прохладный ветер после знойного дня

а я ждал его. я видел его глаза, наполненные ужасом, отчаянием и — самое страшное — виной, и это было больнее всего. реки слез текли из моих глаз, пока я дрожащими руками смывал кровь с его плеч и спины, но я никогда не показал бы ему этого. слезы продолжали течь, когда приходилось сшивать особо глубокие раны, когда приходилось доставать осколки стекла, ничего не слыша — ни вскриков, ни шипения. гриша лишь тяжело дышал и стискивал зубы, пока вместо него кричать готов был я. я ждал его, держа в ладонях его трясущиеся руки, когда паника охватывала в очередной раз. когда стены давили на него, и всё казалось таким ничтожно бессмысленным. в душе рушились колонны, падая с грохотом, разнося всю пыль по ее уголкам, и казалось словно это цикл, бесконечный водоворот. я уходил в глубокую ночь, убеждаясь, что гриша правда заснул, а потом громко и очень стыдливо рыдал на лестнице, ведущей в подъезд дома. зажимая рот, задыхаясь от нехватки кислорода. а ещё от нехватки справедливости. однажды в одну из таких ночей, он схватил меня за запястье, и сказал: — не уходи, — он промолчал. — пожалуйста. пожалуйста, останься. и я думал, что моё сердце в этот момент действительно расколется на тысячи кусочков. я не ушёл, ещё бы. я бы никогда не ушёл. особенно, когда рядом больше никого не было. после этих слов он не говорил ничего. так и заснул. а я сидел у края кровати, у которой белая краска на изголовье отслоилась некрасиво, и думал — покрасим. в один из знойных вечеров в волгограде, в квартире, находившейся почти в центре города, на кухне, я готовил что-то на ужин, потому что гриша не мог. я видел, как каждое движение ему давалось с трудом и что швы иногда расходились, а он в пресловутом одиночестве пытался свыкнуться не то, что с болью, а с беспомощностью. из открытого нараспашку окна иногда дул ветер, в котором мы так нуждались. гриша зашёл на кухню тихо, шурша тапочками, подошёл к окну, подставляя покрасневшее от жары лицо навстречу потоку воздуха, я продолжал мешать еду в сковородке. честно, я не очень-то хорошо и готовил, но гриша и не жаловался, чему я был рад. — как же хорошо, да, рахим? — спросил он с самой искренней улыбкой, повернувшись ко мне и все ещё опираясь руками о подоконник. его чуть взмокшие тёмные пряди выбивались, и ветер разносил их по его лицу. я думал, что счастливее не был никогда в этот момент. — да, гриша, — я отключил газ. — правда хорошо. вся кухня заполнилась аппетитными запахами примитивного ужина. гриша начал доставать из шкафа тарелки, греметь в ящике столовыми приборами, стучать гранеными стаканами. посуды, на самом деле, осталось очень мало, особенно целой, но почему-то мне казалось, что шума от них все равно было по-родному много. он вытащил из обшарпанного, еле работающего, почти крошечного холодильника со скрипящей дверцей, в котором лампочка работала время от времени, ягодный компот. он разливал прохладный напиток по выцветшим граненым стаканам, я тогда почти накричал на него со словами о том, что могу и сам. он сказал: — я, что, настолько немощный, что ли? — усмехнулся. — или невежливый? — нет, просто ты… — да-да, я. всё, давай уже садись. в этот день он был ярче, чем солнце, которое накладывало свои последние ярко-персиковые лучи нам на лица, на стены комнат, на нагретые летней жарой кирпичи дома. чудом уцелевший тюль бледно-голубого цвета развевался слегка от ветра. гриша уплетал за обе щеки еду. — не торопись ты так, за тобой кто-то гонится? — я насмешливо глянул на него, и он усмехнулся тоже со своей торопливости. он быстро закинул посуду в раковину и потянул меня за запястье. — пошли, пошли, чего ты уселся? — он смотрел так, словно мы договорились о чем-то ещё в начале дня, а я забыл. — что? куда? — я смотрел с удивлением. — как куда? смотри, как хорошо на улице, погуляем. поможешь переодеться? мой взгляд смягчился, и я встал из-за стола