Паоло любит наблюдать

Паоло любит наблюдать. Казалось бы, совершенно обычное и невинное качество, но к шестнадцати годам, оказавшись в Лаик, Паоло осознал, что предметы его наблюдений стали такими, что рассказать о них можно лишь священнику на исповеди - срывающимся шепотом, заливаясь невозможно ярким румянцем. Отец Герман, выслушав сбивчивую исповедь унара, одним неуловимым движением придержал за подбородок, не давая опустить голову, взглянул в глаза - пристально, словно ища там что-то. И, кажется, нашел, потому что кивнул головой и вместо отпущения грехов или наложения епитимьи, сказал, что знает, как ему помочь. И он знал, о, он действительно знал - мысль эта бьется в голове Паоло, зажигая блеском глаза и едва не срываясь восторженным стоном с влажных губ, когда он, обмирая, приникает к маленькому окошку в каком-то закутке, дорогу в который он сам ни за что не смог бы найти. Обратно, впрочем, тоже, но сейчас Паоло это не волнует. Он не решается шевельнуться или лишний раз вздохнуть, кажется, что сердце стучит слишком громко, хотя. он прекрасно помнит слова отца Германа о том, что здесь Паоло никто не увидит и не услышит. Даже сам отец Герман. И сейчас Паоло понимает, что так и есть. Отцу Герману просто не до этого. Неторопливо, бесшумно, он обходит застывшего перед ним капитана Арамону. Шевельнуться капитан при всём желании не может - руки связаны над головой, широко разведенные ноги удерживают цепи, много тоньше тюремных, но прочные и длинные. Сдвинуть ноги, сделав свою позу хоть немного менее непристойной явно невозможно, но Арамона и не пытается это сделать. Кажется, его не волнует то, что эти веревки и цепи являются его единственной одеждой. Лишь глаза как-то лихорадочно бегают, следя за каждым движением, каждым шагом священника. И в этих глазах - нетерпение. - Вы перешли границу, капитан, - голос отца Германа звучит спокойно, но Арамона, кажется, слегка вздрагивает в своих оковах. - Вы хотя бы осознаете, что натворили? Отправить унаров ночью в старую галерею...Если вы так хотели пополнить здешнюю коллекцию призраков, должен вас разочаровать. Я уже отослал их по комнатам. Хотя, - странная усмешка скользнула по губам священника, - они и в галерее, мягко говоря, не скучали. Арамона багровеет больше обычного. Цепи предательски звенят, выдавая попытку дотянуться до святого отца. - Не завидуйте, капитан. Вам сегодня тоже не будет скучно. Вы же не думаете, что я оставлю ваш поступок безнаказанным? - Одни обещания, - Арамона ухмыляется, но губы дрожат, а нетерпение в глазах становится почти болезненным. - Терпение - первая добродетель, - отзывается священник, окидывая Арамону долгим взглядом. Казалось бы, любоваться тут совершенно нечем - немолодое грузное тело, оплывшее не только от еды, но и от обильных возлияний. Но отец Герман смотрит на него, вдруг осознает Паоло, как художник на еще чистый холст, на котором мысленно уже видит очередной шедевр. И под этим взглядом Паоло сам невольно смотрит на обнаженное тело капитана, стараясь угадать, что такое видит отец Герман. Впрочем, эта загадка недолго остается без ответа. Ответы - вот они, рядом. Бесчисленные ремни, кнуты, плети, веревки разложены в строгом порядке, как и прочие инструменты, назначения которых Паоло даже не знает, но что-то подсказывает - жажду этих знаний отец Герман утолит лучше любого ментора. - Пожалуй, стоит начать с небольшого напоминания, - священник берет что-то в руки, маленькое, не рассмотреть, быстро нагибается и осуждающе цокает языком. - Вы забыли, что клинок всегда должен быть наготове, верно? Румянец Арамоны становится еще гуще. Отец Герман отступает на шаг, не глядя берет в руки одну из бесчисленных плетей, и та с готовностью щелкает, почти без замаха встречаясь с объемной капитанской задницей. - Вы совсем раскисли в своей тинте, капитан. Пора вас взбодрить. Еще удар, еще. На этот раз замах сильнее, и Паоло видит, как кожа под ударами вспыхивает отнюдь не винным багрянцем. На третьем ударе у Арамоны вырывается какой-то невнятный звук - то ли ругательство, то ли рычание, на что священник едва заметно улыбается - и вдруг чуть отступает, явно не торопясь со следующим ударом. - Что такое, капитан? Осознаете вину? Свечные блики пляшут на грузном теле, порозовевших ягодицах. Не от движения воздуха, понимает вдруг Паоло - Арамона просто тянется за наказующей плетью, за задержавшимся ударом. При этой мысли становится жарко, и губы мгновенно сохнут, приходится смочить языком. - Еще, - выдыхает Арамона. - еще, чтоб вас! - Ответ неверный, - плеть, едва