Лицом к лицу

      Бен прекрасно знает, что прямо сейчас ему, вероятно, не стоило оставаться в одиночестве. Он опасен для других и, возможно, для самого себя, он весь — смертоносная ходячая супер-бомба, каковой его хотели видеть русские. Он — угроза для жизни, нравится ему это или нет.       И всё же он оказывается один в комнате мотеля.       Бутчер и Хьюи ушли: отправились за едой и, как предполагает Бен, пытаются найти способ связаться с оставшимися — и где-то запропастившимися — товарищами по команде. Хьюи сказал, что нет интернета — по-видимому, на сленге это означает «мы ни хера не можем толком сделать», — а затем торопливо выскочил за дверь вслед за Бутчером.       Бен был бы идиотом, не заметь он страх, промелькнувший в глазах Хьюи, когда тот оглянулся на него перед уходом. Всё предельно просто и ясно — парнишка боится его и именно поэтому увязался за Бутчером. Большинство людей, которые знают Бена в том или ином качестве, хоть немного боятся его, так что в этом нет ничего нового. Да, Бутчер проявляет эту эмоцию не столь очевидно, как Хьюи, — однако каждый раз, когда Бен смотрит в сторону британца, он едва ли не физически ощущает, как в голове у того крутятся планы действий на случай непредвиденных обстоятельств.       Но сейчас за Беном никто не следит, и втайне он наслаждается одиночеством, осознанностью и долгожданной свободой — в том числе от видеонаблюдения. По крайней мере, он не думает, что его записывают... Хотя камеры могут быть где угодно — учитывая, насколько мир изменился за прошедшие годы. Бен уже сломал одну в мобильном телефоне Хьюи — вместе с остальным мобильным телефоном Хьюи, если быть точным, потому что эта штуковина чертовски сложна в обращении, и откуда ему знать, как «гуглить» вещи?..       В настоящее время куски стекла и шестерёнок, некогда бывшие телефоном, валяются в мусорном баке: жалкая куча металла среди других отходов. Выкуси, грёбаный «интернет» — теперь не такой мощный, а?       Лежащий на кровати Бен перекатывается на бок и складывает руки на груди. Он должен попытаться уснуть — прошло несколько дней с тех пор, как ему удалось вздремнуть на обратном пути в Америку, — однако кошмары уже начинают назойливо зудеть в глубине его сознания, а ему не хочется иметь с ними ничего общего. Конечно, сейчас он немного более уставший и медлительный, но, по крайней мере, он не собирается взрывать чёртов мотель во сне с помощью грёбаного волшебного луча смерти, который ему вживили русские.       Грудь немного побаливает, но уже не так сильно, как в прошлом. Кожа слишком тёплая и излишне чувствительная, но, по крайней мере, из него не хлещет кровь и он не кричит, потому что они, блядь, не перестают причинять ему боль...       А теперь его грудь горит. Опустив взгляд, Бен замечает, как она светится под его футболкой.       Почти подсознательно Бен начинает царапать грудь — словно в безумной надежде вырвать из себя этот болезненный, разрушительный свет. Будет больно, если его сила высвободится, это раскроет их, и ему нужно остановить это прежде, чем он прикончит ещё больше невинных людей. Нельзя сказать, что дерьмовый мотель, где он отсиживается, переполнен светом нации, однако он не хочет никого убивать. Он не такой.       Бен закусывает губу, пытается загнать жар в груди поглубже — точно так же, как он делает со всем, что его беспокоит.       Он задыхается, горло резко сжимает, помещение начинает расплываться перед глазами, и.... Нет-нет-нет, он не отключится, он, блядь, не может допустить этого вновь! Через мгновение Бену удаётся сжать одну руку в кулак и изо всех сил ударить себя в грудь — как будто это поможет. Как будто это приведёт хоть к чему-нибудь.       Снаружи раздаётся скрип половиц. Шаги. Бен не заметил их приближения и за это бьёт себя ещё раз. Он чувствует себя не в своей тарелке, — но ему нужно собраться и сосредоточиться, если он намеревается хоть сколько-нибудь удачно проявить себя в драке.       Шаги останавливаются у двери в номер, и Бен едва сдерживает рвущееся с языка проклятие. Они вернулись, и Бен не может позволить им увидеть его в подобном состоянии, чёрт подери!       Стиснув зубы и ощущая болезненное напряжение во всём теле, Бен заставляет себя выпрямиться, встать на ноги. Его грудь светится уже не так сильно — и тускнеет ещё больше, когда он подходит к двери и, прищурившись, глядит в глазок.       