и пошёл вслед за ним в комнату. он, не торопясь, позволял мне снимать с него белоснежную майку, которая, с большей вероятностью, неприятно касалась его ран на спине. даже несмотря на то, что многое было разрушено после войны, чистоту и бережливость все всегда старались сохранить. я взял с тумбы аптечку, чтобы в очередной раз обработать. — они уже начинают заживать, — сказал я, пока втирал пальцами жирную мазь в кожу. — повернись, дай на шее тоже помажу. гриша молча повернулся и подставил шею, я аккуратными движениями касался его, боясь сделать ещё больнее. для меня это было самое страшное. и так он получил премного боли, а от меня — было бы верхом. на удивление, под ночь уже ветер играл вовсю, позволяя нашим телам охладиться после жаркого дня. — я бы потянулся, но не могу, — смотря куда-то вперёд, сказал гриша. — потерпи и скоро сможешь все, — ответил я. прохладный ветер пробирался сквозь тонкую льняную ткань белой рубашки, листья шелестели, гриша насвистывал что-то про себя и шёл впереди. — хотя я считаю, что ты можешь всё. он остановился и прекратил свистеть, повернулся и смотрел долго на меня. или сквозь меня. я стоял с небольшой улыбкой и ждал его. гриша подошёл ближе, засунул руки в карманы. под ногами шуршали опавшие от жары листья цвета охры. — ты правда так думаешь? — правда. ты уже столько смог, а значит сможешь ещё больше. я видел, как в его глазах загорелось так ярко что-то, чего не мог понять даже я. казалось, словно он поверил в эти слова так, как никогда раньше. гриша подошёл ближе и, схватив меня за предплечье, потянул в сторону массивного дерева, под которым была ветхлая скамейка. там мы просидели до самого рассвета. он цитировал свою любимую книгу, которую прочел недавно, рассказывал про то, как хотел бы окунуть свои ноги в морскую воду, вспоминал, как мы вместе с друзьями ходили в поход и планировал повторить снова. в горле пересохло от осознания того, как многие из них так и не вернулись. пропали в безызвестности, ни одной весточки. напоминать об этом ему я не стал. гриша уже засыпал на моем плече, когда утреннее солнце накрывало волгоград своими лучами, а я думал о том, как рад, что рядом. лучи цвета спелого абрикоса падали на его лицо, я видел каждые самые мелкие шрамы, которые нельзя было заметить невооружённым взглядом, но я помнил, как заклеивал эти раны пластырями, которые нашел у себя в скорой аптечке. гриша раздражённо отводил лицо в сторону, фыркая, как недовольный ребенок, когда мазь или перекись щипали неприятно, я, еле удерживаясь от смеха, дул на раны, а потом и его прорывало на улыбку. после того, как он начал идти на поправку, я вернулся в астрахань, где меня ждал мой дом. даже разрушенный, почти уничтоженный, он все равно был родным. дома меня ждали мама и младшая сестра, я старался постоянно писать им письма, чтобы они не беспокоились обо мне. гриша тогда провел меня до вокзала, и неожиданно обнял крепко-накрепко — в первый раз после войны. мы стояли долго. было поздно, и никто не обращал на нас внимания, но мне так хотелось разрыдаться прямо сейчас. глаза заливались краснотой, но я проглотил боль и заставил улыбку появиться на моем лице. вместо этого я прижал его ближе к себе и обнял. каждый из нас хотел вложить в эти объятия благодарность. благодарность за то, что живы, за то, что рядом, за то, что помогали и не дали окончательно сойти с ума после пережитого. мы понимали это оба. я сел в поезд. рядом сидела смуглая женщина, держала в руках ежедневную газету, читала внимательно, поправляя старые очки с пожелтевшими стеклышками, недалеко от себя поставила свой кожаный чемодан, из которого торчала ручка зонта. железно-дорожные пути начали работать для гражданских недавно, и жизнь малу-помалу возвращалась, как бы трудно не было. мое место было у окна, я видел гришу. он стоял на том же месте. — встретимся на параде! — кричал я, махая рукой, пока смотрел на него