—
17 июля 2022 г. в 20:38
(Not about Angels — Birdy) — сопроводительная
Я видела свет утреннего солнца, и удушающую жару, что нарастала с каждой минутой. Ветер, редкий и, оттого более желанный, обдувал лицо тёплым потоком. Мне было этого мало. Небо синее-синее, безоблачное, смотрело бесстрастно, простираясь перед взором.
Солнце слепило глаза нещадно и я щурилась, чувствуя на ресницах солёные капли. Слух улавливал жужжание мошкары и песнь кузнечиков, что притаились среди жухлой и скудной пóросли.
В груди гулко билось сердце, и оно до дури казалось чужим. Я не могла очнуться от дремы, но мне пришлось приподняться — по телу ползли земные гады. Сначала на локти, а после на четвереньки, уперевшись ладонями о тёплую землю. Кружилась голова, а тоска… тоска вновь вышибала дух. Я не понимала по чему скучаю особенно: по просторам полей далёкой Македонии? Или по белоснежным шапочкам старых добрых гор? Или, быть может, я заскучала по утомительным странствиям во враждебных диких землях Индии? По горячим пустынным пескам, где капля живительной влаги ценится дороже тысячи талантов.
Возможно по полузабытому детству: плесканию в Пелле, что текла с гор, первой простуде. Ударам сердца, ветру в прядях при бешенной скачке. Всё казалось таким забытым и прожитым уже давно. Воспоминания были, но забывались, утекая сквозь пальцы подобно песку. Медленно и неумолимо.
Да, я тосковала.
Встала, отряхнула нелепо белый хитон, вышитый серебряными нитями. Обула сандали, что валялись неподалёку, после моей недолгой босой прогулки и зашагала к своей лошади, что паслась не далеко.
С Запада надвигались тяжёлые грозовые тучи — прогулку свою пора было заканчивать, да и во дворе меня должно было уже обыскались. Не то чтобы меня это сильно беспокоило.
Бурая кобылица — Сифа нетерпеливо топтала копытами землю, всё же не смея оставить свою всадницу в гордом одиночестве. Верная и гордая — в порыве признательности я потрепала рукой длинную гриву, шепнув в длинное ушко про спелые сладкие яблоки в награду. Уши, внемля, насторожились, а глаза заблестели в немом предвкушении.
Я забралась в седло, устремив взор в даль, где раздавались первые раскаты грома. Кругом природа стихла, а я отчего-то подумала, что грозы сегодня не избежать. Натянула уздечку и тронулась в путь.
Стены Вавилона — древнего города — показались вскоре перед глазами. Слишком вычурный, излишне богатый, как тяжеленный слиток чистого золота, он казался мне чужым, сплошным дурманом. В порядке поклонения и лицемерных традиций, терялся смысл и сила. Растворялся покой. Заплутать в длинных коридорах было слишком легко, ровно как и задохнуться в излишестве благовоний.
По улице сновал люд, и мне в городе стало невыносимо душно. Я поспешила прибыть ко дворцу.
Отыскав конюха, я вручила ему кобылу, повелев принести копытной яблок. Сифа фыркала и следовала за конюхом с явной неохотой, выказывая нежелание прощаться. Я поцеловала влажный нос, обхватив ладонями умную морду. И глядела за своей верной пока та не скрылась за поворотом. Истина, однако, животных не обманешь — всё чувствуют.
На входе во дворец меня перехватил Никос, верно поджидавший возвращения своей госпожи.
— Царь справлялся о вашем возвращении, — доложил он с почтением, примостившись по левую руку. Он был хмур, я поняла это по его опущенной правой брови.
— Опять отругал, что отпустил в одиночку в поле? — догадалась я, поняв, что хранителя моего побранил Александр за моё самовольство. Никос не ответил, а я чуть покраснела от окатившего меня стыда. Верность мне, стала выходить людям боком.
Спустя время, мужчина распахнул передо мной расписанные замысловатыми узорами тяжёлые двери. Оказавшись в покоях, я узрела своего драгоценного гостя, отнюдь не неожиданного.
— И мне не по душе твои вольные скитания, сестра, — сказал Гефестион, глядя на мои всё ещё пунцовые щеки.
— От того, что они вольные? — захохлилась я, защищая свою свободу.
