Узы крови

Кожа у Первого адмирала Альмейды вопреки поверьям была смуглой, а телосложению позавидовали бы и демоны, которых он называл богами. Он с охотой подставлял лицо редкому и холодному зимнему солнцу и кутался в плащ на промозглом ветру, хотя, если верить легендам, должен был сторониться дневного света и не ощущать холода. И кто-то другой, может, и ошибся бы, но Олаф Кальдмеер ошибиться не мог, — он видел не просто пышущего здоровьем и жизнью мужчину. Он видел слишком плавные движения, слишком великую даже для такого гиганта силу, слишком тяжелый пронзительный взгляд, слишком белые и острые для человека зубы, которые Альмейда регулярно демонстрировал в усмешках и улыбках, переходящих в оскал, и пляшущие в черных глазах алые искры. Он помнил хищное подрагивание ноздрей, когда они встретились в тот самый первый раз, когда комната в доме Вальдеса насквозь пропахла его, Олафа Кальдмеера, кровью. Тогда присутствие Альмейды Кальдмеера бесило и нервировало, теперь же почти пугало. В Хексберг Альмейда явно был сыт, а свою ненависть к неудачливому врагу прекрасно контролировал. Теперь же в Первом адмирале Талига полыхала ярость — ярость бессилия, направленная в никуда, и потому удерживать ее внутри было значительно труднее. И голод — нечеловеческий голод Рамона Альмейды — тоже был очевиден. Кальдмееру было интересно — и это был холодный и злой интерес — куда смотрят талигойские офицеры? Почему они, прожившие бок о бок с Альмейдой много лет, ходившие с ним в море, не видели того, что видел он? Вечно дурного настроения, дерганности и резкости, появившихся в движениях и словах, следов от ногтей на ладонях, когда разжимаются стиснутые кулаки, чуть удлинившихся клыков и появившейся привычки прятать глаза. Потому что алых искр в них стало больше. Намного больше. Альмейда был голоден. Безумно голоден, и «безумно» в данном случае не было метафорой. От превращения в монстра марикьяре удерживала только собственная воля, и на сколько ее хватит ныне, знал разве что Леворукий. И это было очень, очень плохо, потому что два флота — без связи с внешним миром, а следовательно, без знаний о том, что происходит на большой земле, — заперты зимними льдами на Поэле, крохотном островке у побережья Марагоны, где несколько лет назад, а казалось, что уже целую вечно, Кальдмеер приказал оборудовать временную базу. На всякий случай. И если у дриксенцев, кроме самого Кальдмеера, были Бюнц и молодой Штоц, то у фрошеров, случись вдруг что с Альмейдой, не останется никого. Вальдес ушел в разведку да так и не вернулся, Берлинга мертв, Салина и Бреве на юге, если вообще живы, — вестей оттуда не поступало еще с осени. Оставшиеся офицеры, простые капитаны, не смогут возглавить остатки талигойского флота, не смогут справиться с озлобленными, усталыми, потерявшими надежду людьми. Людьми, которые уже видели, как их товарищи превращаются в безумных монстров. И на маленьком отрезанном от мира острове разразится бойня, на которую ни у кого из них просто нет права. Да и возможности выжить в ней тоже нет. Впрочем, эту проблему можно было решить. Не самым приятным образом, но оба флота важнее чувств адмирала цур зее. Настоящее всегда важнее прошлого, а жизнь и рассудок всегда лучше смерти и безумия. Тем более таких. И Олаф Кальдмеер принял решение. Он раздал указания, рассчитывая так, чтобы его отсутствие в течение нескольких дней не сказалось. Отто просто кивнул, не о чем не спрашивая. Штоц, еще не научившийся различать, когда стоит безоговорочно слушаться командира, а когда можно спорить и задавать вопросы, порывался что-то спросить, но все же прикусил язык под тяжелым взглядом. А Ледяной еще раз обошел корабли и капитанов и долго гулял по продуваемому холодными и злыми ветрами и припорошенному снегом берегу. Принятое решение пробудило в памяти многое из того, что хотелось бы забыть. От разговора Альмейда вопреки опасениям отказываться не стал, хотя явно предпочел бы скрыться от людей за хлипким барьером двери, и пригласил Кальдмеера к себе, в крошечную темную комнату. Форт и порт на Поэле были маленькими и неприспособленными под длительное обитание такого количества людей, так что даже командование вынуждено было довольствоваться малым. Многие офицеры вообще предпочли жить на своих кораблях. Но двум адмиралам некуда было уйти из тесного пространства форта — «Франциск Великий» на дне, по иронии судьбы он пережил «Ноордкроне» всего лишь на год, а ни один из оставшихся у него кораблей Альмейда так и не смог назвать своим флагманом. Как и Кальдмеер не смог назвать своим флагманом ни «Ласточку», ни красавицу «Лисицу», родную сестру