Я плачу, они смотрят... и смотрят, и смотрят

— Легилименс. — Хочешь лёгкую некрофилию? — голос изливает ехидство, увлажняя не только его тесные связки, но и её карие глаза. *** Сверкающие, но тёмные глаза… сейчас достаточно тёмные, чтобы потеряться на фоне кровавых слёз, которые она впервые пускает в моём присутствии. Наконец-то плачет под гул финала своей жизни, в полуразрушенном особняке рода Лестрейнджей, в моём мглистом логове, закрытом от внешнего мира тёмной магией. А она… она в поту, обнажена, измучена, передо мной… Сколько времени она передо мной, рядом со мной, подо мной? Тринадцать дней. Со дня смерти моего старшего брата, проигравшего стайке незатейливых авроров во главе с рыжим предателем крови, который по прихоти рока изображён на моём семейном древе вместе с остальными чистокровными Уизли. Однако я доволен финалом, ведь в целях того же рока, вместо желаемой мести за брата, я получил больше, чем хотел. Её. Родольфус! Подгнивай изящнее вместе с Беллатрикс назло отступникам чистокровности, а я займусь тем, чем давно хотел. Ею. С ней. Мне нравятся все формы падежей и глаголов, которые звучат в моей голове, когда я думаю о девчонке. Склонять её, употреблять, менять… ломать, разделять… Но, к моему ленивому удивлению, каждый процесс истязания она выдерживает с особым терпением, присущим, по всей видимости, только ей. Я перекатываю воспоминания первого дня нашего общения тет-а-тет, триста двенадцать часов назад… Удивительно, но перепуганная грязнокровка сразу смекнула, как нужно взаимодействовать со мной, чтобы из раза в раз избегать смерти даже под гнётом моего дурного настроения. — Дыши, мисси, — гром заглушает гортанную охрипь под отблески молний, в темноте освещая мой напряжённый стан, а оскал искривляется в голодной ухмылке, — но не чаще, чем раз в минуту, как я приказывал раньше. Пытается. Старается делать невозможное… воспламеняя все психические процессы, свойственные моему буйному темпераменту: интенсивность и темп мыслей ускоряются до предельных скоростей и влияют на тело притоками крови в член. Меня заводит явное созерцание того, как трепетно она цепляется за жизнь, несмотря на извращённую моими стараниями душу и искалеченный лик. Ей холодно от мокрого пола, больно от проклятых ран и страшно от моего существования: в какой последовательности она желает избавиться от этих неудобств? Смерть — спасение в её случае, но только не тогда, когда убийца — я. Теперь в памяти появляется сцена второго дня её пребывания в моих невидимых, но духовно осязаемых цепях: двести восемьдесят восемь часов назад я приказал ей перестать кричать, тайно уповая на то, что она этого не сделает. Перестала. Обещала даже, уточнив, расхочу ли я её убивать, если она прекратит. Смешная такая… Я пообещал в ответ. Видимо, убедительно, раз девчонка не издаёт ни звука, но искусывает губы в кровь. Доверчивая такая… думал я до вечера второго дня, когда она украсила мой образ жидкой сукровицей, стекающей из повреждённого глаза… но от меня нельзя сбежать, как и играть со мной в безвинность. Сукровица всё капала и свисала пенистой струйкой, мой глаз наливался кровью, я улыбался и ловил гнойные капли уголками губ, а она так и не смогла бежать, хотя пыталась. Отчаянная такая… Тёмные заклинания теряют значимость, если жертва не кричит. На третий день, в течение двести пятьдесят седьмого часа я приуныл от её немоты и… Сейчас я думаю, что в тот момент совершил ошибку, вторгшись в её мысли с помощью легилименции… в её голове я увидел себя и первую нашу встречу несколько лет назад, когда любезная невестка пытала девчонку в поместье Малфоев. Увидел, как расширились её глаза и дрогнули осипшие связки, когда в зале из аппарационного вихря появились Родольфус и Уолден, но они не проявили должного внимания пленнице, чем заставили её облегченно вздохнуть… Напрасно вздыхаешь, мисси, тщетно. Ведь затем из мрака соседнего зала звякнули цепочки, перекрещенные на моём поясе, застучали тяжёлые сапоги с металлическими вставками на обувных рантах, тени оживились предвестниками грядущих трагедий, пугающе проскользив по тускло освещённым стенам. В памяти грязнокровки быстрыми мыслями сменялись предположения об образах эпохальных Пожирателей смерти, но ни один из них не оправдал гнетущих ожиданий. Нас было пятеро, и, честно сказать, на тот момент мне было абсолютно безразлично, чья мутная кровь в очередной раз переполняла напольные щели между мраморными плитами, я просто взглянул и прошёл мимо вместе со своими слугами, направившись в соседнее помещение, где мы обсудили с братом минувшую миссию Пожирателей, но в её памяти я оказался другим. Тёмный Лорд всегда потворствовал Лестрейнджам за беспредельную преданность и страсть к тёмным искусствам. Среди Пожирателей смерти мы считались наиболее сильными и выносливыми, а позже, под давлением Родольфуса, третьей стала Беллатрикс, но Тёмный Лорд всегда говорил, что ментальная магия в моём исполнении превышает уровень знаний любого