Самый тёмный час

Рокэ ведёт пальцами по шраму Дикона длинному, тонкому, тянущемуся от локтя по руке выше к плечу. Ему очень хочется провести языком, есть в этом что-то звериное или от первых людей древности из лекарств знавших только инстинктивное: смыть, стереть, зацеловать - передать своей нежности и сочувствия; но тогда Ричард отнимет руку и будет смеяться, отвернётся и ничего не расскажет. Рокэ ведёт пальцами, а Дик называет: - Упал на камни. Крови было море... Дальше: на плече, у ключицы, маленький рваный на горле, на груди, животе, бедре: - Лошадь понесла и сбросила. Несколько лет я их боялся. А все равно приходилось садиться верхом, как иначе. Я потому, наверное, и не смог остановить тогда Баловника. Будто заморозило и вспомнилось, как Соловая неслась к обрыву. Небо такое большое все ближе, я повод тяну, а она и не чувствует будто. На минуту он закрывает лицо руками, но глубоко вдохнув, убирает ладони от лица. Вторя пальцам Рокэ, водящим по его телу, Дик продолжает спокойно рассказывать. "Налетел на нож. Спрятаться хотел в кухне... " "Оступился у края насыпи..." "Думал, удержусь за ветку, а она треснула..." Дик говорит не про все шрамы, про какие-то бросает короткое "Не помню" и становится мрачен и молчалив ненадолго, о каких-то удивляется, что Рокэ вообще находит отметины. Отмахивается, ерунда, думал шрама даже не останется. Рокэ опускается ниже и, огладив бедра, целует по очереди сомкнутые его колени, вызывая, вдруг, тихий смех: - Ты будто знаешь. Здесь другое. Иногда, зимой кости ноют. По крутому берегу выбирался из ледяного ручья, не мог забраться наверх и пришлось идти вдоль. Мне ребенку казалось там хорна не меньше. Шрамов еще много, но Дику надоело и он опускает ноги, мягко вызволив ступни из ладоней Рокэ, садится и тянется за поцелуем. У поцелуя привкус задавленных слёз и первых лучей зари, которые через пару мгновений заглянут в окно спальни. Рокэ думает - семь лет назад его руку, помимо безумия и желания играть с огнем, вело проведение. Он сегодняшний благодарен, сколь бы неуместно не было это слово, себе тогдашнему, пусть убийством и тяжестью на душе купившему вместе с подавленным восстанием освобождение новому Повелителю Скал, сам не зная этого. От того сейчас, думает Рокэ, Ричард еще умеет смеяться, быть удивлённым, поражённым, радостным, нежным. Дик не обозлился, как Рокэ когда-то, и может чувствовать что угодно, а не одну только чёрную обиду и ярость. Сочувствовать чужому горю и боли. Сопереживать чужой радости. Он помнит только, как мальчишкой проверял мир на прочность, а мир в ответ проверял его. Рокэ выживал ежедневно до двадцати трёх, пока не остался последним Алвой в роду. Ричард вздохнул свободно в одиннадцать. Вдохнув, вместе с тем, другую горечь, страшнее быть может, но все же он перестал слышать в каждом сломанном ребре, каждой ране, каждой случайной-неслучайной напасти "тебе здесь не рады", "этот мир проклинает тебя" и как смерть змеёй шепчет из-за плеча "умри сам, ос-с-свободи мес-с-сто дос-с-стойному" Рокэ надеется, что Ричард, милостью Создателя, не помнит это чувство - отвергнутого, брошенного, одинокого существа. Ненужного никому и нежеланного. И жаркими объятиями, еще способными дарить любовь, тело Дика подтверждает без слов - не помнит. Нацеловавшись, Ричард обнимает Рокэ и укладывает на себя, поглаживает по плечам и в полусне тихо просит: - Расскажешь потом про свои? Рокэ кивает и гладит Дика по волосам, без слов отвечая нежным его касаниям. Когда-нибудь он расскажет.