своей «Ноордкроне». Комнатка производила гнетущее впечатление пустоты, необжитости, тесноты и холода и вместе с тем выглядела захламленной даже от мебели, хотя в ней наличествовали всего лишь кровать, небольшой стол и пара стульев — ровно такой же набор, что и в комнате Кальдмеера, — а присутствие Альмейды и вовсе сократило пространство, навевая мысли о ловушке. Или о логове чудовища. Но она совсем не была похожа на другую комнату — светлую, просторную, полную запаха роз, — и это успокаивало. Альмейда зажег свечи — огонь на миг исказил черты его лица, делая ассоциацию с чудовищем пугающе реальной, — и обернулся к нежеланному гостю. — О чем вы хотели поговорить, адмирал цур зее? Когда он произносил это звание, красиво очерченные губы едва заметно дернулись то ли в сдерживаемой усмешке, то ли в оскале. Первый адмирал Талига сделал все, чтобы для Олафа Кальдмеера его звание осталось в прошлом. Только вот не сложилось. Чудеса иногда случаются, и те, кого уже успели оплакать, возвращаются из небытия. И вернувшиеся, простые моряки и солдаты, не согласились с волей регента и неправедным судом. А теперь уже нет никого, кто мог бы это оспорить, — Фридрих мертв, а от Бруно нет вестей. Кальдмеер стряхнул с себя наваждение и спросил: — Когда вы ели в последний раз? Черная бровь приподнялась в насмешливом изумлении. — Ужин кончился десять минут назад, и вы на нем абсолютно точно присутствовали, так что можете сами ответить на этот вопрос. Подначку Кальдмеер пропустил мимо ушей. Как ныне ест, а точнее, не ест Альмейда, он видел. Уже много дней подряд еда на тарелке марикьяре оставалась почти нетронутой. Но сейчас речь шла не об обычной пище. — Когда вы ели в последний раз? — повторил он вопрос, сделав акцент на слове «ели». Можно было бы спросить по-другому, не оставив и тени сомнения в предмете разговора, но Кальдмеер не хотел этого делать. Он щадил и Альмейду, и себя, не называя вещи своими именами, прячась за недосказанностью и расплывчатостью. На этот раз Альмейда понял вопрос правильно, но все же не ответил на него. — Откуда вы узнали? — Я встречал таких, как вы, раньше и вижу признаки. Вы не ответили на вопрос. — Не ответил, — алые искры в глазах марикьяре уже собирались в язычки пламени. — Это не ваше дело. — Мое. Пока мы заперты здесь, это мое дело. Так когда? Альмейда молчал. И это было очень недоброе молчание. Тяжелый, почти в буквальном смысле огненный взгляд тоже не сулил ничего хорошего. Он вызывал желание отступить, покинуть эту крохотную неуютную комнатку, это логово чудовища, которое само чудовище явно не устраивало, просто выбора не было. Но Кальдмеер слишком много видел за свою жизнь, и взгляд уже почти пылающих глаз был отнюдь не самым страшным. Поэтому он просто стоял и терпеливо ждал, когда же чудовище соизволит ответить. Чудовище сделало больше. Рамон Альмейда как-то устало вздохнул и перестал быть чудовищем — черты лица заострились, кожа побледнела почти до воскового состояния, огонь в глазах остыл, хоть и не исчез, опустились плечи, совсем чуть-чуть, но этого хватило, чтобы исчезло подавляющее ощущение его огромности. Перед Кальдмеером остался обычный человек, уставший от бесконечных серых дней, неизвестности и борьбы с самим собой. — В конце осени. А в норме нужно не реже раза в месяц. А лучше чаще. У Альмейды поистине железная воля, если он продержался столь долго и не сошел с ума от голода. Неудивительно, что он так быстро сдался, отвечая на вопрос. Он просто смертельно устал себя контролировать. — Почему такой перерыв? — Те, кто мог помочь, либо мертвы, либо слишком далеко сейчас. Кальдмеер кивнул сам себе. Примерно это он и предполагал. На «Франциске Великом» погибли и те, кто кормил Альмейду в море. Непонятно было другое. — Здесь же четверть вашего флота? Или вам нужен кто-то особенный? Ей — той, что осталась в далеком прошлом, — было все равно. Альмейда отвел глаза, бездумно касаясь лежащего на столе пистолета марикьярской работы, — Кальдмеер не сомневался, что он заряжен и лежит здесь не просто так, — но в конце концов ответил: — Не то, чтобы особенный, но те, кому я мог бы рискнуть довериться, сейчас мне не подходят. А остальные же… Альмейда неопределенно пожал могучими плечами. — Даже на насквозь языческой Марикьяре ваше племя ныне не в почете? — вопрос получился гораздо более едким, чем хотелось, но он заставил Альмейду вскинуться, а его глаза снова полыхнуть злостью. Это хорошо. — Ваши эсператистские суеверия иногда бывают очень заразными. — О том, что считать суевериями, чьи они и откуда приходят, я мог бы с вами поспорить, — невозмутимо ответил Кальдмеер, — но