из его последователей, поэтому, пользуясь его советами, я научился не только видеть чужие воспоминания, но и чувствовать эмоции во время моральных потрясений. Что ж, я и вправду совершил ошибку, врезавшись в её сознание… побольнее, жёстче ради долгой и слепящей мигрени, но насладиться её страданием я не успел из-за того, что увидел и почувствовал. В воспоминаниях, придерживаемая Беллой на полу, мисси искала любой повод, чтобы хотя бы на секунду отвлечься от последствий Круциатуса. Слух среагировал первым, уловив моё приближение, глаза заметили тень, разум распознал расстояние, приказав ей интуитивно повернуть голову в мою сторону. Отчасти я поразился точным наблюдениям в её голове, которым не помешала ни пытка, ни зарёванные глаза. Все детали оказались точными… кроме одной — моего взгляда! Всё остальное подмечено: высокие сапоги с широкой подошвой, тёмное одеяние из чёрной кожи с множеством металлических заклёпок, наборный пояс, с которого тянутся вниз по бёдрам короткие подвесные ремни с пряжками и оковкой на концах, массивные перстни на каждом пальце, четыре из которых сделаны под вид сгибающихся железных когтей, смоляная ретушь вокруг серо-голубых глаз и тёмные губы, как следствие колдовских ритуалов, исход… панический, патологически липкий страх овладел её сознанием, вызвав тревогу на грани ужаса, и заставил меня едко усмехнуться, но… Но затем, разлагаясь на полу мэнора, она встретилась своим обеспокоенным взглядом с моим… и в итоге под знаменем неизбежного рока всего несколько мгновений обеспечили нам будущую кровопролитную реальность. Проходя мимо грязнокровки и покручивая волшебную палочку между пальцами, я глянул на неё из-под полуопущенных век. Неспешно провёл цепким взглядом по всему телу, на секунду задержавшись на изрезанной руке, и, вернувшись к испуганным глазам, хотел ухудшить её состояние до роковой истерики. Беллатрикс, привыкшая ко мне, оскалилась, замедлив пытку над своей жертвой. Приподняв один угол губ, я мстительно ухмыльнулся девчонке. Показательно медленно провёл кончиком языка от края до середины нижней губы и, облизнув металлическое кольцо на месте прокола, подмигнул ей… в моём понимании — для язвительной демонстрации превосходства над магглорождённой с приправой в качестве горделивого презрения и откровенной издёвки. Без надобности заурядное таинство: нет ничего более завлекательного, чем лишить жизни предателей крови и врагов Тёмного Лорда, хотя убийство всё равно тем или иным способом деформируется в тайну между двумя заклятыми супостатами. Я разделяю и пожираю символические смерти согласно призванию под стягом Тёмной метки во славу чистому роду. При этом таинство перестаёт быть заурядным, когда я убиваю по личной прихоти… поголовно кончаю их и серийно кончаю сам. Издыхающая девчонка, по примеру ничтожных жертв из моего всегдашнего графика, по обыкновению должна думать только о болезненной смерти, однако моё произвольное внимание царапнуло её сознание совершенно в другом направлении. Панический страх нарушил границы восприятия, превратившись в зачарованный ужас от беглого домысла, который она против воли показала мне в своих воспоминаниях. Её унылая невинность испортила возможную оригинальность, но представленное зрелище так или иначе было связано с грубым, подневольным сексом. Она испугалась, вообразив своё обречённое состояние, если я коснусь её бледной плоти хоть пальцем, а также отчаянное желание защититься вопреки безнадёжному сопротивлению моей силе и господству. В тот момент, на третий день нашего багряного общения, находясь в её голове и увидев первую встречу, меня с ног до головы, включая внутренности, облизало чувство предельного отвращения, которое она испытала во время собственных домыслов. Необузданные, острые эмоции грязнокровки взволновали каждый нейрон, сбив дыхание и прельстив своим затаённым, грязно первобытным страхом. Внутренний непристойный смех и лукавство, как ядовитые шипы, вонзились в разум, вызвав знакомый творческий зуд, который я могу укротить только лично занявшись девчонкой в самых низменных целях. В течение долгих лет неутомимых убийств и дикого разврата я понял, что психическая реакция на возможный объект для плотских утех часто исходит из суеверной тревоги, тем не менее глубоко в её подсознании мне попались не только примитивные боязни, но и едва заметные, даже неосознанные импульсы слепого влечения. Бессознательно через один взгляд сработали чутьё и интуиция, которые выделили меня из всех Пожирателей, увиденных ею в тот день. Почему? Вопрос, абсолютно не требующий ответа, за исключением пояснения про алогичную совместимость между нами. Неспроста я затягивал её убийство… неспроста… Да, сейчас я это понимаю. Сегодня, в промозглый тринадцатый день я всё понимаю: почему тянул с её умерщвлением первые три дня, почему изнасиловал на четвёртый, почему ожесточился на пятый… и далее, извращая и разрезая её… до сегодняшнего дня… Так и быть. Усмиряю рассудок, задушив назойливые