Так владей

Орочимару — зло. Сарутоби Хирузен прекрасно это понимает. Тем не менее, если кто-нибудь другой, чуждый, посторонний, скажет ему об этом, Сарутоби Хирузен очень разозлится. Разозлится — оттого, что никому не пристало говорить об этом. Это не их зло. Это его личное зло. Личное зло Сарутоби Хирузена. Он сидит напротив него за столом. Ковыряет палочками тяхан. Взгляд его кажется отстранённым, и Хирузену это не нравится. — Тебе что-то невесело, — говорит наконец Хирузен. Это не вопрос — констатация. Орочимару молчит, и Хирузен наконец робко (слишком, слишком робко — для сенсея, для хокаге, для бога шиноби) добавляет: — Я могу что-то сделать для тебя? Орочимару продолжает молчать, а затем вдруг внезапно — настолько, что Хирузен едва не давится — вперяет в него свои чудны́е ярко-жёлтые глаза. — Да, — произносит он наконец. И после паузы добавляет: — Ты можешь послать подальше Бивако и сделать своей супругой меня. Хирузен смотрит непонимающим взглядом. Он действительно не понимает. Выждав ещё пару минут — мучительных, мучительных настолько, что, кажется, Хирузена бросает в холодный пот — он разражается наконец своим низким хрипловатым смехом. Тем самым, что Хирузена так будоражит. — Я пошутил, сенсей, — отсмеявшись, говорит он. И в этот момент Хирузен неожиданно для самого себя ощущает, что, должно быть, сейчас с радостью его бы убил. — Ты ведь знаешь, что я не понимаю твои шутки, — с нарочитой натянутостью в голосе произносит он. Орочимару усмехается. — Никто не понимает, — говорит он. И, не дожидаясь ответа, быстро добавляет: — А если серьёзно, закажи мне выпивку. — Мне кажется, ты слишком много пьёшь, — говорит Хирузен, заранее понимая, что проиграл. Орочимару наклоняется к  нему через стол. — Я не припоминаю, чтобы тебя это когда-либо шибко беспокоило, — говорит он. И, вновь выждав паузу, добавляет: — Кажется, совершенно наоборот. Хирузена снова прошибает холодный пот. Орочимару читает его, будто открытую книгу. Хирузену это не нравится. — С чего ты взял? — нарочито холодно произносит он. И зачем-то добавляет: — Я всё ещё считаю, что мой долг — заботиться о тебе… Он прерывается. Усмешка Орочимару заставляет его прерваться. — Я тоже забочусь о тебе, сенсей, — говорит он. После чего произносит — тише обычного, понизив голос, от чего тот кажется ещё более хриплым, чем есть: — О тебе — и о твоей чрезмерно страстной натуре.   Он совсем не столь страстен, как сам Хирузен, — это мягко сказано. Порой Хирузену кажется, что Орочимару вовсе не испытывает удовольствия. Иногда у него даже не стои́т — Хирузен это прекрасно видит, видит и замечает… …но делает вид, что не замечает. Так, впрочем, бывает не всегда; Орочимару бывает возбуждённым; случается, что он даже изгибается, иногда с тихим, едва различимым стоном, но чаще — молча, если Хирузен слишком сильно сдавливает его член. Должно быть, это реагирует тело… всего лишь тело — и Хирузен прекрасно это понимает. Орочимару ублюдок. Холодный ублюдок, лишённый страстей; не только лишь плотских — человеческих. Хирузен понимает и это, понимает в миру, но стоит им оказаться в одной постели — и всё понимание тут же покидает его. Иногда оно, к сожалению, возвращается, проклёвывается, и тогда Хирузена с головой накрывает желание причинять боль. И именно в такие моменты ему редкостно на руку, если Орочимару пьян. Он пьёт много. Любит выпить. Притом, что выпивку переносит плохо. Как-то, помнится, полушутя, он вроде бы говорил Хирузену, что это, дескать, оттого, что он, Орочимару, всё же на какую-то долю животное… …змея. Стоит ему выпить слишком много — и его клонит в сон. Иногда он отключается непосредственно во время самого действа. И всякий раз Хирузен понимает, что ему это на руку. Как и то, что он хочет продолжать. И в такие моменты ему становится плевать на не стоящий член и обездвиженное сном и спиртным тело. Он трогает волосы — они такие жёсткие; будь короче — должно быть кололись бы. Смотрит на бледную, отливающую сиреневым кожу; кажется, возбуждение разгорается в нём сильнее прежнего — и Хирузен толкается, сильнее, размашистее, чем обычно в уже растёртый и воспалённый задний проход. Орочимару будет больно, когда тот придёт в себя, думает он. Но почему-то в этот момент ему всё равно. Что-то ёкает внутри лишь когда Орочимару дёргается, будто внезапно проснувшись — должно быть, Хирузен слишком вошёл в раж. Он гладит его по волосам. Зарывается в них лицом… …а спустя пару минут — уже смотрит, как смешанная с кровью сперма стекает по бледным, кажущимся такими холодными на ощупь ногам. Иногда после подобного действа Хирузен внезапно начинает думать о том, что, должно быть, когда бы шиноби Конохи знали о том, от чего получает наивысшее удовольствие Третий Хокаге, — они бы вмиг заклеймили его извращенцем. А иногда не думает. Засыпает Орочимару обычно надолго. Иногда наутро Хирузен, ощутив новый приступ страсти, даже не удосуживается его разбудить. Орочимару всё равно не столь горяч, как он сам, — думает в такие моменты он. Так какая ему разница. И впрямь.   Выпивку он, разумеется, заказывает — и Орочимару налегает на неё с такой страстью, что на какое-то мгновение Хирузен начинает жалеть, что эта страсть адресована горячительному напитку, а вовсе не ему. — Тебе не кажется… — вновь пытается начать он, но взгляд ярко-жёлтых глаз с вертикальными зрачками обрубает его жёстче, чем могло бы любое слово. — Не кажется, — отвечает Орочимару, бесцеремонно продолжая пить, а затем наконец добавляет: — Что мне действительно кажется — так это то, что ты не то чтобы имел что-то против такого расклада, сенсей. Хирузен касается его руки. Она холодная. Как и всегда. Бледная и холодная. — Неужто я тебе настолько противен? Орочимару качает головой. — С чего вдруг такие мысли? — интересуется он. Хирузен деланно вздыхает. — Иногда я тебя совсем не понимаю, — говорит он, на что Орочимару снова мотает головой. — И не надо, — отвечает он. — Ты мечтал владеть мной ещё с тех пор, когда я был юным… очень юным, — его бледные губы растягиваются в улыбке; Хирузен отмечает, что у Орочимару широкий рот и это некрасиво, но отчего-то ему нравится. — Так владей. И тут Хирузен снова думает о том, что Орочимару зло. Настоящее зло. Ещё ребёнком был — а сейчас и подавно. Он хочет сказать что-то ещё, но Орочимару его опережает. — Налей мне ещё, — говорит он, — а после — ещё и ещё. А потом уйдём отсюда. Хирузен уже знает, что согласится. Ему это нужно… а на остальное плевать. Поэтому больше о выпивке он Орочимару ничего не говорит. Не сегодня.