— От того, что они небезопасны, — мягко отразил мужчина, словно неразумному ребёнку. А меня порою тошнило от заботы и клетки, что окружала меня. Но я смолчала, принимаясь шёлковой лентой перевязывать растрепавшиеся на ветру локоны цвета пшеницы.
Гефестион отпил вина из золотой чаши, глядя на меня непрерывно синими очами, но мне не было неловко.
— Неарх разыскивал тебя, — сказал он, после недолго молчания, — Верещал про чертежи и что-то про корабль.
— Чертежи… — шёпот задумчивый и тихий слетел с губ непроизвольно. В памяти всплыли моменты важные и ценные, теперь отчего-то теряющие краски. — А Александр? Александр почему разыскивал? — словно отмахнувшись от прошлого, задалась вопросом я, чуть нахмурившись, что над бровями залегла складка.
— Да кто его разберёт, — не успела я изумится резкости в голосе, как молнии в ясном небе, второе лицо государства, осушив разом пол чаши и, вспыхнув огнём, продолжил: — Пусть катится к Аиду, безумец!
— Чем же вызван сей гнев? — спросила я, приседая на широкую ложу, — Чем обидел тебя наш Ахилл?
— Обидел… Обидел?! — взревел бравый воин и, швырнув в яром порыве драгоценную чашу в стену, приложил ладони к лицу. — Вот на кой сдался ему край Ойкумены? На кой ему сдалась эта греховная, выжженная пропащая земля?
Я припала с объятиями к могучей мужской спине в утешении, утыкаясь лицом в шею. Чужое отчаяние и горечь захлестнула сердце и связала крепкой нитью, изгнав все собственные горестные думы. Тело, чужое, но до боли знакомое и родное, было тёплым, даже горячим, а собственная душа отдавала холодом мёртвого царства. Но разве важно это сейчас, когда я не разумею, что верно следует ответить?
— Поговори с ним, ради всех богов! — принялся заклинать Гефестион, целуя тонкие пальцы в мольбе, — Отговори безумного от грядущего похода. Это не нужно ни армии, ни ему самому. Тебя он послушает, ты лишь попроси, как нужно.
— Мой милый друг, я бы с радостью, однако, Александр слушает, но не слышит, — отчаяние необратимого, захлестнуло, потопило молодое сердце. Натруженные, крепкие руки сподвижника царя, обхватили тонкий стан.
— О, моя бедная сестра, он и тебя в глубь этой варварской страны потащит, словно мало ты настрадалась. Но я не допущу! —последнее вышло твердым и грозящим большим разладом. Я улыбнулась мельком, предчувствуя, что хотя бы этому не бывать.
— Я никогда не страшилась странствий, когда рядом с вами, — с уст слетела чистейшая истина. — Какими трудными и утомительными они бы не были. Гефестион вздохнул горестно, а перед моими глазами предстали жаркие пески и смертоносные бури, твари ползучие, ядовитые. Жажда, безумная, доходящая до иступления, засевшая глубоко в горле, и сейчас мучающая во снах. Металл в крови, звон отточенных клинков и смард гниющих на солнце тел. Пот и грязь на хрупком теле, что кажется не отмывается и по сей день. О, если бы не Гефестион, если бы не Александр, я бы умерла, сошла с ума не иначе. Но если бы мне дали шанс пройти дорогой мирной, я бы вновь вступила на путь опасных странствий. Вместе и в золоте и крови. Только вместе. Только так.
— Не печалься, дорогой мой Гефестион, — ласково заговорила я, — Это наша судьба. Александру идти вперёд, а нам быть ему мечем и щитом. Ты его хилиарх, ты его друг, ты его брат и возлюбленный. Его верный Патрокл. Кто если не ты… если не мы, поддержит его в его тернистом пути?
— Но он же сам себе камни под ноги сует! — запротестовал мужчина, и лишь одно читалось в его глазах помимо сводящей душу боли — стремление сберечь и защитить. — Может же, может угомониться!
— Может, — признала я, проводя ладонью по волосам цвета каштана, — А может и нет, одним мойрам известно. Сыну Зевса уготовано величие, но плата за него может оказаться безмерной. Мы раскрыли наши крылья подобно священным птицам, но и падем мы вместе, если то с нас потребуется.
