На двоих

      Двадцать три, двадцать четыре, двадцать пять.       Порко считает овец, чтобы заснуть, но перед закрытыми глазами они какие-то плешивые, жирные и почти не прыгают, тащатся только еле-еле, тупенько водят пухлыми мордами — бесят так, что сна никакого нет. Двадцать шестая овца совсем отказывается прыгать и грузно валится в воображаемую травку.       — Не спится?       Кровать Марселя в другом углу комнаты, но он оказывается здесь быстро и бесшумно, будто не шел четыре шага по скрипучему полу — просто перепорхнул или даже не уходил из постели Порко с вечера.       Порко открывает глаза в сумрак, в густой силуэт над собой.       — Ага. Как догадался?       — Ты так пыхтишь, что даже мне слышно. Стало интересно, чем ты тут занят.       Марсель ловко усаживается сверху, кладет руки на живот, одной как будто бы промахивается, проводит чуть ниже — чтобы проверить, нет ли под одеялом в том месте руки Порко. Не находит, скользит вверх обратно, а Порко усмехается беззвучно — старший брат не хочет, чтобы такие развлечения проходили без его участия.       Ничего он не пропустит — у серьезных кандидатов даже дрочка по расписанию.       — Овец считаю.       — Серьезно? — Марсель удивляется, не смеется. — И как?       — Херня. Не работает.       — Почему? Запутался в двухзначных числах?       Порко пихает его в шутку, несильно — чтоб не свалился с кровати и не ушел; сгибает за его спиной ноги в коленях, и Марсель склоняется ниже, очерчиваются линии красивого лица в полутьме.       — Овцы в голове почему-то уродливые. — признается Порко, — Такие не для счета, а сразу на убой.       Обжигает щеки выдох Марселя, светло полоснула сумрак его улыбка. Он спросит сейчас: «где ж ты красивых овец видел?» или «где ты вообще видел овец?», а Порко ответит, что на детских иллюстрациях, где им рисовали пушистую вспененную шерстку и пуговки-глазки, но эти образы почему-то никак не вспоминаются. Потом они оба помолчат, гадая о том, насколько проблема все-таки в Порко — что даже милые овечки в его голове становятся облезлыми жиртрестами.       Или не спросит и все будет намного проще.       — Ну и ладно, все равно эту штуку с овцами придумали для детей. Ты-то уже взрослый мальчик, — Марсель касается кончика носа своим, — Я знаю поинтереснее способ быстро заснуть.       Жар в животе плещется, да так сильно, что лижет горячо то грудь, то пах, и нет ничего интимнее, драгоценнее этого момента — когда Марсель оставляет свой облик сурового лидера где-то за порогом их комнаты, переступая его уже почти другим человеком, мягким и нежным; и чем ближе к постели Порко, тем он бесстыдней, развязней, и на ласкаемом теле — ни осколка серьезной скорлупки.       На то они и семья, правда ведь? — чтобы быть такими настоящими только рядом друг с другом.       Но руки Марселя вдруг исчезают, и сам он исчезает, соскальзывает с бедер и ныряет в полночную мякоть; Порко резко садится в кровати, готовый вскочить следом, слушает, как стеклянно гремит где-то в районе шкафа.       Марсель появляется снова уже с бутылкой в руках.       — Как насчет накатить на сон грядущий, а?       Порко звонко присвистывает. Достать выпивку будучи сопливым, повязанным желтым кандидатом в воины, да еще и так, чтоб не попасться на этом — это надо постараться.       — Давай. Виски небось?       — Какой там, — Марсель усаживается рядом, откупоривает крышку. — Я сам не знаю, что там, знакомый офицер угостил. И знать не хочу, учитывая, что они обычно лакают. На.       Порко берет бутыль за длинное горлышко, опрокидывает в себя почти залпом и тут же жалеет, потому что жечь начинает еще на языке, а в глотке становится раздирающе-опаляющей лавой, и приходится закашляться даже вопреки своим гордым принципам.       — Эй, ты че, сдурел?! — Марсель отбирает бутылку, и часть спиртного разливается на одеяло. — Немного надо, чтоб совсем слегка дало, а то если разойдешься — я тебя до утра не уложу. Ну как?       Он отпивает сам и морщится, но не кашляет. Порко отирает горящие губы, почти сплевывает:       — Херовая дрянь. Мерзкая. И правда небось на полыни настаивали или чем похуже. Шишках каких-нибудь гнилых, не знаю.       — Ничего, зато вставляет быстро.       Летом птицы за окном орут даже ночью, голосят почти в ухо, сидя на самой ближней ветке, а окна выходят на восточную сторону, и по утрам солнце ковыряет глаза лучами; надо будет быстро собраться, тащиться на разминку, потом — на уроки, после них — бесконечные тренировки до самого заката, пока не начнет темнеть, пока от тела не останется только условная физическая принадлежность и ничего — от чувств и ощущений, чтобы сил хватило только на возвращение в кровать, снова к орущим над башкой птицам.       Марсель делает еще глоток и, прежде чем поставить бутылку на пол, встряхивает ее — жидкость гулко бьется о стенки. Порко косится на звук.       — Так она у тебя начатая уже? Чуть меньше половины нет, а я даже не знал. Секретничаешь, значит?       На возмущение Марсель только смеется.       — Прикладывался пару раз, бывало. Как-то не было повода предложить тебе.       — С младшими вообще-то нужно делиться, ты что, не помнишь?       У ранней взрослости нечеткие контуры — ее напускная серьезность разбавляется детской обидой: как так старший брат делает что-то без Порко? Они должны все всегда делать вместе, делить между собой плохое и хорошее, быть рядом настолько близко, насколько возможно, быть почти целым. Даже пить мерзотную настойку — тоже только вместе. Все-все-все — на двоих.       — Ну, я же сейчас делюсь. Да и чья бы корова мычала — тебе всегда доставалось больше. Как мелкому.       Порко снова хочет его пихнуть, но промахивается — голова уже начинает кружиться, и на темноту перед глазами наплывает пелена.       — Осторожно, — Марсель хватает его за запястье. — Не дергайся, сейчас потеряешь равновесие. Поплохеет. Что, дало в голову?       Он сжимает пальцы сильнее, проводит большим по ребру ладони, и от этого жеста жарко, щекотно; что-то типа игры на внимательность — понять, когда прикосновения брата станут прикосновениями любовника. Порко кивает, но только потом вспоминает, что в темноте Марсель может этого не видеть.       — Да. Нормально так. Ядреная.       — Ну вот, я же говорил. Ложись, — легкий толчок в грудь. — Давай, ложись, отрубишься быстро. И никаких овец не надо.       Порко послушно опускается на подушку, думает немного, приподнимается снова.       — Дай еще.       — Что? Нет, — Марсель толкает его в грудь сильнее, заставляя лечь. — Нет, Порко, хватит. Серьезно. Ты меры не знаешь.       — День был напряженный, хочу расслабиться. Ты видел вообще, как этот старый хер меня сегодня гонял? Я думал, руки с ногами на плацу оставлю.       Марсель мотает головой так резко, что это видно даже в темноте.       — Нет, даже не проси. Больше не дам. А переутомление такому дурню как ты только на пользу — может, мозги в нужную сторону сдвинутся. Даже ценой рук и ног.       Скучный, занудный старший братик.       Говорит он твердо даже несмотря на уже заплетающийся язык; для верности пинает бутылку, и та укатывается в неизвестном направлении. Порко недовольно цокает.       — Ты же понимаешь, что я все равно ее найду?        — Конечно найдешь. Только уже завтра, — Марсель вдруг снова оказывается сверху, кладет ладони Порко на бедра. — Кстати, ты знал, что для снятия напряжения тоже есть способ поинтереснее? И тоже для взрослых мальчиков.       