сейчас неподходящее время. Те, кто вам не подходят, — это из-за кэцхен? — Да. Танцевавшие с кэцхен хоть раз за последний год для меня ядовиты. Очень хорошо. Кальдмеер коснулся пальцами шрама на щеке. Он немного опасался, что марикьярский клан отличается от дриксенского. — И что вы собираетесь делать с этими сведениями, адмирал цур зее? — Альмейда снова выглядел усталым. Кальдмеер снова погладил шрам. — Мне кажется, вы напрасно не хотите довериться своим людям, — сказал он, — но я вас понимаю. Я бы тоже не стал рисковать целостностью флота. Особенно сейчас. Он оглянулся через плечо. Ключ, как и предполагалось, был в замке. Два поворота. Тихо щелкнул механизм, запирая дверь изнутри. Кальдмеер подошел к столу, неторопливо развязывая шейный платок. Узел поддавался плохо. Ледяному казалось, это от того, что у него подрагивают пальцы. Это не страх, это прошлое, которое пробудилось в самый неподходящий момент. Когда-то пальцы подрагивали от нетерпения. И это были не его пальцы. Ей нравилось самой развязывать его шейный платок и распахивать ворот мундира. Платок лег на столешницу поверх каких-то бумаг. А поверх него легла эспера. Таким, как Альмейда — и какой была она, — плевать на святые символы всех религий, но вот серебро их обжигает. Раньше Ледяной тоже снимал эсперу сам. Кальдмеер отогнул ворот мундира, открывая шею, и повернулся к Альмейде. Более чем откровенное предложение. Марикьяре следил за ним совершенно безумным взглядом, весь как натянутая струна. Или тетива. Кальдмеер даже в полумраке видел, как побелели костяшки пальцев, сжатых в кулаки. «Когда Альмейда разожмет их, на ладонях наверняка опять останутся следы от ногтей», — мимолетно подумал он — Кальдмеер, вы понимаете, что делаете? — голос Альмейды звучал хрипло, и сейчас в нем как никогда раньше были слышны гортанные вибрирующие звуки южного выговора и злая, почти безумная жажда. — Да. — Почему? — Вас некем заменить, Альмейда. Я не удержу ваш флот, и никто из ваших капитанов не удержит. Поэтому я не могу допустить, чтобы вы умерли или сошли с ума. Альмейда посмотрел тяжелым долгим взглядом и разжал кулаки. Алых искр в глазах стало будто бы меньше, а Кальдмеера внезапно затопило безумное, всепоглощающее восхищение, страсть и нежность к самому прекрасному существу, стоящему перед ним. И безмерное доверие к нему же. До омерзения знакомое чувство. Он зажмурился и встряхнул головой, отгоняя наваждение. Когда-то ему нравилось чувствовать чужую власть над собой, теперь это вызывало только отвращение и слабо контролируемое бешенство. — Без этого! — Будет больно, — мягко возразил Альмейда. Он выглядел удивленным оттого, что его очарование смогли стряхнуть. — Я знаю, — Кальдмеер твердо посмотрел в пылающие глаза марикьяре, хотя на самом деле далеко не был уверен, что смог бы сопротивляться, надави Альмейда всерьез. — И тем не менее оставьте ваши чары при себе. — Как скажете, — согласился марикьяре и плавно скользнул к нему, в одно мгновение оказываясь рядом. Крепко взял за плечи и еще раз внимательно посмотрел в глаза, ища подтверждение и согласие. Кальдмеер наклонил голову, подставляя шею. Его обдало тяжелым тягучим ароматом жаркой южной ночи, смешанным с едва заметным запахом самого Альмейды и солью моря. Сердце зашлось безумным стуком, а в следующий момент кожу распороли острые клыки. И это было действительно больно. И еще страшно, потому что перед глазами вновь встала другая комната — в бежевых тонах — и почудился удушающий аромат роз, а в ушах зазвучал чужой безумный смех и обещание, что его розы будут самыми красивыми и самыми редкими, и безумно захотелось оттолкнуть, вырваться, выдраться из смертельных объятий хищника. Хотя из железной хватки не особо-то вырвешься. Он уже пробовал. Когда-то, много лет назад. Тогда еще молодому лейтенанту Кальдмееру помогли чужое нетерпение и серебряное шитье на парадном мундире. Ныне же на нем простой камзол, а перед ним не хрупкая девушка, не привыкшая к сопротивлению, а мужчина и военный, который, к тому же крупнее и тяжелее его самого. И как раз поэтому Кальдмеер заставил себя не дергаться, хотя вся его сущность требовала иного. Потому что перед ним другой, — не она, — тот, кто ждал и терпел до последнего и собирался покончить с собой, если безумие начнет брать верх. Впрочем, он почему-то был уверен, что стоит хотя бы жестом выразить отказ, Альмейда его отпустит. Она бы не отпустила, а вот Альмейда отпустит. Даже сейчас, на грани голодного безумия. Поэтому Кальдмеер стоял, не шевелясь, пока кровь разносила по телу отраву. Через несколько вздохов боль притупилась, а затем вообще