодные Игры, есть одно о том, как она хотела бежать. Плевать ей было на всех людей, которых стяжали миротворцы, плевать на революции и восстания. Ей было все равно на стремления толп бороться против Капитолия. Она хотела спасти свою шкуру. И головы матери и сестры.       Что же изменилось? Почему вдруг она решила поднять людей на войну, своим примером доказывая готовность отправиться в самое пекло? Если это воспоминание о ее предложении бежать в леса — правда, то о ее настоящем мотиве можно легко догадаться. Он, как всегда, сугубо личный. Личная неприязнь к Сноу, который пытался ее уничтожить до того, как она стала значить для людей так много. Банальные личные счеты, ради которых она, непременно ринется в Капитолий под видом беженца.       Она будет здесь вместе с ее постоянным другом. Хоторн не упустит возможности показать ей весь свой героизм и желание защитить ее. Тем более, после нашей встречи. Он захочет лично убедить ее в том, что мои действия с момента взрыва аренды продиктованы не желанием защитить ее, а собственной позицией.       Любовь, о которой говорила Койн — это всего лишь ловушка для меня. Ловушка, в которую я больше не намерен попадать. Но, почему тогда в глубине души мне хочется вонзить нож в самого себя за то, что я хочу ее убить?       Сижу на кромке кровати и пересматриваю ролики с Китнисс, чтобы заставить себя чувствовать ненависть. Она на поверхности. Эта ненависть застилает глаза. Но, чем больше я смотрю на залитое слезами ярости лицо Сойки-Пересмешницы, чем дольше слушаю ее песню, подхваченную свистом настоящих соек на фоне разбомбленного дома, тем больше меня мучает чувство, что моя ненависть неправильна.       Китнисс Эвердин развязала войну. Из-за нее погибли тысячи людей. Из-за нее стерты с лица земли Дистрикты Двенадцать и Одиннадцать. Из-за нее весь Панем в крови. Из-за нее выжидавший в укрытии еще более страшный тиран, чем Сноу, вышел наружу и пустил свой отравляющий яд по всему народу.       Я стою посередине между двумя воплощениями зла. С одной стороны — Койн и ее военная диктатура, которая под прикрытием свободы является жестким радикальным режимом, который сотрет с лица земли личности и жизненную силу. Она уберет казни? Отнюдь, они станут таким же обычным делом. Вместе с арестами за любое инакомыслие. Чем ее предложение лучше режима Сноу? Сноу, который стоит с другой стороны действует деликатнее. Отмена Игр, план развития Дистриктов. Хорошая приманка, которая станет только в краткосрочной перспективе свежим глотком, сдавливая петлю на шеях граждан постепенно, вновь погружая их в рабство. Иллюзия свободы.       Я выбрал сторону второго. Его тирания, хотя бы, не строится на крови. Два уничтоженных Дистрикта. Кто, все-таки, виноват в этом? Кто провокатор, а кто лишь сделал единственно верный шаг?       Не начнись восстание, пришлось бы Сноу отдавать приказ о зачистке?       Дистрикт Двенадцать уничтожен сразу после выстрела Сойки-Пересмешницы. Девять тысяч человек и моя семья, которая была в их числе, погибли только из-за ненависти Сноу к Эвердин. Почему я понял это только сейчас? Нет, я пытаюсь выбрать из большего и меньшего зла. Пытаюсь понять, на чьем счету меньше жертв, чтобы оценить, чью сторону принять, руководствуясь милосердностью системы. Но, на поверку оказывается, что обе системы питаются жизнями, запивая их кровью.       На экране снова лицо Эвердин. В этот раз мелькают кадры с арены. Возможно ли сыграть страх потерять меня? Она так вцепилась в мою шею, когда я сделал первый вздох. Она — плохая актриса. «А еще, она прекрасно понимает, что ты всегда был ее единственным шансом на выживание.»       На планшете открываю карту, на которой вижу готовые активироваться в любой момент оборонительные капсулы. Всматриваюсь в точки, будто прошу у них ответить — нужно ли мне ее убить. Сомнения. Дурацкие сомнения, которые лезут в голову. Если она так опасна и лжива, почему мой большой палец замер над кнопкой отмены активации?       Сейчас я — распорядитель Игр. Это игры не между Сноу и Койн.       Койн. Сидя под землей в окружении огромных военных ресурсов, она так и осталась бабой, используя в качестве аргументов хваленую любовь.       Энни. Ее слова о том, что любовь помогала нам выжить. Любовь чуть не убила меня на обоих Играх. Выживал я только, благодаря расчету.       Я и Китнисс тянем ладони с ядовитыми ягодами ко рту. И душу разрывает воспоминание о том, что это я делал, не руководствуясь планами и расчетами. В тот момент я был готов умереть прямо там.       Ради чего я подставился перед матерью, чтобы отдать ей хлеб? Ради чего хотел съесть морник? Ради чего я не пожалел жизни Брута и Катона, хотя явно рисковал и своей?       Смотрю в сове отражение в зеркале, висящем напротив. Все те же голубые глаза, в которых, как всегда, много вопросов.       Любовь. Когда это осознание пробивает мои мысли, я почти нажимаю на кнопку, чтобы отключить капсулы. Но на смену ему приходит воспоминание о ее поцелуе с Гейлом, когда тот лежал после порки на столе в ее доме. Что ж, Сойка-Пересмешница, если эта самая любовь действительно была и привела нас в этот момент, если моя любовь действительно чуть не заставила меня умереть, если ты, зная о ней, использовала лишь в своих целях, заставляя меня страдать, если врала мне, как всему Панему, то настало время сделать то, что я не сделал раньше.       Выбрать себя.       Я убираю палец с кнопки, оставляя капсулы активными, и снова смотрюсь в зеркало. Огромные черные зрачки выглядят пугающе. Вот, почему меня все спрашивали, в порядке ли я.