Речь моя мрачная, но правдивая, смолкла, а Гефестион уткнулся лицом мне в живот. Я облокотилась на вышитые подушки, поглаживая осунувшигося воина ладонью.
— А помнишь, как ты с Александром учил меня, дурную, плавать? — внезапно проговорила я, окунувшись ненадолго в прошлое. Лицо моё прояснилось, а улыбка озарила лицо, когда Гефестион недовольно ударил по бедру тяжёлой ладонью.
— Забудь, забудь, — негодующе прорычал он, руки сомкнулись крепче, в страхе потери, — и прости ради богов. Чуть тебя не погубили.
— И вправду, — только и сказала я. Слишком малы тогда были мои учителя, а сама я неопытна и глупа. Вода слишком коварна. Если бы не вовремя появившийся Птолемей, поглотили бы меня воды Пеллы. А сейчас мой верный спаситель сам готов меня утопить в ближайшей купели… — с искоркой веселья, а не с тяготящей ранее страхом и сожалением подумалось мне. Я усмехнулась в голос звонко и, с жаром поцеловала мужскую макушку. — Гефестион, дорогой мой, Гефестион! А помнишь как мы с тобой рыбу ловили?
— Удочкой, — подал голос хилиарх, по голосу недовольный, что отвлекают его от собственного горя.
— Да, — загорелась я, словно вот сейчас передо мной водная гладь простирается. — А после мы её обратно бросали.
Я болтала о чешуе, скользской и мокрой, так, что рыба из рук вылетала и хвостом била по детстким рукам. Говорила про рынок, про еду, про проказы и прочее-прочее, дáвнее, пока не забытое, пока важное, но утекающее как песок сквозь пальцы из памяти. Сколько было нами пройдено, пережито…
Гефестион дремал, сморенный усталостью и тяжким сердцем, да нескончаемыми думами о былом, текущем и будущем. Дремал, пока тёплые родные пальцы сминали тёмные пряди, даруя покой и умиротворение блуждающей душе.
Под вечер, после ухода верного друга, разразилась гроза: гремели раскаты грома и сверкали молнии разгневанного Зевса. Коридоры дворца были пусты и безлюдны — народ бесновался на очередном пиру, на который я была приглашена, однако, не желала идти, предпочитая отсиживаться в собственных покоях.
Рабы внесли вечернюю трапезу — куриные ножки, жирные и с корочкой. Фрукты и кувшин с разбавленным вином, дабы избавить от терпкости. Но излюбленная мною ранее пища сейчас не шла, не лезла в горло — голод меня не тревожил.
Я смотрела на заженные огни, и думала, что они больше не греют. В глазах моих темнело, и свет больше не мог осветить мне путь. На этот счёт я не испытывала никах сожалений. Стук сердца, медленный, ровный, отсчитывал мне мгновения в тишине.
Я ждала терпеливо, пока в коридоре не раздались голоса и громкий хохот с тяжёлыми шагами.
Двери распахнулись с силой, в унисон с очередным раскатом грома. Ввалился Александр, ровную поступь которого рушил хмель влитого в себя вина.
— Чего не явилась? Я ждал, — сказал он без тени упрёка, но различить в тоне его обиду совсем детскую не составило для меня труда. Царь прошествовал к постели, волоча полы драгоценных одеяний по мрамору, и осел прямо на земь, обхватив руками мою ладонь.
— О, сегодня я не расположена к большим гуляньям, — ответ слетел с губ и я потянула за вышитый золотом рукав. — Ложись, Александр, не гоже царю дремать на полу.
— Гоже-гоже, — запротестовал он, — здесь сплошь золото, а я, бывало, и на камнях дрых, усталостью сморенный, кому знать, как не тебе, — Однако послушно залез на шёлковые простыни, примостившись под боком, склонив голову на моё плечо.
— Гефестион не явится? — спросила я. Тоска по синиве добрых глаз забурлила под сердцем, но я не хотела сейчас разбивать прощание между нами. Александр разумел вопрос по своему.
— Напился и спит, — сказал он, и я не узрела как блеснули в полумраке его глаза, но ясно предствила это. — Таис плясала и пела, зря ты не пришла.
Я улыбнулась тепло на скрытый укол. Любовь моя позволяла снисходительно относиться, когда Александр рвался вызывать во мне слепую ревность.