Уже недвусмысленно и так откровенно, что Порко захлестывает непривычное смущение, и в щеках становится горячее, чем внизу живота; он лягается слабо, шипит:       — Ты где этого понабрался, в порнушных книжках? Придурок.       Марсель не отвечает и целует его в шею.       Наверное, трахаться со своим братом — это неправильно. А еще, наверное, неправильно разбиваться в лепешку, чтобы сократить остаток существования до тринадцати лет; наверное, неправильно делать кусок красной ткани своей главной целью, рваться в самую бойню, будучи совсем подростком, голодным до любви и жизни; жертвовать всем, чтоб в конце концов пожертвовать еще большим.       Ключевое слово «наверное». Если добавлять его ко всему неправильному, то оно уже кажется не таким уж плохим.       Марсель спускается быстро, не удостоив даже коротким поцелуем, — потому что одним он не ограничится, и тогда это рискует затянуться до утра; приспускает резинку белья, проводит ладонью в самом низу. По плешивой жесткой щетине. Другого, гладкого, местными тупыми лезвиями навести не получается, как ни пытайся.       Если он сейчас ляпнет что-то ироничное и похабное про «ты для меня это сделал?», Порко ударит его всерьез. Потому что это будет ну охерительно тупо. И потому что Марсель будет прав. Порко сделал это для него. Целую вечность корячился в холодном душе, то и дело резал нежную кожу и потом чесался от раздражения, проклиная все на свете. Ради него, ради Марселя.       Вслух этого Порко ни за что не скажет.       Но Марсель и на этот раз молчит, только обжигает ранки довольной усмешкой. Зарывается губами, выцеловывает колючий лобок, и свежие порезы щиплет от слюны — не больно, а распаляя сильней; Порко пытается нащупать его лицо, чтобы коснуться, погладить, но находит загривок, и это даже еще лучше.       — Не-не, руками, — быстро шепчет, когда Марсель хватается за резинку зубами. — Бля, руками сними, говорю, сейчас точно спьяну зацепишь. Пожалуйста.       — Что, боишься? — смеется Марсель, но все же слушает, стягивает белье руками, нарочно выбрасывая на пол подальше. Целует внутреннюю сторону бедра, говорит тихо-тихо: — Расслабься, Порко. Мой хороший, самый любимый братик. Я никогда не сделаю тебе больно. Ты уже совсем взрослый мальчик. Самый лучший. Мой. Ты только мой.       Он сто пудов начитался этой приторной пошлятины в какой-то порнухе, но от этого не менее жарко, — от стыда, от возбуждения, от любви — и слова так сладко, раскатисто отзываются в хмельной голове. Никто никогда не говорил Порко такого, и он точно знает, что больше никто никогда и не скажет.       Больше никто его не будет любить как Марсель, так сильно, безусловно, одержимо, облекая свою любовь в формулы громких и честных клятв: «я никогда не сделаю больно» — такое может пообещать только брат, потому что он не передумает и не соврет, оставит тайное в тайне и будет любить до самой смерти.       Только он, только Марсель.       Порко рычит и сам толкается ему в рот.       Мягкое скользкое горло — как продолжение его самого, настолько же познанное и родное во всех самых невинных и запретных смыслах; плоть, взращенная из тех же семян, что и Порко, или на самом деле все-таки это он продолжение Марселя, плотно сжимающего губы вокруг ствола — не имеет значения.       Марсель знает, что делать, даже пьяный посреди непроглядной ночи. Двигает головой ритмично, резво, будто и не пил вовсе, с влажным нарочным причмокиванием — так сосут шлюхи в борделях, громко и грязно, чавкая блядской пастью, но с таким мастерством, что до боли закатываются глаза.       Порко никогда не спрашивал, делал ли брат подобное с кем-то другим и где он научился всем этим штучкам. Никогда не спросит.       