воспоминания, и смотрю на лежащую при смерти мисси. Присаживаюсь рядом на корточки, положив локти на колени, и сокровенно, этак мистерийно улыбаюсь ей. Волнительно наблюдать, как её мутные глаза наполняются рекордным страхом, направив воспалённый взор на мои ладони, которые я периодически сжимаю-разжимаю в кулаки. Заострённый металл на моих пальцах, авторски трансфигурированный из волшебного древа, магическим и физическим путём регулярно вонзался в её приманчивые кострецы, поэтому беспокойство до крайности обосновано. Мой стальной лабрет давит и колет плоть, когда я сильно прикусываю губы, едва сдержав горячее воздыхание по своей мисси. Мрачно облизываюсь на неё, ощутив собственную кровь от чрезмерного давления железа. Вытянув по аналогии проколотый язык, провожу влажным кончиком по серьге, зная, что девчонка даже в предсмертной агонии следит за каждым моим движением. Возбуждён и несдержан от крамольной мысли, что проживаю вместе с ней все этапы беспощадной агонии… точнее я — главная причина её лихорадочного состояния, а она — главная причина моего. С каких пор? Необъятно давно. Тяжёлая агония безупречно проявляется в расширенных зрачках, бледной коже, неопределённом пульсе и помрачённом рассудке. Я хочу обратиться к ней по имени, но не хочу ослаблять натиск её предсмертных мук. Сколько раз она взывала ко мне, как к богу, в поиске снисхождения? Объёмное звучание моего имени с её уст уплотняет слуховую реакцию, проникая глубже через утробные фибры, образующие платонический асбест. Только вместо белых волокон, которые больше свойственны моей пленнице, у меня в душе скручиваются тёмные жилы с тугими узлами, отбирающие тишину и покой. Будто бы читая разгульные мысли, грязнокровка ищет мой лукавый взгляд своим умоляющим и, приподняв дрожащую тонкую ладонь, тянется ко мне, тихо прошептав: — Рабастан… — не сговариваясь, мы зовём друг друга по имени, хотя её собственное я произношу только в мыслях, — пожалуйста, — произносит она, — прошу… До крупной дрожи комично. Мне нравится отсутствие детальной конкретики. Исчерпывающая цель положить конец комплексной проблеме, в которую она попала с моей лёгкой, но цепкой руки. Она лишь рассеянно смотрит и умоляет. Упрашивает, не уточняя мнимо опасных границ. Хотя мы вдвоём знаем, что её путь заканчивается насильственной гибелью. Я достаточно утомил девчонку, чтобы мы оба понимали, в какой час мне нужно забрать её обездоленную жизнь. Убивал много, часто и убью снова. Её. Никто не помешает снова стать искусным карателем, тем более карателем ничтожных магглорождённых, но… Моя мисси… Падшая мисси… В последний раз, мисси… Клянусь, что в последний… Тяжёлые риффы бренной жизни взыгрывают в моей голове, претворяя судьбу мисси в хоррор… Вопреки желанию постоянно насмехаться над ней, придирчивая игривость теряется среди людского множества самых дерзких намерений, взывающих резко выпрямиться в полный рост, вцепившись пальцами в её растрёпанную, местами выдранную гриву. — Рабастан! — снова кричит она, в очередной раз страдая от повреждений тканей, ещё немного, и я сорву так давно манящий скальп, но девчонка терпит. Дешёвая кукла под азартом искусного игрока превращается в техничную марионетку, которую я ставлю на колени, крепче удерживая волосы. Несколько мокрых прядей прилипают к солёным щекам, вынудив её дёрнуть слабыми руками, провести пальцами по лбу, случайно размазав вековечную кровь, а потом завести их назад, чтобы ухватить моё запястье для уменьшения грубого давления. Потребность неограниченного внимания подобна дикой одержимости, вне зависимости от фатальных последствий. Мне необходимы её бездонные глаза. Хочу видеть, поглотить. Встряхиваю, натянув охапку волос, и запрокидываю ей голову. После сокрушительного раската грома мерцание молний уродуют ангельский лик, оставив продольные трещины, которые в моём воображении разрушают мисси до утробных недр, пока кости не станут прахом, а сердце пеплом. Кстати, про пепел… Риффы снова гулко шумят. Сырая магия омывает мои гнутые вены, сверкая через перстни, наделив девчонку едва ли не стихийным ореолом роскоши, свойственной только чистокровным волшебникам. Кратко, злобно ухмыльнувшись, я убираю с лица все эмоции и пугаю этим свою мисси. Она замирает, вонзившись сломанными ногтями в мою холодную кисть, и въедливо, как сапрофит, смотрит широкими глазами, почти не моргая. Я перевожу голодный взгляд на искусанные уста и чувствую, как у меня дёргается левое веко, слюна затопляет рот, а ноздри вдыхают одуряющий запах её отчаяния на грани жизни и смерти. Она жмурится, без надежды на успех умереть раньше времени. Взаправду клянусь, мисси, изуродую, овладев в последний раз… Раскрой глаза… смотри! Я чуть шире расставляю ноги, двинувшись пахом ей в лицо. Открой рот… сглотни! Вдавливаю её голову, закатив глаза в безумном экстазе от внешнего натиска, который чутко ощущаю даже через плотную ткань. — Нет, пожалуйста… — еле слышно тянет она, слабо пытаясь увернуться, но