Садистски холодные голубые глаза смотрят прямо на Бена, будто бы видя его сквозь дверь.       Учитывая, что Бутчер рассказывал о Хоумлендере, тот вполне может быть способен на подобное.       Свечение в груди Бена вновь усиливается, и он отступает назад: к своему щиту, лежащему на полу рядом со столом, и ножу.       — Хэй? — Голос Хоумлендера, певуче-психопатический, проникает сквозь дверь, и Бен чувствует в нём кипящую ярость. — Билли? — Он дважды стучит в дверь. Бен хватает свой щит. — Хьюи?       Бен чувствует, как его сердце отчаянно колотится при каждом ударе.       — Солдатик? — Хоумлендер смеётся, а Бен свободной рукой сжимает нож с такой силой, что костяшки пальцев белеют. — Не притворяйся, что тебя там нет, я слышу твоё сердцебиение. — Он снова стучит в дверь, впечатывая в неё кулак так, что в хлипком материале появляется трещина. — И ты боишься. — Голос Хоумлендера буквально дрожит от восторга.       — Хера с два, — рявкает Бен, принимая боевую стойку и мысленно готовясь к драке. Он посвятил достаточно времени произнесению речей между обстрелами, поэтому знает, как звучать уверенно, — и, к счастью, его голос не срывается в ответе Хоумлендеру.       Затем дверь срывается с петель и Бена с силой швыряет об стену — так, что та обваливается. Дыхание с хрипом вырывается из его лёгких, пока он судорожно ищет взглядом Хоумлендера в плотной завесе пыли, окутавшей комнату. Что-то в потолке издает громкий треск, и конструкция немного прогибается там, где раньше была стена.       Хоумлендер завис в воздухе примерно в футе от пола в центре комнаты: руки на бёдрах, глаза горят совершенно убийственным красным. Он был прав: он — обновление, улучшенная модификация. Хоумлендер сильнее, быстрее, он почти что... богоподобен.       Но он не лучше.       Исходя из их драки, случившейся ранее, Солдатик может сказать, что у Хоумлендера практически отсутствует подготовка, когда дело доходит до настоящих боёв, и почти наверняка нет реального опыта в подобном. Он неаккуратен, небрежен, и, что более важно, его можно победить. Бен знает, что вполне способен перехитрить Хоумлендера когда дело касается стратегии: его взвод не понёс даже минимальных потерь во время Второй мировой войны. Ему просто нужна секунда, чтобы спланировать...       — Знаешь, ты ниже, чем я думал.       Бен пристально смотрит на Хоумлендера сквозь витающую в воздухе пыль и прикрывается щитом, прежде чем попытаться встать. При этом он роняет нож — тот бесполезен, они оба это знают, — но щит должен защитить его грудь от зияющей раны, когда Хоумлендер сделает следующий ход.       — И ты намного слабее, чем говорили в Воут.       Бен едва успевает поднять свой щит, чтобы его лицо не поджарилось. Он вздрагивает от скрежета лазеров по металлу и оглядывается вокруг в попытке понять, что предлог для его замены будет делать дальше.       А затем Бен снова оказывается на земле, однако он не настолько удачлив, чтобы Хоумлендер просто толкнул его. Нет, всё куда хуже.       Теперь Хоумлендер сверху — наваливается на него, давит на плечи, прижимая его к полу, — и Бен едва может дышать от новой волны паники, захлестнувшей тело. Ему никогда не нравилось быть в ловушке, никогда не нравилось, когда его обездвиживали — ни до России, ни, уж тем более, после.       И совершенно точно не тогда, когда он чувствует, как к нему вплотную прижимается чужое тело. Не тогда, когда он беспомощен, а его мучители тверды, как скала.       Как сейчас.       Стиснув зубы, Бен пытается немного оттеснить Хоумлендера или, по крайней мере, ударить его, приподняв щит, но Хоумлендер просто давит в ответ с такой же силой. На отвратительно смазливом лице расползается кривая улыбка.       — У тебя есть пять секунд, чтобы свалить нахер от меня, — рычит Бен.       — Или что? — интересуется Хоумлендер голосом, в котором явственно угадывается «меня не ебёт». — Может, перевернёшься и попросишь об этом вежливо? — Он хватает край щита Бена затянутой в перчатку ладонью и тянет за него, пытаясь лишить противника последней реальной защиты.       Поддавшись секундному порыву, Бен плюёт в лицо Хоумлендеру, и внезапно из носа начинает течь кровь, а всё вокруг — вращаться перед глазами. Блядь, насколько же быстр этот ублюдок?       