исчезла. Яд сделал свое дело — унял боль и разбавил кровь, чтобы она не свертывалась слишком быстро. Клыки исчезли, а к двум аккуратным ранкам прижались прохладные губы. Тела вампиров холоднее, чем у обычных людей, от этого и пошло поверье, что они — поднявшиеся из могил мертвецы. Но на самом деле они живые люди. Даже не демоны — всего лишь люди. Со всеми чертами, присущими людям, — с их слабостями, их пороками, их добродетелями, их силой. Их уязвимостью и смертностью. Олаф Кальдмеер знал это наверняка. Ему доводилось убивать вампиров. Альмейда пил жадно, и очень скоро у Кальдмеера от кровопотери стала кружиться голова, конечности похолодели и налились тяжестью, а перед глазами появились черные точки. Кальдмеер с трудом поднял руку, но сознание расплылось и пропало раньше, чем он успел оттолкнуть марикьяре. Он пришел в себя на узкой кровати, попытался приподняться на локте и тут же со стоном упал обратно. Слабость была слишком сильной, к тому же кружилась голова, а тусклый свет свечей резал глаза. Ожидаемо — не только кровопотеря, но и сильнейшее отравление. Чем дольше вампир голодает, тем сильнее становится его яд. Альмейда голодал очень долго. — Выпейте, — к губам прижался край кружки, а сильная рука приподняла голову под затылок, помогая напиться. Питье в кружке слегка горчило и пахло полынью, тысячелистником, калиной и еще чем-то острым и незнакомым. На то, чтобы допить всю кружку, ушло много сил. После его снова осторожно уложили на подушку. — Вот так. Через четверть часа должно стать легче. Спустя некоторое время действительно полегчало. Свет перестал раздражать, головокружение исчезло, а слабость хоть и не ушла совсем, но стала терпимой. Кальдмеер оглянулся и поймал взгляд сидевшего на краю кровати Альмейды. — Сколько я?.. — спросил он, осторожно касаясь шеи. Место укуса было прикрыто уже почти высохшим компрессом с тем же резким запахом тысячелистника и полыни. — Около часа, — ответил марикьяре. В его глазах клубились беспокойство и бархатная теплая чернота южной ночи. Алых искр, верного признака голода, не осталось совсем. — Вам бы еще поспать. — Верно, но не здесь, — Кальдмеер осторожно сел. Его слегка повело, головокружение возобновилось, но почти сразу прошло. — Я вполне могу уступить вам кровать, — заметил Альмейда, но все же помог ему встать и надеть им же заботливо снятый камзол. Его движения теперь снова были плавными, тягучими, ленивыми, как у довольной сытой кошки. — Благодарю, но до моей комнаты не так далеко, а мне абсолютно не интересно, ваши или мои люди первыми примчатся отстаивать честь своего адмирала, если я выйду от вас утром, да ещё и пошатываясь. — Если пошатываясь, то точно ваши, — ухмыльнулся марикьяре, но получилось это у него настолько беззлобно и необидно, несмотря на смысл слов, что Кальдмеер невольно усмехнулся в ответ. Он забрал со стола эсперу и платок, неторопливо привел себя в порядок и шагнул к двери. Но Альмейда остановил его, протягивая небольшую склянку. — Одна ложка на кружку воды. Поможет вывести яд и быстрее восполнить кровопотерю. — Благодарю, — кивнул Кальдмеер. — Это я должен благодарить вас. Вы спасли мне жизнь и рассудок. Через пару недель вред, нанесенный голодом, стал бы необратим. Безумие, вызванное слишком долгим голодом, — еще одна причина, по которой вампиров считали кровожадными монстрами. — Следующий раз не ждите до последнего, — сказал Кальдмеер, — приходите сразу, как почувствуете голод. Для нас обоих это будет легче и безопасней. Альмейда посмотрел на него странным взглядом, будто не веря в серьезность этого предложения. — Благодарю, но скорее всего не понадобится. Лед скоро сойдет, можно будет пойти к портам. — Завтра об этом поговорим, — Кальдмеер понимал желание Альмейды поскорее выбраться с Поэля и выяснить, что происходит в большом мире и в каком состоянии Хексберг и другие базы. Он и сам дорого бы отдал, чтобы поскорее увидеть на траверзе Метхенберг и Киршенбаум. — Послезавтра, — мягко поправил его Альмейда. — Завтра вы будете еще не в состоянии. Кальдмеер не стал спорить. Марикьяре был прав. Завтра слабость накатится с удвоенной силой. Он повернул ключ в замке, открывая дверь, и уже сделал шаг за порог, когда его нагнал голос Альмейды, низкий, тягучий, почти медовый. — А знаете, адмирал цур зее, у вас очень вкусная кровь. Кальдмеер на мгновение замер, после чего бросил через плечо: — Мне говорили, — и закрыл за собой дверь. Сил хватило, чтобы дойти до своей комнаты и даже раздеться. Но на следующий день Кальдмеер не то что не смог встать с кровати от слабости и вампирьего яда — просто не смог проснуться, чем изрядно