Но от мысли, что у Марселя мог быть кто-то еще, вскипает кровь.       Вместо вопроса Порко сжимает его шею сильнее, вцепляется в волосы на затылке, — отросшие, длинные — насаживает на себя глоткой, и даже тогда Марсель не кашляет, только мычит, и от этих вибраций во тьме разлетаются искры.       Их порочная связь — насмешка над ханжеской, лицемерной культурой, возведенной на костях примитивного; над теми запретами, которые разделяют природу с цивилизацией и «делают людей людьми».       Запреты придуманы, чтобы их нарушать — Порко знает это как никто другой.       Именно поэтому он сейчас трахает в рот своего старшего брата, вместе с которым верно ступает в могилу, смешав по дороге животное с человеческим, и никакие законы над ними не властны.       Перед шагом в бездну нужно сойти с ума, чтобы было себя не жаль. И взяться за руки у самого края.       У них даже участь одна на двоих.       Марсель выпускает член изо рта с похабным и звонким хлюпаньем, и кажется, что можно разглядеть густые прозрачные нити слюны, тянущиеся от кончика языка к головке. Шепчет:       — Раздвинь ноги. Немного, вот так. Молодец.       Порко послушается, даже если Марсель скажет сброситься с крыши.       Его руки сильно хватают бедра, дергают на себя, навстречу жарким припухшим губам, — Порко задушено стонет, когда ощущает дразнящий выдох еще ниже.       — Такой сладкий. Как мед, как горячий растопленный сахар…       Лягаться нет уже ни сил, ни желания.       Сначала касается слабо язык, и Порко пронзает приятная судорога.       Затем припадают губы, зарываясь в жесткие волоски, вбирая, посасывая тонкую натянутую кожу, рисуют на ней мокрые петли, а тьма взметается и опускается вместе с рукой Марселя.       Любовь — это блестки на чистом влечении, а их любовь — это грязное на грязном, когда попытки исправить помарку оборачиваются заляпанным месивом.       Звери из одного помета совокупляются между собой, потому что не имеют понятия о родстве. Это привилегия — знать, что обладаешь тем, с кем связан кровными узами, иметь возможность упиться превосходством над мирскими порядками.       Настоящее кровосмешение — породить в такой связи ребенка или вспороть друг другу горла и, обнявшись, умереть в общей луже.       А это так, безобидное коротание и так короткого времени.       — Смотри на меня, Порко.       Он скулит и распахивает глаза в темноту; туда, где Марсель снова жадно заглатывает его член, подныривая одной рукой под поясницу, притягивая к себе.       Его внутренние стороны щек точно выстланы шелком, а в купол нёба вшиты рыбные косточки, только это никогда не нащупать пальцами.       «Если потерять контроль, мы станем одним целым», — уже и не вспомнить, кто из них озвучил это первый.       Все вышло из-под контроля. Но как давно?       Ночь вздрагивает вместе с телом довольно быстро — виноват алкоголь, накопившееся напряжение или тугая глотка Марселя; или все вместе? — он стискивает бедра сильней, сминает до гематом, пока рот заполняет вязкое, и даже птицы на ветках заткнулись в праведном ахуе.       Единение подобного с подобным, почти идентичным — просто одинаковые ростки удобряют по-разному, и они не всегда вырастают похожими.       — Не глотай, — быстро говорит Порко, — Делись.       Марсель не понимает, пытается отстраниться, зашуршав одеялом. Поймать его подбородок удается с первого раза, сжать челюсти. Приподняться и притянуть к себе.       Все-все-все — на двоих.       Язык толкается в губы, размыкает почти насильно, и несколько капель проливается на постель, туда, где она уже сыро пятнится спиртным.       Порко впивается поцелуем в соленый рот, не закрывая глаз.       С младшими нужно делиться.       