— Доброе утро, Гу.
— Просыпайся, пожалуйста.
— Ужин тебя ждёт.
В карие глаза, только успевшие открыться, резко ударил солнечный свет, просочившийся сквозь еле заметную щель в не до конца сошедшихся шторах. Чонгук лежал на собственной постели. Его рука, лежавшая на лбу спасательным — хотя ни черта не помогающим — козырьком, ощущалась лёгким пёрышком. Чонгук глядел из-за сощурившихся век на Тэхёна по ту сторону комнаты. Тело автоматически рванулось к нему — Гук ощутил это ментально, но на деле даже не шелохнулся. Тэхёновы глаза — глаза, радужки которых напоминали Чонгуку, обладателю обычных, цветущее поле самых разных цветов, — устремились к Чонгуку. Чонгук бы в них затерялся, даже имея аллергию на все травы мира; Чонгук бы остался там жить на всё время, которое было ему отведено судьбой. А была ли она вообще на его стороне? — Проснулся? — Тэхён стоял лицом к зеркалу на шкафу, укладывая выкрашенные в пепельный блонд волосы, а Чонгук только и мог заворожённо смотреть. Тэхён же, заметив взгляд своего любимого, полный замешательства, волнения и влюблённости, — чёртовой лгуньей — только хмыкнул, вновь возвращая внимание к своей причёске. — Ну чего ты так на меня смотришь? Думаешь, что это сон? Неужели всё ещё не веришь, что наша мечта сбылась? Верю, Тэхён. Верю только тебе, слышишь? Тэхён слышал. Тэхён всё слышал, хоть Чонгук так и не открыл своего рта, не запустил работу голосового аппарата, не произнёс ни звука. На Тэхёне были домашние шорты, футболка, свободно болтающаяся на его теле, и Чонгук завидовал этим тряпкам. Он не мог протянуть своей руки к нему, не мог поднять и пальца, но мог поклясться: в этот момент его мышцы разрывались под кожей, но боль, растекающуюся от плеч и до кончиков пальцев на ногах, Чонгук будто и не замечал. Он должен был преодолеть этот барьер. Должен был прямо сейчас. Иначе… иначе всё…— Гу, солнышко, вставай.
— Этому сну пора закончиться.
— Мам? Это ты?
— Возвращайся к нам, мы очень скучаем.
Чонгук узнал её голос. Он то пропадал, то возвращался, призывая к себе, но Гук не хотел. Он больше не чувствовал тела, что всегда принадлежало только ему; больше не чувствовал любви, о которой они столько говорили; больше не видел света, который он так сильно мечтал познать.
Познать вместе с ним.
Веки не хотели открываться — их придавили огромные валуны, но уши… Они ловили каждый шорох: за дверью кто-то плакал, кого-то звали. Раздавались чьи-то торопливые шаги.
Чонгук рисовал праздничный яркий салют, цветы, шары и флажки…
… и тысячи радостных лиц. Чону все они были не важны — только одно. Из-под закрытых век он видел неяркие и слабые разноцветные вспышки, словно купол закрыл его взгляд от света ненастоящих взрывающихся звёзд в небе. Что это было? Чонгук не мог открыть глаза, но оно и не было нужным. Тут и там доносились приглушённые голоса людей. Их было так много, что, если бы не Тэхён, Чонгук ощутил, как разрывает его барабанные перепонки этот проклятый шум. Тепло. Под его головой были колени Тэхёна, на которых он лежал, а чужая ладонь, перебирающая чонгуковы вьющиеся каштановые волосы, была вовсе не чужой. Чонгук не видел, но точно знал, что в другой руке Тэхён держал листок, с которого полушёпотом, граничащим с бархатистым и иногда похрипывающим голосом, читал:«Пожалуйста, будь моим,
пожалуйста, будь моим смыслом.
Мы одни на целой Земле,
в самом сердце моих картин.
Целый мир придуман,
целый мир придуманных истин.
Я нуждаюсь в твоём тепле.
Я хочу быть смыслом твоим».
Его голос был прекрасен. Тэхёна не мог переглушить даже ядерный взрыв — для Чонгука в этот момент существовал только он. Но… Чьи то были строки? Чонгуку они казались до ужаса знакомыми, но вспомнить… — Чонгук, ты уже мой смысл. Веришь?Надрывный плач сменял тэхёнов мягкий шёпот.
— Чонгук, он ушёл. Хватит пропадать в своём мире, солнышко. Мы очень сильно ждём тебя.
Влажная ладонь беспрестанно трогала его плечо. Казалось, вот-вот её настойчивые прикосновения сотрут кожу, мясо и мышцы вплоть до костей, сухожилия и вены, почти просвечивающиеся через кожу, разорвутся, словно истончившаяся нить.
Чонгук не понимал, о чём она говорила, или просто не хотел. Но в одном он был точно уверен: Тэхён не мог уйти. Как же он мог уйти, если он сейчас был прямо здесь, рядом?
Тэхён сидел напротив Гука. Они скрестили ноги на тёплом полу, уперевшись в него руками, и тянулись лицами друг к другу. Тэхён расцеловывал лицо своего мужа: губами касался щёк, губ, закрытых глаз, бровей, носа, лба, линии подбородка, скул… Чонгук завопил бы от переизбытка эмоций, но собственный вопль застрял огромной рыбной костью в горле: он упёрся острыми концами в мягкие стенки, но Гук настойчиво проталкивал её наружу, даже не осознавая, что разрезал глотку изнутри. Боль была уже не важна. Безымянный палец на левой руке украшало кольцо — Чонгук ощущал металл, обрамлявший его палец, так сильно, что, казалось, это знание вот-вот разорвёт его голову надвое от состояния, переполнявшего его и грозившего вырваться наружу, словно извергающийся вулкан. Как же оно называлось?.. Из недалёкого их совместного будущего Чонгук слышал детский голос, зовущий его папой, и смех Тэхёна — чистый и ужасно сладкий… Чонгук не мог им насытиться.— Оставь его. Он вернётся, но позже. Ему нужно время.
Кто это был? Голос ужасно знакомый и чем-то напоминавший собственный…
Собственный. А каков же был его голос, Чонгука? Он точно знал, что был похож, но всё же никак не мог вспомнить самого себя.
— Веришь, Чонгук? Верю.