напугал адъютанта. Еще несколько дней Кальдмеер провел в своей комнате, отговариваясь простудой. Ему было уже не двадцать пять, чтобы такая кровопотеря не сказалась, да и привычка к вампирьему яду осталась в прошлом, а для того, чтобы она выработалась снова, нужен не один укус. Но повторение вряд ли будет. Альмейда слишком горд для этого. И лед действительно скоро сойдет. В день, когда Кальдмеер смог снова проинспектировать свои корабли, начал ломаться лед, а на горизонте появился парус, через несколько часов обернувшийся «Астэрой». Улыбка у Вальдеса была по-прежнему шальная на грани с безумием, а справа на шее появился свежий шрам, но вести, которые он принес, хоть отчасти оказались добрыми. Побережье Талига в основном не пострадало от скверны, задело только два порта — Штернштайнен и Хексберг. В Кэналлоа бесноватых не было, как и на Марикьяре. Штернштайнен Вальдес вычистил сам и там зимовал, а вот Хексберг придется возвращать силой, как и Метхенберг. В оба города скверна пришла в середине зимы вместе с солдатами. В Ротфогеле и Киршенбауме, как и практически на всем севере Дриксен, она не прижилась. Пострадали только часть центральных областей и юг, о чем доложил неизвестно как оказавшийся на борту «Астэры» Руппи. В глубине Золотых Земель все было не так радужно, но объединенные силы Бруно, Хайнриха и маркграфа Бергмарк на северо-востоке справлялись. От Алвы, отправившегося к Олларии, и из Гаийфы вестей пока не поступало, но Вальдес был полон оптимизма. Как и Руппи. В целом от моряков требовалось освободить Хексберг и Метхенберг и проследить, чтобы скверна не вернулась на побережья. Кальдмеер смотрел в глаза Альмейды, и им не нужно было слов, чтобы понимать друг друга. Если объединить остатки двух флотов, то с обеими задачами можно справиться не в пример легче и быстрее. И начать лучше бы с Хексберг. Он был ближе — всего лишь три дня пути. — Примете командование? — прямо спросил Альмейда под недовольное ворчание своих капитанов. Кальдмеер кивнул и при планировании атаки отправил все талигойские корабли во вторую линию. Ворчания стало больше, но нет ничего хуже, чем стрелять по своим. И талигойцы должны были это понимать. В конце концов Альмейда сам отправил на дно «Франциска Великого», а вместе с ним и другие корабли. Свои корабли. Хотя судя по благодарным взглядам, Альмейда и Вальдес это как раз понимали. Благодарности в глазах Первого адмирала Талига стало чуть меньше, когда Ледяной, выставив всех, кроме Альмейды, из зала совета, спокойным ровным голосом сообщил марикьяре все, что думаеть о его решении пойти с абордажными командами. Альмейда в ответ упирал на то, что иначе талигойцы все равно будут оглядываться на него, а так даже соблазна не возникнет. В этом споре победил он. Десять дней спустя Олаф Кальдмеер снова смотрел на хексбергский залив из окна дома Вальдеса. Уже не как военнопленный, а как просто гость, пожалуй, даже желанный. Никогда еще талигойский порт не был так рад дриксенским морякам. Сейчас горожане впервые за два ужасных месяца выходили из домов без страха и улыбались людям в иссиня-черных мундирах так же, как и своим морякам. Битва за город была короткой, но лютой. Бесноватых скверной в Хесберге была всего пара тысяч, — не так уж много против сдвоенного флота, — но крови и трупов на улицах хватало. Вернувшийся флот подействовал на бесноватых, как красная тряпка на быка, полностью сметя даже намеки на разум, и драться с этими безумцами было страшно. Да и за те два месяца, что город оставался без присмотра, они успели натворить… всякого. И кэцхен не смогли помочь. Потому что кто-то очень умный и злой, кто-то, кто очень не хотел, чтобы Хексберг остался нетронутым скверной, а возможно и позвал ее сюда, не имея сил уничтожить самих ведьм, запечатал их гору. Запечатал надежно — кровью и смертью. Вальдес почернел лицом, когда увидел развешенные вдоль тропы на гору останки — десятки, если не сотня тел, распятые, выпотрошенные, обезображенные — и до сих пор еще не растаявшую и не ушедшую в землю кровь под ними, что по прихоти черного колдовства не впиталась в снег, а так и осталась замерзшими лужами. Когда-то давно в Седых Землях так запечатывали что-то очень злое и опасное, оставляя непохороненных мертвецов сторожить и беречь. Только те, кто становился мертвыми стражами, обычно шли на это добровольно и умирали быстро. Здесь же, судя по искаженным мукой и ужасом лицам, о добровольности не было и речи. Как и о быстрой смерти. Вальдес и сейчас был там, на горе, вместе с добровольцами, проводил свои абвениатские обряды очищения, снимал кровавые печати и пытался дозваться