Границы дозволенного

- 1 -

      Белизна хуже всего.       Отвратительный белый цвет, безраздельно властвующий повсюду, ничем не сдерживаемый, ни к чему не привязанный — самое паршивое. Он всему придаёт оттенок ужаса, усугубляя и без того мрачные вещи заполярья. В нём кажется, будто бежать уже некуда и всё предопределено.       В каком-то смысле, это цвет правды.       — Господин Кадински просил увеличить сумму депозита, но почти доподлинно известно, что эти ценности добыты незаконным путём и отмыты на торговле костным мозгом из Инадзумы.       Паскаль не любит иметь дел с клиентами, что не удостаивают её и взгляда — презрение у них взаимное. Но её работа — суть лезть под кожу, мило улыбаться, посыпать комплиментами или натянуть уздечку там, где нужно. Она приносит свежие отчёты каждый вечер, стоя по другую сторону. Их делит тяжёлая тёмная столешница по факту и целый северный полюс по ощущениям.       — Хозяина театра Шостаковича видели с молоденькой девушкой из его труппы.       Следом идёт красный, не кровавый, но багряный, как мёртвый рассвет морозным утром над безжизненными полями, где не слышно ни крика пастуха, ни лая собак и где люди счастливы лишь от того, что проснулись живыми. Глаза отдают алым, против воли заставляя вглядываться в радужки. Моргни — и ты пропала.       Это цвет фатуи, верности и суровой зимы, сбывающейся в каждом из одиннадцати.       После — золотой. Блеск лепнины, полярных звёзд на гулких чашах куполов дворцов. Каждая секунда — монета, и то, что он тратит её здесь, лишь выставляет ей счёт. Золото — гарант силы. Оно бликует в прозрачных стёклах очков отблесками тонких свечек. Он здесь из-за золота.       Это цвет нового мира.       — Ах, ещё господин Тарталья заходил. Ничего важного, но он планирует поездку в Ли Юэ, якобы за лекарствами для отца, на самом деле — у него встреча с кем-то высокопоставленным. И он не из Цисин.       — Так откуда же он? — ровная улыбка без изъяна, без намёка на кракелюровые трещинки на идеальном бледном лице.       — Я не знаю, — ложь без привязки к конкретике.       Дрогнуть смерти подобно. Он оттуда, где высокомерие переламывает тебе хребет, где на блестящих тронах восседают небожители в собственном блеске не замечая наступления осени их славных лет, осени их старого устройства. В умирающем мире однажды закружится снег, лютая, суровая, всепоглощающая зима придёт с хрустом снега, похожим на треск костей и заберёт себе все жизни на много-много лет вперёд. И не будет больше ни нимбов, ни облаков, ни предсказаний.       — Какова твоя прямая обязанность?       Страх липким комком прокатывается в горле, сползает к груди, намертво пережимая вдохи и выдохи, когда чёрная фигура встаёт из-за стола и занимает собой всё пространство в комнате.       Чёрный — это аксиома. Чернее полярной ночи, глубже самой далёкой бездны. Цвет без цвета. Цвет, поглощающий все прочие цвета. Цвет всего и сразу.       — Знать всё и обо всех. Слушать и наблюдать.       Самая безжалостная ирония из всех, ведь в этом она не соврала. Потому что тысячи глаз там, наверху, по сей день смотрят на жалкое, бренное тело, что стало ей темницей, что стало ей кандалами.       — Ты же не забыла, кому ты обязана всем? Кто не дал тебе умереть на улицах в метели. Кто выплатил твои долги.       — Вы.       В шероховатости прикосновения тёмная ткань перчаток касается лица, чтобы поднять опущенный подбородок, заставить смотреть в глаза.       — И после всего, ты бы не соврала мне, Паскаль, верно?       Ты — ниже даже самых примитивных элементальных духов. Хочешь уважения, полукровка? Иди и заработай его. Наблюдай за ними, будь при них. Так послужишь небесному порядку, но для начала подберись так близко, как только сможешь.       Ближе на целую человеческую жизнь. На расстояние вздоха до колкости морозного воздуха в лёгких. Хороший слуга сливается со стенами, не глядит в глаза. Хороший слуга подчиняется даже до ломоты в костях.       Она — хороший слуга.       — Я бы не посмела, господин Панталоне.