через окно. он махал в ответ. семья встретила меня со слезами, сказать честно — я плакал тоже. я скучал, и мне было страшно. не за себя, а за них. я не хотел заставлять их страдать своей смертью, а если бы с ними случилось что-то, не знаю, что было бы со мной. весь мир бы рухнул под моими ногами. но сейчас я обнимал их, вдыхая аромат их волос. невероятное чувство спокойствия и счастья наполняли меня. сестра плакала и гладила мои волосы своими заботливыми руками. я целовал ладони матери, пока слезы текли по моим щекам. она сжимала губы, тоже плакала. громкая тишина была вокруг. шелестело поле, вода капала в колодце, скрипели половицы, свистел ветер. раннее утро, все уже работали во всю. мы зашли в дом, было чисто и по-родному уютно, мама с сестрой приготовили скромную кашу, свежеиспеченный хлеб наполнял своим запахом мои легкие, отдавая импульсы в мою голову, говоря, что вот я — дома. они молчали, я говорил. так мы и жили, сестра продолжала работать в типографии и во время войны, продолжила и сейчас. я вернулся в судостроительство. мама занималась хозяйством. сезоны сменялись, все постепенно приходило в норму. но война все равно оставила свои отпечатки, уродливые, глубокие, обжигающие, грязные, я справлялся, как мог. особенно переживал за гришу. мы часто писали друг другу письма, я пару раз предлагал ему приехать к нам, но он отказывался. гриша рассказал, что начал работать, что рад, потому что теперь он способен не только отлеживаться, ожидая, пока он оклемается. всегда он писал, что все в порядке, но чувство одиночества и страх за то, что этот ужас может повториться, его не покидали. я переживал. однако уехать к нему не мог, многое не позволяло. спустя год я приехал в волгоград. это было начало мая, весь город готовился к празднику. люди на рынке и ярмарке суетливо украшали витрины и лавки, я шел, держа в руках небольшую сумку с вещами, а в другой нес недавно купленное в астрахани ведро с белой краской. в городе постепенно начинали строить новые дома, реставрировать, что осталось, и, глядя на это, я радовался, глупая улыбка появлялась на моем лице. я шел через небольшие, недавно посаженные кусты сирени, которые начинали потихоньку цвести. майский ветер впутывался в мои уже отросшие волосы, заходил через ткань одежды, заставляя ее развеваться на моем теле. я оказался около того дерева, под которым мы с гришей сидели до самого утра, его дом находился неподалеку от этого парка, который успели засеять новыми деревьями и кустиками, появились новые клумбы с еще не до конца распустившимися цветами. я оказался около дома, внешнюю его сторону привели в порядок, и теперь вместо обшарпанно-кирпичного цвета он был светло-желтым. дверь в подъезд была распахнута для того, чтобы ветер играл и внутри, а еще, видимо, из-за праздника. я шагнул внутрь, поднимался по лестнице, оглядываясь на ставшие родными стены, подмечал про себя какие-то изменения. оказавшись перед нужной дверью, начал искать ключ, который остался у меня еще с прошлого года. найдя его, я вставил его в скважину, и он подошел, как и всегда. гриша не менял замков, а значит ждал меня. аккуратно открыв дверь, я шагнул вперед, разулся и прошел по коридору несколько шагов, очутившись перед входом на кухню. — хозяин дома, не будешь гостей встречать? — громко спросил я, ожидая ответа. гриша вскочил передо мной, держа в руках какую-то нитку и, как только увидел меня, кинул ее на пол и, подбежав ко мне, обнял крепко-накрепко. впервые спустя год. от него пахло свежестью, и не только той свежестью, которая бывает после принятия душа, а той, которая бывает, когда человек начинает жить. жить жизнь. он обнимал меня долго, а я так и не успел положить на пол вещи, которые держал в руках, поэтому просто позволял ему обнимать меня столько, сколько грише нужно. — с праздником, — сказал я и протянул ему ведро с краской. — держи подарок. — что это? — он взял ведро с