Марсель ошарашенно упирается руками ему в грудь, не успев оттолкнуть.       Первый глоток — через рвотный рефлекс, колкой солью обрамлено охуительно горькое-горькое, жгущее горло, это все потому что Порко смолит целыми днями и жрет что попало, и поэтому сам он до краев наполнен такой же гадостью.        Сквозь горечь и перегарную кислость — к желейной ямке под языком, длинной струнке уздечки, ребристому своду нёба, к сладости Марселя; собирая с бархатной изнанки щек остатки спермы. Собственный вкус, разбавленный его слюной.       Почти кровосмешение, или бесконечно восходящее к нему, для них невозможному, если все-таки рано или поздно не припасть друг к другу распоротыми горлами.       Марсель сплетается языком с его, обмякнув вжатыми в грудь ладонями; он проглотил свою часть, но одна струйка юркает из уголка губ, течет по острому подбородку, а Порко — за ней, слизывая от самого кадыка вверх, слепо вымазав в семени щеку, которую тут же спешно лижет Марсель, и они собирают друг с друга все расплескавшееся, поочередно целуют контуры лиц, пока не соберут все-все-все до единой капли, пока не растворится во рту мерзкий привкус.       Пока не останется только однородный вкус их двоих.       — Хорош, — Марсель наконец уворачивается, чуть ли не падает с кровати, — Обслюнявил всего. Это что такое было вообще, а?       Порко хватает его вовремя и не отстает; тычется носом во впалый треугольник ключиц, шепчет пьяно:       — Чтоб без меня не хлебал… Ну, всякое. Все. Ты про сладкого напиздел.       — Нет. Слушай, да ты реально перебрал. Или прикидываешься? Выпил немного вроде.       Ватная шея не держит голову, и Порко сползает лбом на обнаженную, гладкую грудь.       — Не ел просто. Ужин пропустил. Не спрашивай, — и Марсель не спрашивает, только надувается вздохом. — И ту херню дебильную не говори больше, она тупая. Слащавая. Меня тошнит.       — Я люблю тебя, Порко.       — Да блять…       Поцелуй в растрепанную макушку — прикосновение брата, а не любовника.       Монолит нормального снова нависает над головой, и если попробовать опять вскинуть голову, можно убиться.       Уже не возвышаясь над всем человеческим, а провалившись ниже его границы; теперь порядок глумится над ними — где-то на тумбочке сочно желтят повязки, ожидают рассвета.       Чтобы получить Бронированного, нужно уметь выдерживать любую боль.       Может и правда лучше разбить голову заранее?       — Ложись спать, — Марсель ласково проводит рукой по спине. — Тебе точно не плохо? Воды надо?       Кровать будто качается на волнах.       — Нормально, — Порко напрягает разомлевшее вялое тело, и оно на удивление слушается. — Конча на вкус поприятнее того твоего бухла. Не блевану.       — Все равно выпей стакан воды, чтоб похмелья не было.       — Марсель, вали уже. Вставать скоро.       «Ты сам сказал, что я уже взрослый мальчик».       Короткое колебание воздуха — пожатые плечи. Он все понимает, не обижается и не спорит, невесомо встает с плывущей где-то кровати. Заботливо поправляет одеяло, когда Порко ложится — ну идеальный старший брат. Идеальный во всем.       Все-таки из одинаковых семян взросло немного разное. Идеальность — величина, которая не делится на два.       — А ты правда сладкий, просто сам ощущаешь себя по-другому.       Еще и наставления перед сном, по-семейному, традиционно, как в детстве, но уже со взрослыми метафорами. Только Порко тоже уже не ребенок.       Он бормочет «пошел ты» неслышно. Подушка шумит, как приложенная к уху раковина. В голове все слилось.       Так ли неправильно неправильное посреди другого неправильного? И какая разница, если на этом фоне оно не бросается в глаза?       По пути к себе Марсель спотыкается о бутылку. Птицы загоготали.