Он смотрит на Хоумлендера тёмными злыми глазами и до боли стискивает окровавленные зубы. Ослепляюще-жгучая боль, пронзающая его грудь, почти что заставляет его заскулить, но он сдерживается — и надеется, что сможет продержаться достаточно долго, чтобы в конце концов выстрелить в Хоумлендера.       — Ты действительно думал, что я тебя не найду? — насмешливо спрашивает Хоумлендер. Воздух прерывисто вырывается из его лёгких, Бен чувствует горьковатый запах его дыхания.       Хоумлендер приподнимается. Убирает руку, которой стискивал плечо Бена, скользит ей по щиту, который всё ещё крепко сжимает другой рукой, затем ведёт ладонью ниже, ещё ниже…       Нет. Пожалуйста, нет.       Бен зажмуривается, когда Хоумлендер запускает руку ему в штаны, и отчаянно пытается взять себя под контроль. Ему нельзя отключаться.       Затем он дёргает рукой, в которой держит щит, временно ослабляя хватку Хоумлендера, и ударяет щитом прямо ему в лицо, глаза на котором по-прежнему горят красным.       Хоумлендер не сдвигается ни на миллиметр, — и через полсекунды щит Бена, пролетев через всю комнату, врезается в пол, оставляя в нём глубокую трещину. Бен осознаёт, что он, вероятно, полностью и безнадёжно облажался... если не считать луч в его груди. Однако когда тот начинает слабо мерцать, ледяная паника вновь овладевает им. Обычно паника помогала вывести его из себя, но жестокая реальность такова, что русские сделали бы всё возможное, чтобы убить его, попытайся он использовать свою силу, пока они его трахали, — и в конечном счёте Бен слишком хорошо усвоил урок.       Его грудь тускнеет, а лицо Хоумлендера сияет. Бен не прекращает бороться, но он чувствует, что слабеет, ускользает, становясь почти таким же небрежным в технике, как возвышающийся над ним супер. Но он не может сдаться, не может позволить этому случиться с ним. Только не снова.       Бен полагал, что, сбежав из России, сможет оставить все это позади — как было с любой другой страной, в которой ему приходилось служить. Однако теперь он понимает, насколько глубоко заблуждался. Эта... промывка мозгов — не то, что можно просто проигнорировать. Нравится ему это или нет, это слабость, и если в действительности он хоть наполовину тот солдат, каковым себя называет, ему необходимо преодолеть это и дать грёбаный отпор.       Призрачные ремни — цепи, кожа, раскалённое железо — обхватывают его руки, ноги, грудь, и дыхание Бена прерывается. Его зрение начинает расфокусироваться.       Он не может двигаться.       Он... он, блядь, не может пошевелиться, и слабое жжение, обычно согревающее его грудь, исчезло. Единственное оставшееся у него оружие — холодное, мёртвое и непригодное для использования.       — Ты действительно хочешь этого, серьёзно? — недоверчиво уточняет Хоумлендер, заметив, что Бен обмяк под ним. Затем он — блядь! — хихикает, как долбаная школьница, и свободной рукой похлопывает Бена по щеке, одновременно с этим поглаживая его член. Бен слегка вздрагивает и обращает на Хоумлендера взгляд, хотя очевидно, что яростный огонь в его глазах начинает тускнеть.       — И правда, — продолжает Хоумлендер, смеясь. — Кто бы мог подумать. — Его руки стискивают футболку Бена, и тот подсознательно напрягается, с болезненной ясностью осознавая, что будет дальше. — Солдатик, герой Америки... Грёбаный гомик.       «Гомик» подчёркивается тем, что он рвёт футболку Бена. Тот приглушённо скулит в ответ. Одежда создавала последнюю иллюзию защиты, но в итоге он всегда оказывается здесь, так ведь? Так или иначе, с русским или американцем, по обоюдному согласию или нет, он оказывается здесь. Под каким-нибудь выродком. Воплощение позора, позора для самого себя, своей страны, Бога — если тот существует. Религия никогда не входила в список увлечений Бена, но первые пятнадцать лет своего служения он носил крест, — и он знает, что никакие молитвы никогда не заставят Бога простить его за то, кем он является.       Бен пытается собраться с силами, чтобы содрать с Хоумлендера кожу, сделать что угодно, чтобы заставить Хоумлендера отвалить от него, но его грудь остаётся холодной, мёртвой. Выработанные рефлексы слишком сильны.       Именно таким его хотели видеть русские: уступчивым и покорным.       