царапается о мои заклёпки и молнию, ранив собственные губы. Вскрой душу… впусти! — Мисси, — она вздрагивает от количества предвкушающих ноток в моём выдохе и оседает на пол, но я возвращаю её в искомое преклонение, крепко держа за волосы. Жадное нетерпение граничит с грубостью не только по отношению к ней, но и к себе. Поджав губы, я тяжело дышу и, резко отстранив мисси, тянусь другой рукой к ремню. Звуки металлических вставок и скрипящей кожи — одна из многих причин её кошмаров в моменты редкого сна, когда я на короткое время оставляю девчонку одну. Безумно скалюсь, задрав голову, и смотрю вверх на дрожащий ампель с шестисвечными нишами, дрожащими от погодного шторма, который накрывает замок шквальным ветром и яростным ливнем. Итак, пепел… В моём воображении нас осыпает крупный пепел. Инертность ведёт не глядя обхватить напряжённый ствол и приблизить девчонку к ждущей плоти, которая заполняет её нежную полость до глубин лужёной глотки. Давится, задыхается и, дико расширив глаза, дёргается от глоточного рефлекса, на секунду создав преграду в виде напряжённых стенок гортани, но у меня лишь закатываются глаза в экстазе от плотного сжатия и шальной мысли, что за время наших грязных внебрачных аудиенций у неё стираются не только детородные органы, но и зубы. — Я… — плачет она, вонзаясь ногтями в мои колени. — Я не… — пытается оттолкнуть или самой оттолкнуться, но я, намеренно издеваясь, иронично посмеиваюсь, жёстче толкаясь бёдрами вперёд, — … не м-могу, п-пожалуйста! — опускаю жадный взгляд, и одного мгновения зрительного контакта достаточно, чтобы напугать её до потери последних жизненных сил. Сухощавое тело теряет энергию, почти обмякнув, если бы не моя стальная клешня. Улыбаюсь ей. Без дикции одними губами приказываю втянуть в рот и толкаюсь членом до нёбных миндалин. Ускорившись, чувствую боль на крайней плоти, кожными складками скользящими по её зубам и языку, однако сопутствующее смердение крови явно исходит не из моих ран. Мисси отчаянно задыхается, а я на несколько секунд закрываю глаза, утратив объективную реальность, и смотрю на мелькающие в сознании кадры из всей моей жизни. Сокровенные риффы громче играют с нами… свой внутренний голос я слышу, будто из рупора преисподней… Я родился среди золотых обломков, как пятно из пепла, дарованное звездами и матерью. В окольцованной яркой бойне я глотнул воды жизни, что текла от ножевых ранений в ней. Быть просто нежеланным ребёнком безумной матери лучше, чем быть безуспешно вырезанным из чрева. Она ошиблась, наивно пытаясь избавиться от меня на поздних месяцах беременности. Родольфусу, любимому первенцу и главному наследнику рода Лестрейнджей, повезло больше… разлагайся дальше, мама. Я смотрю на мисси, неестественно радуясь ошибке матери, ведь убей она меня, то грязнокровка никогда бы не подверглась случившемуся истязанию, не встретила бы меня и жила бы, как скучная сука, в хибаре Уизли. Не раз задавшись вопросом, понесла ли она от меня за долгие ночи порока, я намекаю ей на своё притворное отвращение по этому поводу и после очередного «Рабастан, умоляю, хватит» надменно шепчу: — Зови меня Лорд плодоизгнания, — смеюсь и угрожаю, пугая её до трепетного ужаса, — живой мертвец, — пусть помнит об отсутствии жалости и сострадания. Костяная пила острит позади нас в эту горькую ночь головокружений. Пилить и кроить без магии — утончённое удовольствие для любого мага с изощрённым стилем вроде меня. Мисси, как вязкая патока, сладка на вкус, цвет и запах. Отчасти я скучаю по убитому Барти, который виртуозно разделял мои разгульные увлечения с очередными девицами, но эту гриффиндорку я бы ему не отдал. Оставайся мёртвым, Барти. — Глубже вширь, — требую лучше раскрыть рот, схватив её двумя руками за волосы, и ускоряю темп, ухудшая состояние хриплым голосовым сопровождением, — насладись последним воспоминанием, — большими пальцами натягиваю опухшие веки и прямо смотрю в её чумные глаза. Услышав сдавленный стон от рвотного рефлекса, я специально скалюсь ей во взгляд, в роговицу, сетчатку и глубже до мозгов. Как взглядом, так и членом… Мне до алчности нравится зрительный контакт, смотреть в её глаза — смотреть во мрак отчаяния, где верх главенства в моём лице полностью подавляет её когда-то неукротимую волю. Можно и помолчать, но принятое решение покончить с гриффиндорской пассией заводит в речевые дали: — Насладись орально, мисси, словно я беру тебя в первый раз, — жёстко двигаюсь рваным, быстрым темпом и смеюсь, открыто перегибая с колкостью, от которой она плачет. — Ты проводишь последние мгновения жизни, трахаясь так, как надо. Ублажи меня, грязнокровка, — выдох с хрипотцой переходит на утробный стон, прикусываю край губы и невнятно приговариваю в такт набегающих прелюдий оргазма. — Да… да… ублажи… чистокровного пэра, которому служишь на коленях. Исполняй мою волю, пресыщай вкус власти… да… В какой-то момент я теряю контроль над силой, перетягиваю пальцами её волосы и подаюсь членом в сжатое