своих крылатых подруг. Он и Кальдмеера с собой звал, но тот отказался. И не только потому, что дриксенец и эсператист. Просто не стоит тому, кто недавно отдал свою кровь вампиру, близко подходить и к нечисти, и к кровавым печатям — плохо может закончиться. Да и к горным ведьмам он добрых чувств все же не испытывал. Поэтому Кальдмеер сейчас смотрел, как закат окрашивает алым воды, под которыми покоилась часть его флота. Только ныне от этой мысли было удивительно не больно. Тихий стук в дверь отвлек от размышлений. — Открыто, — откликнулся Кальдмеер и совершенно не удивился, когда на пороге возник Альмейда с парой бутылок вина в одной руке и бокалами в другой. Первый адмирал Талига сегодня тоже был гостем Вальдеса — его собственный дом еще предстояло привести в порядок. Бесноватые избегали всего, что связано с любимцем горных ведьм, и его дом не тронули, но так повезло не всем. — Составите компанию? — марикьяре слегка встряхнул бутылки. Комната в доме Вальдеса была не в пример больше тех, что адмиралы занимали на Поэле, но все равно присутствие Альмейды делало ее тесноватой. — Не люблю пить один. — Не откажусь, — Кальдмеер указал гостю на кресла у камина. Альмейда аккуратно расставил бутылки и бокалы на низком столике и опустился в кресло, жалобно скрипнувшее под ним. Ледяной сел напротив и не таясь оглядел марикьяре. У того были усталые движения человека, хорошо выполнившего свою работу, но спавшего из-за нее по паре часов в сутки по меньшей мере последнюю неделю. Хотя примерно так дело и обстояло — сон в последнее время стал роскошью. После взятия Хексберг Кальдмеер по молчаливому договору занимался флотом, не деля моряков и корабли на своих и чужих, а Альмейда — городом, потому что больше было некому: офицеров цивильной и военной стражи почти не осталось, да и самой стражи тоже, равно как и гарнизона. Они приняли на себя первый удар и либо погибли, либо обезумели. Но сейчас все, что можно, сделано, все приказы розданы, все мертвецы похоронены, на разнесенных практически в щепки — Кальдмеер не пожалел для них пороха и ядер, — фортах и укреплениях начались работы, а все пострадавшие корабли уже почти отремонтированы, благо ярости у бесноватых оказалось больше, чем умения. Даже стражу хоть бы частично, но восстановили. И можно выдохнуть, собраться с мыслями и начать планировать поход к Метхенбергу. О том, будет ли там еще хуже, чем в Хексберг, Кальдмеер предпочитал не думать. Альмейда разлил вино по бокалам прямо из бутылки, наплевав на пафосные марикьярские традиции. Цвет у вина был пурпурно-рубиновый, он словно вбирал в себя отблески от пламени камина и свечей, загораясь алыми и золотыми звездами. Такие же звезды светились в глазах Альмейды. Кажется, голод пришел к нему раньше, чем марикьяре на это рассчитывал. Такое бывает, если вампир слишком долго голодал. Кальдмеер взял протянутый бокал. Пили они тоже молча, без тостов, едва соприкоснувшись краями бокалов. Вкус у вина был терпкий, но приятный.Он оставался на губах ароматом то ли черной смородины, то ли вишни, а может быть, и чего-то более экзотического, но тоже напоминающего о лете и тепле. Он не бил в голову, но заставлял расслабиться, сдаться усталости и немного поверить, что все же наступила весна. — Вы опять голодны, — констатация факта, не вопрос. — Усталость сказывается, — пожал плечами Альмейда. — Вы же пошли врукопашную, — лениво удивился Кальдмеер. Альмейда недобро нахмурился. — Я не питаюсь теми, кого убиваю. Не собираюсь становиться животным. — Простите, — Кальдмееру стало действительно неловко. Упрек был вполне заслужен. Он должен был вспомнить об этом. Клаус тоже никогда не пользовался схватками, чтобы утолить свой голод. — Ничего. Вы много знаете о нас, но, видимо, не все. Они снова молча потягивали вино и глядели на огонь. — Могу я спросить? — прервал молчание Альмейда, когда первая бутылка опустела. Кальдмеер кивнул. Понятно, о чем спросит его марикьяре. И понятно, что приятным и вопрос, и ответ на него не будут. — Откуда вы знаете о нас? Ответить можно было по-разному, Альмейда не стал бы настаивать, хотя ощутил бы недосказанность, — вампиры хорошо чувствуют такие вещи. То ли сказались вино и усталость, то ли возможность поговорить с тем, кто поймет, но Кальдмеер выбирал самый трудный для себя ответ. Прошлое уже пробудилось, и стоило позволить ему заново прогореть, чтобы оно окончательно утратило свою власть. — Женщина, которую я любил, была из вашего племени. Память вынесла на поверхность вроде бы забытый уже образ — точеная фигурка, длинные белые волосы, дерзкая улыбка на алых губах и огромные фиолетовые