Ashes

Теодор Лоуренс прогуливался по знакомым тропинкам. Каждый закоулок был наполнен приятными далекими воспоминаниями, которые он по крохам вытравливал год за годом с помощью дорогого алкоголя и постоянных гулянок. Он никогда не появлялся в свете с одной и той же девушкой дважды. У одной был такой же озорной блеск в глазах, как у единственной любви всей его поломанной жизни, вторая так же поджимала губы, третья напоминала свободными либеральными взглядами. Но все были не те — слишком жеманны, слишком кокетливы, слишком приторны. В них было слишком много светского и до чёртиков мало своего родного. Покручивая памятное кольцо на пальце, он снова и снова собирал мозаику из чужих полуулыбок, взглядов и вздохов, пока не встретил вновь ее сестру. Хрупкий цветок чайной розы, который был так сильно похож на призрачный идеал, за годы одиночества возведённый в ранги своенравной богини, что хотелось волосы рвать. Она любила его, и этого должно хватить. Половина ее чувств заполнит зияющую дыру внутри, оставленную старшей сестрой. К тому же, видеть ее заразительную улыбку хотя бы издалека — высшая награда для грешника, давно сбившегося с пути. А Эми честно пыталась стать для него той самой. Она хотела быть для него всем: воздухом, небом, солнцем, луной. Быть удавкой на шее никогда не входило в ее планы. Ее детская наивная робкая мечта наконец-то осуществилась. Соседский мальчик заметил именно ее, а не Джо. И блондинка вцепилась в этот шанс аккуратными ноготками, спрятанными под великолепной парой новых бархатных перчаток. Девушка помнила все, что ее Лорри так любил в отрочестве, и старалась никогда так не делать. Она не должна напоминать мужу о первой любви. На ее пальчике было аккуратное колечко из белого золота, а значит центр его вселенной теперь хрупкая девушка с кукольным личиком. И никакое, даже самое трогательное воспоминание не должно пошатнуть их воздушный замок. Строить его в одиночестве было трудно, но Эми была не из тех, кто сдаётся при первой неудаче. Она искренне верила, что плавность движений и мягкие касания заменят грубые тычки, а ее кисть сможет нарисовать счастье не хуже обгрызенного пера. И они оба верили в свои миражные шаткие религии. Она в любовь кучерявого Бога-наполовину-итальянца, а он в растрёпанную от долгого бега, раскрасневшуюся Богиню. И чем больше она старалась быть не такой, тем больше Теодор отдалялся. Ее движения были мягки и нежны, слова были слишком высокопарны и мелодичны, а вечно припудренный носик не вызывал никакого желания, кроме как прищемить, чтобы девушка не лезла в душу своими ненужными расспросами о прошлом. Он повторял себе раз за разом — «Я смогу полюбить ее.» Стоя перед алтарём в небольшой французской церквушке, он словно мантру шептал, что так правильнее, и он действительно искренне любит свою художницу. Мужчина думал, что кольцо на пальце вытравит призрачный образ из головы, преследующий его во снах. После сладкой пытки он всегда просыпался на взмокших простынях, раз за разом забываясь в девушках и алкоголе. Но с появлением в его жизни Эми сны исчезли, уступая место отягощающей простой темноте. Ему бы радоваться, да только единственный способ видеть его непокорную писательницу был отобран жестокой судьбой. Мужчина шёл дальше, все больше погружаясь в пучину раздумий. Он не помнил ни единого солнечно-сахарного поцелуя с Эми, зато его губы до сих пор хранили воспоминания о том единственном травянисто-легком, практически призрачном прикосновении ее старшей сестры. Это воспоминание было только его и никакая клятва у алтаря не заменит его. Он попросил ее быть друзьями, наблюдая, как слезы горечи собрались в уголках прекрасных глаз. Чувство самодовольства, что он тоже разбил ей сердце, было задушено волнами отчаяния. Она тоже его любила. Может даже капельку больше, чем просто друга, но мосты были сожженые треклятым «да». Ее Тэдди больше не сможет обнять, как раньше — долго и легко. Теперь единственное, что у них осталось — украденные взгляды, которые замечает только зоркая мать. Женщина печально вздыхает, кутаясь в тёплую шаль. Одна ее дочь страдает потому, что слишком умна, а вторая потому, что до глупости наивна. Старшая Марч жалеет запутавшегося почти что сына, который, сухо целуя блондинистую макушку, с любовью в печальных голубых глазах смотрит, как грязно ругающаяся Джо, пытается справиться с кухонной утварью, и искренне улыбается, пугливо озираясь, не заметил ли кто его минутной слабости. Матери больно видеть слезы старшей, закрывшей свою слабость на чердаке, раскрывая свою хрупкую душу свечному огарку. Ей тревожно за младшую, видя, насколько иллюзорно ее счастье. И вот он у заветного ящичка. Почти ласково гладит деревянную потрескавшуюся дверцу, доставая из кармана ключ в прошлое. Он помнил, сколько писем хотел отправить Джо, так и не решаясь положить их, сжигая раз за разом в пламени ярости. Его дедушка всегда смотрел с таким видом, словно все знает. И он действительно понимал — житейская чуйка не могла ошибаться. Его мальчик бесповоротно влюбился в девочку-сорванца, а та была слишком свободолюбива, чтобы дать шанс. Мистер Лоуренс лишь понимающе кивнул, когда внук сбивчиво сказал, что хочет уехать, скрывая покрасневшие глаза. Наблюдая, как его кровь и плоть бьется в крохотной клетке из теплоты и нежности, разбивая крылья мечты в кровавое мясо, старик лишь смотрел на главу семейства Марч, ощущая, что родительское сердце разбивается каждую секунду этого чертового спектакля, где глупые роли играют их дети, стараясь не ранить хрупкий мирок младшей. В ящике на удивление не было пусто. Слишком быстро вскрыв письмо, глаза побежали по словам, пока лицо молодого господина не побелело. Чужой почерк менялся от строчки к строчке. Буквы прыгали, неважные слова зачеркнуты, а неаккуратные кляксы мелькали по всей записке. Воротник казался слишком узким, а галстук душил. Расслабив убийственный узел, который с утра завязала жена, Лори оперся о ствол дерева. Его сердце замедлилось, чтобы начать биться еще быстрее. Если бы он не поторопился, чтобы точно отрубить нити прошлого, если бы он по мальчишеской глупости не стал отговаривать Эми от женитьбы на том напыщенном франте, если бы он не попался ей тогда на глаза, а в его голове не созрел до чёртиков безрассудно-гениальный план, то все было бы по-другому. Он бы целовал родные губы, не думая о том, что еще одной лжи он просто не выдержит. Через время он бы нянчил их детей, смотря в родные зеленые глаза, которые обязательно бы унаследовала дочка. Они бы вместе играли в Пилигримов, а Джо пела бы колыбельные срывающимся голосом. Живая картинка запечатлилась перед глазами. Они сидят у камина, их дети давно спят. Мужчина перебирает золотистые в отблесках пламени вихри спутавшихся волос, стирает с щеки чернильные пятна, а его Богиня смотрит на него так мягко и ласково, что хочется выть от такой несправедливости. Он сам разрушил свой воздушный замок, из кирпичей которого построил новую неказистую жизнь. Смахнув ненужные слезы, Теодор Лоуренс видит мрачные стволы деревьев. Поднеся записку к губам, он почувствовал родной запах трав и свободы. Призрачные мелодии Бэт стали поминальными звуками праха его души.