касаясь, скользит по бедру, по ноге под коленом, издевательски щекоча. Арамона запрокидывает голову, дышит шумно. - Еще. Пожалуйста. Плетка снова свистит в воздухе. Паоло видит, как каждый удар отдается в теле Арамоны - не только отметинами, стонами, и дрожью, ходящей по телу чуть ли не волнами. Паоло видит, как блеснуло в свете свечей кольцо, охватившее основание капитанского клинка, наконец-то стоящего во всей красе. У Паоло перехватывает дыхание при мысли о том, какой жар сейчас распирает этот недавно вялый кусок плоти, как он ищет выхода и не находит, скованный тонкой полоской металла. Тугое, жаркое, почти болезненное чувство разливается внутри. Не чужое - собственное. Рука Паоло скользит вниз, но удерживает себя. Наверняка еще рано. Кажется, отец Герман думает точно так же. Не доводит оттенок капитанской задницы до яркого багрянца, ограничившись нежной розовостью. Арамона не издает ни звука, кажется, вскрики и стоны копятся, клокочут внутри, превращаясь в какой-то совершенно животный звук, смесь рыка и мычания. У Паоло от этого звука по спине ползут мурашки, но отец Герман услышанным явно доволен. - Вот так, пожалуй, лучше. Вы проникаетесь, капитан, - голос священника мягок, как бархат. - И всё же, этого недостаточно. Плеть отправляется на место. Паоло немного растерян, ведь в руке отца Германа появляется отнюдь не один из странных и пугающих инструментов - всего лишь свеча. Ее огонек с готовностью высвечивает напряженное, дрожащее в своих оковах тело, блестит на охватившем напряженную плоть кольце, отражается в кажущихся черными сейчас глазах Арамоны. Похоже, капитан прекрасно знает, что его ждет, и отчаянно этого хочет. Священник наклоняет свечу - и цепи снова отзываются звоном в ответ на содрогание тела, на которое капает горячий воск. Одна капля, другая, третья... Тяжелые восковые слезы текут и застывают на коже. Паоло слышит тот самый низкий животный стон, который снова поднимается откуда-то из глубины, не сдерживаясь. Арамона стонет так, как не стонал от плетки, и отец Герман довольно улыбается - свеча стала его инструментом, достаточно поднять ее выше, опустить, наклонить сильнее, чтобы стон звучал так, как ему хочется. Коротко, протяжно, с шипением или скатываясь в визг. Кажется, даже огонь больше не может отражаться в глазах капитана непроглядно-черных и пьяных без капли вина. В них - боль, пополам с невероятным, обжигающим удовольствием, которое, как смутно понимал Паоло, сродни тому, что испытывает сейчас он сам. Наблюдать за происходящим - обжигающе, сладко и чуточку больно, но эта боль по-своему приятна. Паоло закусывает губу, обхватывая рукой собственный изнывающий член. Рука скользит в такт текущим по телу Арамоны каплям воска. Каждый его стон - всплеск собственного удовольствия. Затуманившимся взглядом Паоло смотрит на отца Германа. Пожалуй, вдруг мелькает в голове, отец Герман наслаждается даже больше, чем они оба. Как такое возможно? Не касаясь, только глядя, только зная, как изнывает от болезненно сладкой муки забывший всё на свете капитан, и как один грешный юный унар придвигается ближе к своему наслаждению еще на одну каплю. На ту, что присоединяясь к остальным, рисует эсперу на беспомощном обнаженном теле. Это тело больше не вызывает у Паоло брезгливости. Может быть, дело в том, как смотрит на него сейчас отец Герман. А может быть, в том, что сейчас Паоло особенно остро чувствует что Арамона больше не в силах терпеть. Боль и наслаждение перетекают друг в друга, грозя разорвать. - Я... Я... - Что? - свеча замирает, качнувшись. - Я прошу прощения. - У Создателя? - лицо Германа безмятежно, но глаза горят понимающе и грешно. - У тебя, - Арамона что есть сил выгибается навстречу. - У тебя! Отец Герман улыбается в ответ. И от этой улыбки Паоло прикрывает глаза, успевая лишь увидеть еще одну каплю, упавшую на грудь Арамоны с горящей свечи. Последний штрих к нарисованной эспере. А затем - лишь долгий крик, кажущийся лишь отзвуком собственного удовольствия. Паоло не спешит открывать глаза. Сбитое дыхание, горящее лицо, липкая влага на ладони - сейчас всё это почти не ощущается, заслоненное острым восторгом. Ничего подобного Паоло не испытывал раньше, и первая мысль, способная пробиться через пелену удовольствия - об отце Германе. Он действительно помог. Он понял, что Паоло действительно нужно. Потому что сам любил делать то, о чём никому не расскажешь. В одном Паоло теперь был уверен точно - делая это, отец Герман любит, когда за ним наблюдают. И Паоло будет наблюдать. Снова и снова.