глаза. Тогда он еще не понимал, что на самом деле они голубые, а фиолетовыми их делает алый отблеск безумия перешедшего грань вампира. — Любили? — Да, — кивнул Кальдмеер и сам не зная почему, добавил, отвечая на невысказанную часть вопроса, — ее давно уже нет в живых. Той, что была безмерно любима. Той, что оказалась убийцей и безумным чудовищем. Той, что смеялась и говорила, что прибавит к своим сокровищам его эсперу, а потом чертила кинжалом ровную линию на его щеке и слизывала кровь, а он не мог пошевелиться, будучи во власти ее очарования. Той, которой сам же свернул шею, чудом вырвавшись из ее сетей. Выучка абордажника пригодилась там, где меньше всего ожидалось. Альмейда молчал, не пытаясь высказать дежурные соболезнования. От этого почему-то было легче. Кальдмеер сделал глоток вина и отставил бокал. Ему начало казаться, что благородный напиток чуть горчит. — Меня не смущала ее природа. Я не раз давал ей свою кровь. Мне нравилось чувствовать ее власть над собой. Мне нравились ее сила, ее свобода, даже некоторая дикость, — он коснулся давно уже побелевшей полосы на щеке. Теперь уже мало кто знал, откуда у адмирала цур зее его знаменитый шрам. А те, кто знал, предпочитали не ворошить прошлое. — А ей нравилось кружить мужчинам головы, сводить их с ума, влюблять в себя, пить их кровь. И убивать, когда они предлагали ей руку и сердце. Я принес ей обручальный браслет в первый день Осенних Скал. Браслет ему потом вернули дознаватели, но он даже не смог взять его в руки — попросил Клауса переплавить или продать, а деньги отдать в церковь. — Меня спас мундир. Вы же знаете, на наших парадных мундирах серебряное шитье. Она задела его рукой. Обожглась. На миг потеряла контроль. Мне этого хватило. Альмейда не стал уточнять, на что хватило этого мига, это было понятно и так. Но он тоже оставил бокал и сжал в кулак покалеченную руку. — Она сошла с ума от голода? — Да. И это случилось задолго до нашего знакомства. Насколько я знаю, ее свел с ума собственный отец. Он же научил убивать. Он тоже был вампиром. И тоже безумным. И ему тоже нравилось забирать жизни имевших неосторожность в него влюбиться женщин. Знаете, в их поместье был огромный розарий. Розы в нем росли самые разнообразные. Даже такие, которые не должны были выжить на севере. Большей красоты я в жизни не видел. У некоторых розовых кустов в нем были имена. Под ними и нашли тела. Пятнадцать или шестнадцать женских. Семь мужских. Я должен был стать восьмым. Она говорила, что мои розы будут самыми красивыми и самыми редкими. Что саженцы уже готовы. Кальдмеер на миг прикрыл глаза и снова увидел это буйство красок и оттенков. Сам он не видел, как раскапывали этот сад. О страшных находках ему рассказал Клаус. А Кальдмееру тогда было почему-то безумно жаль эти розы. Было почти больно при мысли о том, как безжалостно срубают и выдирают кусты с прекрасными цветами. К жертвам двоих безумцев он тоже испытывал жалость, их нужно было найти и похоронить как подобает, но цветы — цветы не были виноваты ни в чем. Кальдмееру они казались такими же жертвами, как и те, кто был похоронен под ними. — Розы стояли в их доме повсюду, во всех комнатах, с весны до самых осенних холодов… — он стряхнул с себя наваждение памяти и поднялся. Ему казалось, что в комнате запахло розами. — Прошу прощения, с вашего позволения я открою окно. Рама неохотно поддалась под рукой, и в комнату ворвался поток свежего холодного воздуха, пахнущего солью и водорослями — морем, родной, никогда не предававшей стихией. Он изгнал удушливый аромат призрачных цветов, щедро сдобренный таким же призрачным металлическим запахом крови. Кальдмеер подставил лицо морскому ветру. — Простите, — сказал Альмейда. Его тяжелый взгляд буравил спину, но это не раздражало. — Мне не стоило вам об этом напоминать. — А я об этом никогда и не забывал, — не поворачиваясь, ответил Кальдмеер. Не то, чтобы он жалел о своей откровенности. В конце концов, он видел слабость Альмейды, ту, которая может обернуться страшным оружием, если подумать. Так что справедливо было отдать ему в обмен собственную уязвимость. Но и видеть сочувствие в глазах марикьяре и его злость на давно мертвых людей, опорочивших его племя, совершенно не тянуло. А что они там были — Кальдмеер не сомневался. Вампирам нет нужды убивать. Они пьют кровь, но не жизнь, и только поэтому еще существовали. Только поэтому их не уничтожили, не вырезали под корень. Тот, кто забирал вместе с кровью жизнь, нарушая, пожалуй, единственное правило, ставил под угрозу всех. — Вы удивительный человек, адмирал Кальдмеер, — мягко заметил Альмейда. В его голосе