Fizzle out

      Канкуро почти всегда шёл на поводу у своих эмоций. Оскорбили его семью — значит, оскорбили и его, и должны получить за это. Он хотел что-то сказать — он говорил в лицо, буквально выплёвывал, показывал своё превосходство своей прямотой, его ухмылка и нахальство во взгляде отображали понятную всем мысль — «теперь делайте с этим фактом, что хотите, я сказал всё».       Он давно переборол мальчишескую трусость и малодушие, граничащую с дикостью и дерзостью обезумевшей от голода и злости собаки. Канкуро вырос и вместе с бахвальством приобрёл опыт хладнокровного стратега. Канкуро научился прислушиваться к обстановке и окружавшим его людям.       Но Канкуро так и не научился прислушиваться к себе и понимать, точно ли ему это надо. Терпение Канкуро хватало только на усовершенствование собственного мастерства, бои и на Гаару с Темари; всё остальное летело в костёр мимолётных желаний. Он делал и не жалел об этом, не жалел и не думал о последствиях, не сомневался в правильности своих действий. Зачем жалеть, если ты хотел этого и был в своём уме?       Канкуро знал, что не всем «хочу» надо поддаваться, кидаться в них вниз головой и с зажмуренными веками. Но он не трус, чтобы отрицать свои поступки и желания, чтобы зарывать голову в песок и строить из себя многоличного Будду и саму добродетель. Поэтому он поддавался всем своим «хочу», кидался в них вниз головой и с зажмуренными веками.       Канкуро понимал, что этот поступок — тупой, опрометчивый, безумный, какой угодно, но не адекватный. Его толчок — эмоции, которые сплавились между собой в его жаркой, душной и тесной черепной коробке. Его пальцы крепкие, цепкие, как у любого кукловода, эту хватку не разжать.       У Баки губы сухие, обветренные, истрескавшиеся, наверное, как у всех мужчин Суны, кроме Канкуро — у него губы мягкие, как у девицы. Один-единственный целый глаз отображает дрожащим зрачком — застал врасплох; Канкуро всегда целовался с открытыми глазами, чтобы видеть чужую реакцию, чтобы чувствовать власть над ситуацией, но этот раз был исключением. Эмоции захлопнули его веки, заставили стиснуть пальцы на ткани притянуть лицо к себе. Не вырвется, не оттолкнёт, не ударит. Канкуро почему-то это знал.       У Баки губы стиснуты, челюсть напряжена, а острый нос тычется во всё ещё мягкую щеку Канкуро. А того щёки горели, он чувствовал, чувствовал этот жар солнца Суны на своих щеках, хотя стояли они оба в полутёмной комнате и на улице кромешная ночь; у него от избытка чувств ломило переносицу до рыка, больно-больно ломило, как от удара кулаком.       Не вырвался, не оттолкнул, не ударил.       Канкуро ослабил хватку, отошёл и взглянул на Баки. Наставник ошарашен, а Канкуро чувствовал, как плавится кожа, как лёгкие остро и мелко покалывало изнутри иголками и приходилось часто-часто дышать, а брови приподнялись в изломе. Провел костяшками по губам — смазал весь грим, а на Баки ни следа.       Смотрели друг на друга. Молчание. Объясниться взглядами не вышло, потому что у них двоих в глазах — мрак Суны и собственных мыслей.       Канкуро сделал шаг назад, отступился, вцепился взглядом в красные рисунки на чужом лице, и замер. Он не сбежит, он не будет трусом. Что сделано — то сделано.       А у Баки взгляд уже не такой колкий, но жёсткий, требовательный. Как и всегда.       Возможно Канкуро придётся объясниться, почему и зачем он это сделал. В первую очередь перед самим собой, не перед наставником. Это был не первый раз, когда эмоции сказали «сделай», и он кинулся делать, как одичавшая от голода псина. Может, это и правда был голод. Тот самый эмоциональный голод.       Нет, причина у Канкуро иная.