недоумевающим выражением на лице, а потом взглянул на меня. — и зачем? — краска. белая. красить твои кровати. — спасибо за подарок. я рад, что ты приехал. он с ведром прошел внутрь комнаты, я пошел за ним, прихватив свою сумку. комната почти не изменилась: комод, на котором только появилась новая скатерть — вязаная, круглая, небольшого размера, невысокий шкаф, две железные кровати, на которых белая краска отслоилась некрасиво, но заправлены они были по-армейски идеально. появилась только новая полка, на которой была маленькая, личная библиотека гриши. на ручке шкафа висела форма — красивая, приглаженная, чистая. множество медалей висели на ней. — подожди, а куда я иголку дел? — спросил гриша, сложив руки на боках и пытаясь вспомнить. — у тебя в руках какая-то нитка была, а ты, при виде меня, ее выкинул на пол. — точно, — он быстрым шагом вышел, чтобы подобрать иголку. он вернулся, сел на кровать и начал дошивать пуговицу на рукаве рубашки. готовился к параду. — ты без формы? — спросил он, не поднимая взгляда на меня. — да, без формы, не хочу больше ее надевать, — какое-то облегчение появилось в моей душе после такого признания. я больше не хотел видеть что-то, что было связано с этими ужасными и страшными днями. — вообще, я бы тоже не хотел, но сегодня это другое, — ответил он, закончив работу над рубашкой, повесил ее на отдельную вешалку. он начал собираться, я помогал ему. укладывал ему его смольные, черные волосы, пропуская их через свои пальцы, а он сидел, терпеливо ждал, прикрыв глаза. гриша встал, надел на голову фуражку, весь его вид был столь величественный, он был красив и силен. площадь действительно была красива, было много людей: простых гражданских и военных. проходил марш военных, молодые, но видавшие ребята, отстукивали шаг за шагом, шли с невозмутимыми лицами. палящее солнце било по нашим головам, при этом иногда дул холодный ветер. погода соответствовала празднику: от быстрых ударов сердца радость за победу и до мурашек по телу от осознания того, каким образом эта победа досталась нам. жутко счастливо. начало проходить награждение участвовавших в битве солдат. гриша весь напрягся, я кинул на него обеспокоенный взгляд. он посмотрел на меня и мягко улыбнулся, как бы говоря: «все хорошо». я успокоился. по очереди называли людей, и когда среди этих имен произнесли: «волжский григорий фёдорович», мы замерли. он весь выпрямился, и счастливая улыбка озарила его лицо. я хлопал, все мое тело наполнялось гордостью, и слезы облегчения и прожитого ужаса выскочили в уголках моих глаз. чужие аплодисменты и улюлюканья наконец дошли до ушей. гриша красиво улыбался на сцене. он смотрел в лица каждого, кто был в толпе, он словно пытался запомнить всех. спустившись ко мне, он обнял меня. — спасибо, — сказал он у меня за спиной. — за что? — за всё. мы вместе встречали вечерний, праздничный фейерверк. яркие капли взрывались в темном небе, заставляя его озариться цветным светом на пару секунд. вспышки света отражались в наших глазах, розовый, желтый, зеленый, красный цвета освещали наши восхищенные красотой лица. мы смеялись. смеялись люди. маленькие дети с таким интересом разглядывали небо, словно что-то внеземное на нем происходило. мы с гришей почти всю ночь провели на площади, пели песни с остальными, полностью погрузившись в атмосферу праздника. в середине мая наступили жутчайшие жаркие дни. мы лежали на этих железных, пружинистых кроватях, практически разлагаясь от высоких температур. гриша махал перед своим лицом газетой, пытаясь хоть как-то охладиться, иногда махая и перед моим лицом. — надо все-таки купить вентилятор, — почти страдальческим голосом сказал он, скинув руку на постель. — сходим вместе? — сходим вместе. на крытом рынке мы долго искали подходящий нам вентилятор, ходили по разным палаткам. но в итоге выбрать один удалось. — представляешь, я стал лучше готовить, — довольным собой