Бен неоднократно повторял себе, что никогда таким не будет. Но он чувствует, что выпадает из реальности — независимо от того, насколько отчаянно борется со стремительно расползающейся перед глазами чернотой. Нет, он не может снова отключиться: ни сейчас, ни когда-либо, не тогда, когда он должен сражаться...       Руки Хоумлендера ложатся ему на бёдра, спускают штаны, — и Бену хотелось бы дать отпор, нанести удар или что-то в этом роде, но он как будто заперт в ловушке в собственном теле. Он улавливает мурлыканье Хоумлендера откуда-то сверху, но перед глазами плывёт, и все звуки внезапно становятся механическими, искажёнными.       Бен моргает и пытается сосредоточиться на мужчине над ним, но его глаза не слушаются хозяина, и чем усерднее он пытается прояснить зрение, тем сильнее мутнеет в голове. Теперь он сражается не с Хоумлендером — нет, он борется с самим собой. Что ж, по крайней мере, это знакомое чувство: хоть что-то не изменилось с сороковых годов.       Что-то бьёт его по лицу, слова просачиваются словно сквозь вату — ломаные, несвязные — в мозг Бена. По его коже бегут мурашки, в голове грохочет мучительно-болезненный шум.       Он и правда такой, да? Психически больной? Извращённый?       Бен чувствует, как его губы начинают формировать какие-то слова — почти автоматически, бессознательно. Он не понимает, что говорит, не знает даже, на грёбаном ли английском.       — Оу, ты просишь меня остановиться? — Грубые, сухие пальцы оказываются между его ягодиц, проталкиваются в дырку. Боль — резкая, пронизывающая. Да, тело Бена онемело из-за сыворотки — в том числе и в интимных местах, — но это не значит, что ему не больно. Начало — всегда наихудший этап, особенно с новичками — теми, кто не знает, что он не рвётся, и думает, что вполне можно обойтись без смазки.       — Жалкий.       В данный момент Бен не может подобрать лучшего слова, чтобы описать себя. Какой солдат позволяет себе так легко попасть в засаду и оказаться побеждённым? Какой герой войны принимает в зад и умоляет, чтобы это прекратилось, точно сучка?       Затем внутрь проникает что-то куда более крупное, и Бен буквально воет от боли. Собственный вопль эхом отдаётся в ушах. Его тело дёргается, корчится в конвульсиях против его воли, и он слышит, как возвращается к невнятному бормотанию, умоляя, чтобы это прекратилось. Нижняя половина его тела пульсирует, во рту — привкус галотана и соли, и он не может ни о чём думать.       Где он?       Какой сейчас год?       И что...       «...слабый...»       «...думал, у тебя есть шанс...»       «...сломанный...»       — С ним что-то не так... Мясник!       Ощутив, как кто-то сжимает его плечо, Бен резко вздрагивает.       — Солдатик?       Хьюи?..       Бен разлепляет веки — он не может вспомнить, в какой момент закрыл глаза, — и перед ним появляются две слегка размытые фигуры. Хьюи — ближе, он трясёт Бена за плечо, пытливо глядя на него. Бутчер стоит чуть дальше и кажется более спокойным, чем Хьюи — впрочем, это не слишком удивительно.       — Чт... — Бен заходится в судорожном кашле. Его желудок совершает кульбит, и он едва не выблёвывает полбутылки виски, которые выпил ранее. Перед глазами всё ещё немного туманно, его мучает головокружение. — Что произошло?       Он помнит боль, когда его швырнуло через комнату мотеля туда, где он лежит теперь. Вспышка красно-белого и звёздно-синего, а затем…       Это. Он сглатывает подступившую к горлу желчь и переводит взгляд с Хьюи на Бутчера. Оба, кажется, не слишком настроены на разговор. Бутчер кажется слегка отстранённым и слегка разочарованным. Это заставляет грудь Бена сжиматься, подталкивая его измотанный разум к мысли о том, что они решат: он бесполезен, — и снова усыпят его, на этот раз — навсегда. Откуда-то с другого конца комнаты слышится писк дозиметра. Хьюи выглядит испуганным, и, проследив за его взглядом, Бен понимает, почему: его грудь испещрена порезами, на которых уже запеклась кровь, а низ живота покрыт белёсыми брызгами.       Его...       Нет. Это... такое не случается с мужчинами. С настоящими мужчинами.       — Что произошло? — повторяет Бен. На этот раз в его голосе отчётливее слышится отчаяние. Он просто хочет услышать что-нибудь, что угодно, кроме того, что — он почти уверен, — случилось на самом деле.       Он не получает ответа.