горло, в плотную трахею. Хрящевые полукольца волокнистой трубки дают реакцию, подгоняя слизистые железы работать в ускоренном темпе, и заставляют мисси дёрнуться в приступе кашля, но… со злобным выражением и желанием навредить я толкаюсь дальше, прижавшись лобком к её мокрому лбу… её трясёт в приступе судорожного удушья. Чуть отстраняюсь. Жду… затем… Резкий вход… снова назад… и ещё раз… Выход… из горла с её красной слюной, пачкающей головку. Вид моего члена предстаёт как убийственная шутка, истёртая от её дыхания. Коварные риффы в сознании пересекаются с прошлой жизнью из детства… Я вырос среди шлюх моего ублюдка отца, посиневшего от проклятия во время кончины. Через вагины его сук в качестве подарка мне достался лёгкий путь полового созревания. Ах! Прелестна до помрачения. Мисси — неделимая унция ностальгии, накопившаяся за последние недели нашего тесного взаимодействия. Ностальгия растёт, поглощает… прямо сейчас уже в девятый или десятый раз внутри логова порока, которое называется душой. — Да… ещё… Предсмертное воскрешение: оргазм от насильных стараний мисси… Рою глубоко в горле для интенсивной стимуляции, чтобы в двойном размере кончить. Спазм оргазма клеймит вербальный свиток. Я более чем медленно живу во время острого изнасилования, когда шипит магический амилнитратус. Непристойно кончая, я одновременно использую невербальное проклятие, пускающее смертельную дозу яда в её вены… изобретённое, моё личное проклятие, убивающее в течение десяти минут… Её мокрые глаза закатываются… щёки снова увлажняются… глотка насыщается, дрожит, подневольно вбирая густое семя. Кровавые капли затопляют пол, окропляют мои гениталии. Жертвы насилия кормят, питают свои же лица слезами, сползающими… стекающими по кожной драпировке. Мне под силу сравнить их с тёплым летним дождём… Смотрю на… Гермиону. Но, к слову, лучше лишить её имени перед могилой. Дёрнув её за волосы и подавшись бёдрами назад, я дышу часто, но бесшумно, и улавливаю реакцию мисси… она понимает, что я проклял её, убив. Недаром же со своим Уизли составляла точные списки всех Пожирателей смерти с указанием их навыков и магического потенциала. Она чувствует несильную боль по всему телу, которая замедляет пульс и лишает дыхания… Выскользнув изо рта, залитый кровью и спермой, обмякающий член задерживается у подбородка, будто с намерением подбодрить мисси, но она без сил мягко оседает на пол, полуприкрыв веки и с трудом дыша. Теперь, без зрителя и надобности запугивать девчонку, широкая ухмылка исчезает с моего лица, словно её и не было. Стальная маска без чувств сверлит подрагивающее тело. Я смотрю на неё настолько безэмоционально, что мысленно хвалю себя за выдержку, ведь внутри всё покрывается адским пламенем: бескровное сердце сотрясает грудину, драные бронхи беспорядочно пропускают воздух. Застегнувшись, я измазываюсь в грязи и внутри, и снаружи. До некоторой степени снова возбуждаюсь из-за этого… Сознание избивается потусторонним шумом из затаённых мыслей… Мои годы можно подсчитать на абаке по кольцам, нанизанным на губы, и по распущенным струнам сердца. Когда мисси пытается открыть глаза, веки дрожат, но больше не увлажняются, поскольку проклятие лишает тело жидкостей из слизистых желёз. — Не-ет… — выдыхает она, стараясь побороть паралич и дотянуться до моего сапога, — н-нет… Р-рабастан… — жалобным взглядом взирает через нервное моргание, — не убив-вай… Повелитель, видели бы вы… как и подобает, грязнокровки у наших ног просят пощады. Внутри я заливаюсь басистым хохотом, прекрасно зная, что павший Повелитель не стал бы возиться с ней… убил бы после пыток, а я… Смотрю на мисси… месть за Повелителя клокочет из нутра, однако… — П-прошу, не у-убивай, — умоляет она, сморщив лицо в предсмертном жаре, — п-помоги… Отсутствие злости портит стращание, когда я шепчу, что не имею сострадания, но она повторяет мольбу, заставляя меня вернуть маску с пёстрой ухмылкой и едко прошипеть угрозу: — Повторяй! Я Лорд с недоразвитым органом вместо души. Живой мертвец. Я безжалостен к тебе. Костяная пила позади нас снова напоминает про своё острое лезвие. Левитирую её к себе для напоминания былых увечий девчонки. Простор для ужаса — моя диорама. Уже двенадцатая часть психодрамы. Роковой судьбой прикована ко мне мисси, которой я хочу причинить вред как внутри, так и снаружи. Шаровые молнии под критической амплитудой сверкают без интервалов, лишая её надежды. С немеющими конечностями она чувствует, как перестают работать внутренние органы. В ход громовых раскатов спазматически рвутся полые вены, замедляя путь крови в правое предсердие. — Кончай с неудобной жизнью, — медленно говорю ей, — в удобную минуту смерти. В диком воображении будто бы мелко рябят давно умершие от моей руки светлые маги — ренегаты задыхаются под масками, бросая косые взгляды на осквернённую мисси, чьи последние вдохи я слышу через гром и ад в голове. Я твёрд от взрыва моего карточного дома, построенного на задворках разума, стойки