Я полуобернулась и трепетно накрыла губами его губы. Терпкость вина ничуть не смутила меня в этот раз. Он был моим источником, чистым и ясным в самый жаркий и знойный день. Никогда ещё в жизни я не желала пить так много, и любить так сильно. Впервые я пожалела, что время бессердечно велит уходить и оставить.
Александр сделался удивлённым, что протрезвел на мгновение и я не смогла сдержать умиления. Однако, он быстро собрался и обхватил меня могучими руками, принимаясь требовательно и властно сминать мои губы.
Мне показалось, что я опьянела вместе с ним.
— Мой Илизиум, — сказала я сквозь смех, в блаженстве растянувшись на широкой груди. — Мой великий Ахилл.
— А ты моя прекрасная Афина на век, — мужчина уткнулся мне в шею в порыве страсти, но я отстранилась.
— Я желаю говорить с тобой, Александр, — важно начала, не терпя отлагательств.
— О, боги! Готов поспорить на таланты, Гефестион приложил к твоей речи руку, — столь резок был великий царь, что я бы непременно испугалась, не знай своего дорогого друга столь долго. Грудь его стала резко и часто вздыматься. Богоравный отпрянул от меня, как от огня и гневно запричитал: — И как не разглядел я в этом могучем войне всю трусость его жалкой натуры?!
— Не гневайся, и тем более не смей печалиться словам своего верного хилиарха, — поспешила изречь я. — Ты несешься вперёд, а мы пытаемся уберечь тебя. Защитить как можем.
— Но ты никогда не носилась за мной, как курица за цыплёнком. Это Гефестион отторгает всё: персидские одеяния ему не по душе, традиции тоже. Поход для него слишком долог! — выплеснул негодование Александр и словно обиженное малое дитя продолжил: — А ты его всегда защищаешь, и любишь его всем сердцем больше и сильнее.
— Ни чем ни меньше, и не больше чем тебя, — сказала я в свою защиту, — И как несправедливы твои речи, когда мои уста целуют тебя, — Ладонь моя холодная легла поверх горячей руки и, не была скинута. — Гефестион пойдёт за тобой до последнего. Он говорит не за себя, а за твой покой и ясность дней, что в последнии дни всё чаще омрачаются, друг мой.
— Знаю, — раздосадованный и утомленный, он вновь прижался к моей груди, — но разве возможно величие без трудностей и потерь? Мы всё преодолеем вместе, как было задумано и обговорено нами в детстве.
Непоколебимая уверенность в голосе великого Александра угнетала меня. Его вера открытая и чистая убивала. Мне так хотелось долго-долго держать его натруженную руку в ладонях и отвечать столь же незыблемой страстью идеей, вместо предсмертной необходимой лжи, такой им презираемой и нелюбимой.
— Конечно, — просто, задумчиво сказала я и прижалась к любимому телу всеми силами, которые во мне только были. — Только ты знаешь, иногда мы ищем что-то, долго ищем и идем тяжкими путями к цели намеченной и великой, а после с сожалением понимаем, что обретенное и пройденное не то… — сердце в груди билось, ещё билось. Но медленней и тише, в отличии от слов, что лились водой.
Я должна была сказать, оставить мысль, пускай измученное не то затянувшимися странствиями, не то весёлыми пирами тело сопело рядом, пребывая в покое и относительной тишине. И я не знала, слышит ли мой дорогой Ахилл, внемлет ли мне, но я продолжала говорить:
— Мечты иногда разбиваются, но это не плохо и не хорошо.
Захваченная убивающей болью грядущей разлуки, чей яд, подобно яду смертоносной змеи начал своё действие, я не узрела, как отпели грозовые тучи песнь наступившей полночи за окном.
Холод, холод подземный от сердца остужал душу, пронизывая кости и разум. Я попращалась с этим миром давно и не испытывала сожалений. Уходить я никогда не боялась. Только тёплая ладонь в руках не давала покоя. Только её мне не хотелось отпускать, и забывать синеву дивных добрых глаз и волосы цвета каштана.
Дочь другого времени, чужая, ставшая своей. Обреченная, но это было пустое. Как жаль, что великие обречены тоже. В конце концов, даже после самого яркого костра в итоге останется лишь пепел…