- 2 -

      Боги врали. Но такова их божественная суть.       Они лгали о людях внизу. О их неуважении, презренном страхе, о их бессилии и жалких убогих жизнях, наполненых богоборческой рутиной, не имеющей смысла, потому что Селестия не прощает ошибок. Пять сотен лет никто не смел в этом сомневаться.       Паскаль часто украдкой задевает номер девять из Предвестников Её Величества оценивающим взглядом: принося новости и слухи, мимоходом касаясь руки при передаче какой-нибудь папки, стоя на коленях, с дрожащими словами на кончике языка — и всякий раз каждое небесное обещание на проверку оказывается пустышкой.       Он не уважает богов, но лишь потому что уважение — категория, отсутствующая в его мироустройстве. В ней слишком много бесценного, а Панталоне знает, как измерить в золоте всё, что угодно от луны на небе до её поздних визитов ради утоления его собственных капризов.       В этом белом пузыре страх — абсолютная величина. Страх перед ледяным троном, страх перед концом, страх перед прошлым и будущим, страх перед иссякнувшими золотыми венами. Страх перед монолитными фигурами Предвестников, от которых за километр несёт кровью и насилием, переломанными судьбами и плачущими детьми. Страх перед силой, больше твоего существа. Страх перед тем, что однажды рука в тёмной перчатке пережмёт тебе горло с той же лёгкостью, с какой расписывается в отчётах банка, и жизнь застынет в морозном воздухе. Паскаль никогда не боялась людей, но этот человек… тревожит её. От того ли она не может отделаться от желания знать все тайны, все грязные секреты? В надежде, что однажды ей достанется самый главный приз, самая страшная тайна в этой игре — что пугает самого Панталоне.       Но бессилием здесь всё же не пахнет, и в этом боги тоже ошиблись. Его жизнь едва ли убога, да и не у бога вовсе, хоть вездесущие хладнокровные глаза Крио Архонта и преследуют их всех вымороженными ночами. И вопреки словам сверху, в ней не так много богоборческой рутины, только золотое шампанское с мелкими пузырьками, расшитые бархатные подушки, мягкость меха на воротнике, в который удобно прятать лицо от обморожения, перезвон металла в холщовом мешке и много, очень много лукавых улыбок. У Паскаль от них сводит желудок.       Обиднее всего, что боги соврали о ней самой. Никто и никогда не дал бы ей шанса подняться хоть на краешек ступеньки, что ведёт в небо, и в глубине души она всегда это знала, просто не хотела признавать. Если бы только было в ней меньше человеческого, чтобы не желать большего, не трястись. Не глядеть на мужчину на другой стороне комнаты в переливе медового света, пытаясь разглядеть дьявола и бедняка, шута и скрягу, и видеть только ровный красивый профиль, как с монетного сюжета.