фундамента ярко пылают в чёрном пламени, лестницы разрушаются от памяти, где мисси кричит и сопротивляется изнасилованию. Больше не будет… Не теряя время, я щёлкаю металлическими пальцами и произношу заклинание, аппарируя нас из стен к старому магическому кладбищу. В тех же позах мы появляемся под проливным дождём, зарываясь на сантиметры в рыхлую, мокрую землю рядом с вырытой могилой. Проклятие ранит мою пассию изнутри. Всё обращается в смерть. Она начинает кровоточить в самых низменных… животных частях. И это… о Повелитель, вид желанной плоти достигает моих тёмных глубин, покрытых безумием и развратом. Плавно опустившись на колени, я кладу рядом пилу и опираюсь на плечи девчонки, которая пускает последнюю в своей жизни кровавую слезу. Смотрю на закрытые, опухшие веки так, словно выжигаю кожу одним лишь препарирующим взглядом и достигаю пропаленных сетчаток, хочу облизать тягучую сукровицу, вспомнив собственную рану от её прошлой атаки, и сравнить вкусы. Совместимы ли мы в этом так же, как и в сексе?! Кто-то определяет идеальную жертву по походке, я определяю по глазам. От пьянящих мыслей и беспредельной власти над героиней войны моя ладонь начинает дрожать, опускаясь вниз по её влажному, обнажённому телу. Вниз, пощупать и мять всласть… каждая её часть, принадлежащая мне, сохраняет отметины пальцев — единое клеймо моего превосходства над виновницей гибели Повелителя и кровного старшего брата. Ох, детка, не повезло тебе привлечь меня, не повезло, не повезло. Ниже, ещё… — Мисси, — не зову, лишь отождествляю её прозвище с женским трупом, который ранее вслух назывался моей пассией, помню неповторимую в своём отчаянии реакцию девчонки на эту фразу. Ещё ниже, требователен и жаден до её тела и сущности… по плоскому животу и ниже, сейчас… холодными пальцами… Проскальзываю через обросшую щель, расширенную моими стараниями. «Если сохраняешь здравый ум, то лучше береги свою спину от меня» — хочу посоветовать ей, но поздно. — Больше не больно, да?! — бормочу я в пустоту, поглаживая бордовые половые губы. Одержимый двигать рычаг у ворот ада, чтобы вольготно освободить ножи для истощения человечества. Моя цель — вскоре загубить оставшиеся органы, но… Ливень заливает нас, как вагинальная слизь мои пальцы, а сверху раздаётся граянье вольных падальщиков. Нужно сразить анонимность для зрителей и безликость для тебя, моя мисси. Проклятые вороны чуют люд и смрад, собираясь на мясной пир, поэтому я лишь покажу им твои лучшие части, но заберу их сам. Я грехотворец в руках грязного небожителя, позволяющего чтить Тёмного Лорда, когда вера сбивает истину с пути. — Диффиндо, — разрезаю требуху и освобождаю влажные… сырые остатки, а другой рукой торопливо расстегиваю молнию и достаю окрепший член, перед этим сочно облизав пальцы, которые активно развращали дитя Годрика. Искажаю, порчу мертвеца и хватаю отборные части. Её когда-то бело-матовые конечности теперь затемняют мою освещённую плотскую ухмылку от запоздалого вкуса вагинальной кожи и внутренней мастурбации. Да… мастурбирую как физически, так и глубоко морально. Сажусь на колени, широко их расставив, и держу мисси одной рукой, а второй удовлетворяю себя, задрав голову под ливень к багровой луне. Вспоминаю горячее дыхание, пикантный вкус, звучный голос… и трахаюсь с мисси такой, какой она была… запоздало спросив себя, зачем использовать память о живой девчонке, ведь неужели мне не хватает её трупа?! Видимо. Короткий ступор от этой навязчивой мысли заканчивается последним, едва слышным именем с её уст при последнем вдохе. Всё-таки ещё жива… была до этой минуты. Она полностью обмякает на мне в своё вечное забвение. Пальцы замедляют стимуляцию и сжимают дозревающий к оргазму ствол. Резкое затишье в моей голове берёт верх над гулом природы, отматывая ощущения минутой ранее, и спустя несколько мгновений начинается мой внутренний монолог: когда мисси в роли тринадцатой жертвы среди грязнокровок падает на мои колени, сердце забивается барабанным ритмом, будто во время югулярного культа в мрачных сводах джунглей. Смотрю на неё… Губы и кожа как провинность. Капкан Венеры. Мой аппетит изощряется из-за штормовых воронов, петляющих по изрытым окраинам, или по причине неполного насыщения надкусанной грязнокровкой. Насыщения ли? Или из-за чего-то другого? Острый, прищуренный взгляд блуждает по могилам, зацепившись за вырытую яму… медленно прикрываю глаза и щёлкаю пальцами, концентрируясь на магических потоках для успешной трансфигурации валявшегося деревянного ящика. Мёртвая мисси совсем ничего не весит… Я кладу её в могильный гроб, достойный Серой дамы. Она погасла, как свет в моей голове. Её лицо — лавина жемчуга, омытое красным вином. Нависаю сверху, ложась на неё так, чтобы член освежился кровью с бёдер, и долго взираю на закрытые глаза. Вдох? Нет, мне только кажется… не дышит, не двигается, ничего… Многое размыто в очертаниях лица, но рот, однажды хороший для секса, возвращается с отставки, дабы доказать, что