слышалась легкая осторожность, словно он боялся еще больше задеть его, вызвать из памяти острое и болезненное. — Вы должны были бы возненавидеть нас, но вместо этого отдали мне свою кровь. — А я и возненавидел бы, — сказал Кальдмеер, — если бы человек, который выхаживал меня после и не дал мне спиться, тоже не был одним из вас. — Кем он был? Говорить о Клаусе хотелось еще меньше, чем о ней, но Кальдмеер все же ответил. Это тоже прошлое, которому тоже нужно прогореть. В очередной раз. — Моим другом. Моим учителем. Моим командиром. Он научил меня не только любить, но и понимать море, научил идти вперед, несмотря ни на что, научил понимать людей и оценивать их по поступкам, а не по титулам и… особенностям. Без него я не смог бы стать тем, кем я являюсь сейчас. Он погиб, когда я стал капитаном. Мы так и не успели это отметить. В день, когда я получил звание, его эскадра ушла в море. Обратно она вернулась уже без него. — Война? — Каданские пираты. Войны на море тогда не было. Официальной. А неофициальная идет всегда. На суше. На море. Под чужими флагами или вовсе без них. Война идет всегда. Но не им, солдатам, на это жаловаться. — Вы давали ему свою кровь? — Нет. Я дважды предлагал, но Клаус предпочитал терпеть до последнего. Как и вы. Кальдмеер думал, что Альмейда и Клаус поладили бы. Они были похожи. Не только своей природой, но еще чем-то неуловимым. Чем-то, что позволило Ледяному назвать другом одного и заставило не дать второму погубить себя. За спиной послышался слабый плеск разливаемого вина. Потом кресло снова жалобно скрипнуло. А через секунду Кальдмеера обдало пряным ароматом жаркой южной ночи. Он оглянулся через плечо. Альмейда стоял совсем рядом и протягивал ему бокал с вином. Они снова заменили все возможные тосты едва слышным звоном алатского хрусталя и пили молча, глядя на залив. Кальдмеер думал, что когда они пойдут на Метхенберг, пожалуй, стоит тоже отдать командование Альмейде, а самому последовать его примеру и вспомнить молодость, пойдя в бой с пехотой. Назло прошлому, настоящему и, возможно, будущему. Когда бокал опустел, Кальдмеер снова посмотрел на марикьяре. Они стояли слишком близко, и для этого ему пришлось чуть откинуть голову. — Мое предложение все еще в силе, — ровно сказал он. — Не нужно, — Альмейда отрицательно покачал головой. — Я могу еще подождать. — А стоит ли? Вальдес так или иначе распечатает сегодня гору, а его ведьмы за эти месяцы проголодались не меньше вашего, так что большая часть ваших моряков пойдет туда. И потом, завтра — последний день, когда я еще могу себе позволить некоторую вялость, усталость и рассеянность. Послезавтра совет и Метхенберг. Мы оба должны быть в форме и полностью сосредоточены на деле. Аргументы были достаточно вескими, и Кальдмеер не кривил душой, приводя их. Но одного он не озвучил и не собирался — он не хотел, чтобы Альмейда голодал. Это было неправильно. Марикьяре ненадолго задумался, просчитывая варианты, а потом склонил голову. — Вы правы, — согласился он с явной неохотой. И зачем-то добавил, — сегодня должно быть легче. — Я знаю, — Кальдмеер поставил на подоконник пустой бокал и избавился от платка и эсперы. Альмейда скользнул ему за спину. Сильные руки обняли за плечи. Занятно, но сейчас Альмейда совершенно не ощущался кем-то опасным, напротив, исходящий от него аромат южной ночи почему-то успокаивал. Это было не вампирское очарование, а нечто иное. Больше похожее на доверие и на безмолвное обещание не причинять вреда. Кальдмеер откинул голову на подставленное плечо, чувствуя как в шею впились острые клыки. Яд разлился по венам, даря спокойствие и умиротворение, потом клыки сменились прохладными губами, и он закрыл глаза, позволяя себе окунуться в это странное чувство и не думать, чем оно может обернуться потом. На этот раз Альмейда насытился раньше, чем перед глазами появились черные точки и слабость плавно перешла в обморок, так что на следующий день Кальдмеер чувствовал себя вполне сносно. Совет прошел почти буднично. Решением своего адмирала передать командование фрошеру дриксенские капитаны оказались предсказуемо недовольны, но подчинились. Альмейда следование собственному примеру тоже не оценил. Как оказалось, он умел не только ругаться так, что стены трясутся, но и совершенно очаровательно, почти по-кошачьи, если, конечно, бывают кошки таких размеров, шипеть. Терпеливо пережидая недовольство марикьяре, Кальдмеер думал о том, что в принципе все решил и сделал правильно. И сейчас, и на Поэле, и еще раньше — когда предложил разметенным и повыкошенным зеленью скверны остаткам талигойского флота убежище на зиму.