- 3 -

      В том сне, о котором она никому и никогда не рассказывает, её голова лежит на чужих коленях.       С маленькой поправкой — отдельно от тела.       — Вы же догадались, кто я и откуда?       И надо же так глупо попасться, шарясь там, где её рук не должно было быть. Сплёвывая кровь от разбитой губы, что ещё сочится алым, словно лопнувший закатник. Она всего дважды здесь видела настоящие фрукты и оба раза — у него на столе.       Панталоне лишь кивает: сотканный из противоречий человек с оглушительно горячими руками в таком морозе, где вода застывает на лету, с мирной улыбкой в два излома и тяжёлом облачении со шлейфом из запаха потрошённых тел. И то — не буквально. Он не станет марать идеально-гладкие ладони, не лично уж точно.       — Ты что, правда думала, что тебе это сойдёт с рук? — ох, бедное, бестолковое дитя, ты так мало знаешь о жизни. — Право слово, сначала я решил, тебя прислали из другого королевства, но ни один смертный не доходит в своей самоуверенности в непогрешимости до такого высокомерия, как небожители.       С самого начала знал, но не остановил её, наблюдая, как за неприхотливым жучком на перчатке. Ещё тогда, когда девчонка без имени, рода и племени пришла просить работы для своих обмороженных рук. Вопреки её предположениям, это был не акт милосредия к кому-то обделённому (хоть и говорили, будто он видит в ней свою чужую тень). Ведь милосердие — это первое, что вырезают из тела Предвестников и приносят в жертву Царице.       — Почему сразу не предприняли меры?       — Боги считают, что в их власти решать, кто достоин величия, но всё, что ты здесь видела дали мне не боги. Их одобрение лишь пустой звук, и я хотел, чтобы ты лично это наблюдала, — и выворачивающая кишки усмешка отзывается болью в каждой клетке, служит сигналом к тому, что всё старое погублено. — К тому же, всё в мире имеет свою цену. Не стоит разбрасываться возможностями. Ты славно послужила мне.       — Я заслужила поощерение?       — Конечно. Но каждое вложение из всех, что я когда-либо делал, должно быть тщательно проверено, дабы я мог воочию убедиться в его свойствах, в его перспективах, в его ценности для меня.       Паскаль только отступает назад, потом ещё, пока не упирается лопатками в стену, вдруг осознавая, что сама загнала себя в западню. Вдох рядом с ним, как утолить голод. Выдох рядом с ним, как свернуть шею. Хочется кричать, но она только шепчет придушенно и надтреснуто:       — Мне не стоит надеяться на поблажку?       Кажется, будто на светлом лице мелькает снисходительная улыбка. Или это просто игра теней. Голос спокойный, холодный, как надгробный камень, но в вечной зиме могил не роют. Она чувствует, что умирает здесь, в этот самый миг, истекая кровью, прибитая чужим взглядом.       — У тебя их было слишком много, дорогая Паскаль. Слишком много, — едва заметное покачивание головы выбивает тёмную прядь, она падает на лоб в безжалостном приговоре. — Я должен понимать, что моё вложение оправдывается и оградить себя от рисков, а это значит, что контроль качества будет очень строгим.       Кровь не поступает к сердцу. Он смотрит долгим тяжелым взглядом. Ему даже не надо прикасаться к ней, чтобы заставить смотреть себе в глаза. Паскаль выворачивает, тяжесть придавливает органы, но она не опускает глаз. Ответы прячутся в черных зеркалах расширенных зрачков, и чем больше она смотрит, тем темнее становится все вокруг, будто она въезжает в тоннель. Сама не понимая, почему голос вдруг так сел, она произносит:       — Что господин со мной сделает?       — А что бы ты сделала, если бы я предал твоё доверие?       Стонала бы, почти отвечает. Конечно, от несправедливости положенной доли, от богов, которым на самом деле плевать. Она — только нелюбимое дитя небес, сброшенное, как балласт. Они всучили ей ложную надежду на дом там, наверху: постарайся, девочка, и станешь такой, как мы, станешь приближенной. Но Паскаль понимает — её дом был здесь.       Валюта этой земли — кровь и слёзы, но у каждой монеты две стороны и даже в безмолвии льда можно отыскать покой. Главное не забывать, что у всего есть границы дозволенного и за всё рано или поздно придётся платить. Её плата — собственное тело на холодный алтарь. Обернуться против тех, кто был всем. Вывернуть наизнанку всё, что она считала «правильным». Перевернуть мир с ног на голову.       — Просила бы прощения?       — Нет.       — Почему?       — Вся моя жизнь — извинение за то, в чём не было моей вины. Больше не стану каяться, приносить ложных клятв и молиться. Хватит с меня.       Это не остатки гордости. Он хорошо это видит в её наивном взгляде. Пальцы застывают у лица, касаются его еле ощутимо. Она сбито дышит и внимательно глядит не моргая, как пёс, не знающий, что последует за занесённой ладонью — ласка или удар. Большой палец касается нижней губы, заставляя Паскаль невольно разжать губы. Это ближе, чем один выдох. Усилие. Палец проходит вдоль, растягивая кожу. По контуру обходит вытянувшийся буквой «О» рот, старая остатки крови. Такими губами не произносят молитвы божествам, но с ними вполне можно по-человечески.       Он отводит руку и растирает то, что осталось меж пальцев. Кровь забивается в рисунок отпечатка. Губы пересохли, но она боится облизнуть их, словно это сотрёт ощущение чужого тепла меж трещинок. Как прикоснуться к новоотчеканенной, ещё горячей от пресса монете. Кажется, забывает делать вдохи. И слышит только короткое:       — Не разочаровывай меня.       Внутри всё горит так, что пылающая столетиями Каэнри’ах покажется детской сказкой. Он наклоняется, она не успевает набрать воздуха. Циркуляция крови по организму прекращается на то мгновение, когда он касается своими губами уголка её губ на краткую секунду. Восточнее привязанностей, безобиднее желания. Это не поцелуй в щёку отца и это не поцелуй в губы любовника. Это между.       Панталоне выпрямляется и просто уходит. Паскаль держится за стену, потому что больше не за что. Последнее самообладание ушло. Под кожей на шее пульсация полярных звёзд и блуждающие ледники. Мир расширяется. Игра не кончается с «шахом» и «матом»; только, когда белое становится чёрным, а чёрное — белым. И в комедии, разыгрываемой Предвестниками, это лучшая шутка, сыгранная с ней.       Паскаль искала покой. И если он ощущается, как раздробленные кости; как откровение для отверженных; как золотая пыль в лёгких; как обморожение в проклятой зиме, значит, он найден.