девчонка не потеряла хватку. — Гермиона, — теперь по праву можно окрестить исконным именем, рот полон клейкой слюны, когда я тяну отдельные слоги. Я целую её дотошно, скрупулёзно, религиозно, причмокивая и всасывая леденеющие, синеющие губы исключительного мертвеца. Думаю, что в единственный, последний раз, но… Но когда ещё лучше всего единственный раз поделить на три? Знаю, что болен как Платт, но это то, что я делаю! Позволительно срываюсь так неистово, что рву крайнюю плоть, ворвавшись в податливую щель и терзаю рот так свирепо, будто высасываю обратно смерть… да! Я до крайности возбуждён и хочу кончить, но праведная ярость из-за отсутствия привычной реакции от Гермионы доводит до безумия. Раньше, с другими жертвами, которых я кончал самыми жуткими способами, такого не было. Двигаюсь рьяно и грубо, покоряясь тяжести собственной плоти, которая вскоре пустит семя, ещё, мисси… Ааах, ааах, а-а-ах… я позволю тебе поспать, когда закончу. Как раньше, да ведь?! Я кричу ей в лицо, жду ответа, но… — Ты клятая шлюха! — гортанный рык совмещает ноты алогичного упрёка и боевой злости за пассивность девчонки, ведь из головы исчезает неоспоримая реальность, в которой я минутами ранее сам с сознательным желанием умертвил её. Подозрительная тень, которую она меньше всего ожидает — моя горячая хватка, переходящая на смертельное сжатие. Я в поиске сладкой плоти без перекрытых радугой дыр, истерзанных моими бритвами через открытые швы и её крики. Однако горловое сжатие тоже не взывает пассию к жизни. Не кончаю, изымаю твёрдый член и спешно застёгиваюсь… так и вскакиваю в неуместном приступе, смотря на мисси и напрягая ладонь. Сложно объяснить, какая магия из моего арсенала награждает металлические пальцы, раздаётся щёлк, взывающий заклинания, и… Слышу… тонкий вдох… пение в верхней части проколотых лёгких… мои щёки горят от солёной добавки в безвкусный ливень… Я прикусываю свой злобный язык, чтобы заклятия из первобытных пристанищ не заморозили романтику, где обнажённые ангелы гибнут из-за любви, крови и отчаяния. Я плачу, а они только смотрят, и смотрят, и смотрят, и смотрят, и смотрят… *** — Фините, — Гермиона медленно опускает палочку, завершив сеанс легилименции, но не прерывает тесную зрительную связь. Покрытые сырой плесенью, каменные стены не сдавливают её восприятие так сильно, как это делает один из самых опасных заключённых Азкабана. Они сидят напротив друг друга, разделённые полусгнившим деревянным столом. Гермиона, одетая в светлую, довольно закрытую мантию, с распущенными волосами и со шрамами по всему телу, напрягает силу разума, выставив крепкие окклюменционные блоки, невзирая на слова тюремной стражи о невозможности любого колдовства, включая невербальные, беспалочковые заклинания. Но… она знает, на что он способен… к своему великому горю, она знает его магию на вкус. Нет уверенности, что блокирование магических сил подействует на такого сильного волшебника… Смотрит на него и думает о прошлом, которое просматривала в его разуме минутами ранее. Рабастан Лестрейндж — один из самых фанатичных сторонников Тёмного Лорда, жестокий Пожиратель смерти, который вместе с Беллой и Родольфусом участвовал в пытках над семьей Лонгботтом, использовал изощрённые ментальные способности, сводя их с ума. Связан с многочисленными убийствами, достойными поцелуя дементора, а также он, несмотря на чистокровные принципы, в каком-то смысле её бывший любовник. Впрочем, насильника и убийцу едва ли можно назвать этим словом… Гермиона контролирует свои условные реакции, прекрасно зная, как точно он умеет считывать её эмоции. С наигранным равнодушием и чуть прищуренным взглядом она медленно осматривает каждую деталь своего бывшего надзирателя, который держал её в оковах безобразной страсти. Чёрное кожаное одеяние уже несколько месяцев заменяется тюремной робой… с тех пор как аврорат наконец-то поймал его недалеко от больницы Святого Мунго. Она не искала данные кусочки памяти в его голове, самостоятельно сложив части пазла. Душевное удивление не поддаётся описанию, ведь Гермиона как раз в одной из палат больницы открыла глаза пару месяцев назад с последним воспоминанием, как он аппарировал вместе с ней на кладбище… как он убил её… Великий Мерлин! Его воспоминания… они мерзкие… они порождают слёзы, но… С трудом можно поверить в то, что он не только спас её после проклятия, но и доставил в больницу… хотя лучше сказать — выбросил к главным вратам больницы, как мешок с мясом. Тем не менее всё же выбросил, а не оставил в гробу… Затем после долгой дуэли авроры смогли одолеть его… Или он позволил одолеть себя… ей неизвестна истина, и надо ли знать?! Надо… к сожалению. Гермиона отвлекается от мыслей и вздрагивает, увидев, как тонкая усмешка проскальзывает сейчас на его лице. Губы слегка приоткрыты… Даже шум морских волн снаружи Азкабана затихает в очередную минуту безмолвного зрительного контакта. Гермиона почти не моргая всматривается в серо-голубые глаза и