голосом сказал я. — так ты и так хорошо готовил же, нет? — ой, спасибо, конечно, но все же, — насмешливо ответил я. — раз так, то готовишь ты. — ну, не-е-т, — протянул я под смех гриши. в тот вечер действительно ужин готовил я. на следующий день я разбудил гришу с утра пораньше. достал кучу газет, сделал себе панаму из одного этих листов. — рахим, отстань. — вставай, дело есть. — какое дело, дай поспать. — как можно продолжать спать на этих кроватях? нужно что-то с ними делать уже. мне очень хотелось покрасить эти кровати, потому что они напоминали о тех тяжелых днях. навевало холодом и страхом. хотелось изменить. гриша со страдальческим видом встал с постели и пошел умываться. в это время я подготавливал кисти, краску и прочие инструменты. открыл крышку, и запах белил ударил сразу. я положил кисть на нее и начал расстилать газеты по полу, чтобы не испачкать его. гриша вернулся в комнату, протер лицо салатовым махровым полотенцем; за окном солнце стояло еще не высоко, распространяя свои теплые лучи по всему городу, от майского ветерка качались веточки деревьев с чуть распустившимися почками будущих листьев, летели шершни, жужжа своими крыльями; школьники шли на учебу, громко разговаривая; звук колеса от тачки, наполненной материалами для строительствами, доходил и до нашего окна. я всучил ему в ладонь вторую кисть небольшого размера. — нужно покрасить не только изголовья, но и ножки, — сказал гриша, опустившись на корточки, чтобы разглядеть, в каком состоянии они были. — лишь бы привести в лучший вид, — ответил я, окунув в краску кисть и ожидая, пока излишки стекут обратно в банку. первый мазок — словно просветление, словно новое начало, новая жизнь. второй мазок — уверенность в этом. третий мазок — конец прошлому. мы, увлеченные в процесс, так и не замечали, как сами же пачкались в этих белилах, как одежда окрашивалась и как уже этот запах въелся в наши носы. пачкалась краска сильно. мы старательно проводили кистью по всей поверхности, стараясь не оставлять непрокрашенных участков. на кончиках пальцев застывали белила. и останется на нас еще на неделю, точно. вся квартира пропахла этим едким запахом, поэтому мы во всех комнатах открыли окна нараспашку, чтобы проветривалось. возились мы с покрасом долго, потому что иногда уставал я, и красил гриша один, и наоборот. когда дело было закончено, мы устало легли на пол, прямо на эти газеты, не имея какого-либо желания что-то сделать еще. мы лежали, дневной ветер проникал в комнату, и было так спокойно. в ведре краска еще осталась, мы израсходовали половину. — подожди, у тебя на щеке пятно, — гриша приблизился к моему лицу, и мое дыхание остановилось в это мгновение. — это просто краска, наверн… — не успел я договорить, как его ладонь коснулась моей щеки и какая-то мягкость накрыла мои губы. его губы, это были его губы. мое сердце ушло в пятки, казалось, что в этот момент остановился весь мир, наряду с моим дыханием. я чувствовал, как мое сердцебиение доходило до какого-то края. он отстранился и посмотрел мне в глаза, молча. я лишь удивленно глядел в ответ, не зная, что сказать. да и слова были излишни. я потянулся вперед и поцеловал его. он оперся ладонями о паркетный пол, наклоняясь назад. гриша чуть не опрокинул ведро, он обхватил своими ладонями мое лицо, целовал так жадно, словно хотел заполучить всё моё дыхание себе. я тонул, всё моё тело тонуло в этом головокружительном чувстве, весь мой рассудок был в густом тумане. мы целовались, пока нам стало не хватать кислорода. мы посмотрели друг на друга и начали громко смеяться. беззаботно, от всей души. — почему? — спросил я, смотря в потолок. оттуда смотрела на нас бедно выглядевшая люстра, покачивающаяся из-за сквозняка. — потому что это правильно, — ответил гриша, смотря на меня пронзительным взглядом. я чувствовал, как он улыбался. я повернулся к нему и улыбнулся тоже. изголовье кровати мы покрасили.