дышит… не чаще, чем раз в минуту… как он приказывал когда-то… Нет! Её рефлексы неподвластны его воле! Нет, боже, нет! Она изо всех сил старается держать безэмоциональную мину. Он настолько глубоко пробирается под недра её души, что невозможно открыть рот хотя бы ради одного вопроса для аврората. Невзирая на другую одежду, Лестрейндж предстаёт всё таким же опасным и диким: длинные чёрные волосы прямыми прядями спадают ниже плеч, несколько из них закрывают части лица, и из такого тёмного каскада с наклонённой вниз головой исподлобья на Гермиону направлен цепкий, коварно насмешливый взгляд, сканирующий каждую частицу. Его руки, уже без перстней и металлических вставок, крепко сцеплены за слегка сгорбленной спиной. Как только она вошла в темницу, он сидел ровно с прямыми плечами, но затем, когда она села напротив, подался вперёд, согнув спину… играет с ней, видимо, по привычке запугивая… Чёрная окантовка вокруг глаз и тёмные губы не изменяются из-за действия жертвенных ритуалов из его мутного прошлого. Она ненавидит, ох, как же сильно она ненавидит всё, что он делает… Частично можно вздохнуть с облегчением, что метка Пожирателя на предплечье спрятана под одеждой, ведь ранее она часто снилась ей в кошмарах… Когда он налегал сверху… Нет! Нельзя вспоминать! Когда был сзади, обхватив предплечьем за горло… Нет! Нужно забыть! Когда держал за волосы, нанизывая на себя… Нет! Нет! Нет! Когда истязал и проклинал… Сознание погружается в мрачный хаос. Гермиона убирает волшебное древко в карман мантии и откидывается на спинку стула, специально демонстрируя храбрый настрой, дабы он знал, что она больше не боится! Внезапно из памяти появляется тягучий голос под звук небесного грома: «Больше не больно, да?!» Разве он так говорил?! По всей видимости, она уже была без сознания. Помимо влажности и грозовых раскатов, далеко в сознании мелькают чёрные падальщики и ощущается лютый холод обледенелых скал. Какое совпадение, немецкое имя Рабастан можно перевести как «rabe» и «stein», что означает «ворон» и «камень». Он, как оказывается, её личный хладный ворон с соответствующими когтями, напитанными тёмной магией. Зримое воплощение холодных ужасов и кошмаров. — Что ты видишь своим невинным взором? — его вкрадчивый голос пробирает до костей, Гермиона едва не теряет маску равнодушия, настолько дико и трепетно откликаются фибры на звучание его слов. Чуть склонив голову к плечу, она добавляет жёсткости в выражение лица, но в ответ Рабастан лишь поднимает брови в преувеличенном энтузиазме и ближе подаётся лицом, оставив усмешку на губах. Гермиона молчит, дыхание ускоряется, расширив ноздри для глубоких вдохов. Ядовитый узник повторяет за ней, наклонив голову к плечу, ведёт взгляд, глубоко сканируя тело, и произносит: — Где ты будешь, когда тьма вернётся, дорогая? Она хочет проигнорировать, тем не менее быстро отзывается: — Какая тьма? — Я, — усмехается он, расслабив шею. Липкая дрожь обводит недавно восстановленные целителями позвонки. Гермиона кривит уста, вовсю пытаясь накрыть его глыбой желчного скепсиса, но неосознанный трепет всё равно захватывает основы человеческой сущности, которая никогда не избавится от его влияния, даже с сильным на то желанием. — Ты навсегда останешься узником Азкабана, — чеканит она со злостью, — в темнице, где обитают самые голодные дементоры! Откровенная угроза никак не влияет на его расслабленное, уверенное в себе состояние. Наоборот. Он будто бы пропускает слова мимо ушей, задержав взгляд на её губах и облизнув свои. Гермиона только собирается повторить запугивание, как он высовывает язык на серединку губы, привычно желая дотронуться до лабрета, который был снят стражей Азкабана. Тянет во рту увлечённый звук с долгой гласной и говорит с отвлечённой на личные размышления интонацией: — Интересно, — на несколько секунд прикусив губу, он смотрит в глаза и хищно улыбается, — как ты пахнешь теперь? Глубоко вдохнув, Рабастан закрывает глаза, а Гермиона замирает в ужасе от нахлынувших воспоминаний четвертого дня пребывания в его родовом особняке… «Интересно, как ты будешь пахнуть, если я трахну тебя так жёстко, что ты станешь разорванной и стёртой с потоками крови на ногах». … и воспоминаний пятого дня… «Внутри потрясающе горячо и узко. Заклинание взаимной связи делает тебя мокрой, тугой и просящей меня брать тебя, игнорируя трезвый рассудок». — Вле-че-ние… Гермиона отмирает, ругая себя за мысли, сбивающие реальность, в которой она должна быть внимательной и не отвлекаться на палящие эмоции. — Что? — прищуривается она, тихо сглотнув. Беззвучно хмыкнув и поджав губы, словно сдерживая новую усмешку, Рабастан отклоняется назад к спинке стула и, размяв шею, бодрым голосом поясняет: — Влечение, мисси, — она чувствует комок в горле от вновь услышанного прозвища, — вожделение, — усмешка медленно уменьшается, показав серьёзное выражение с ноткой ехидства, — я чувствую внутри тебя кровососущую зависимость от меня. — Нет! — сразу же парирует она. — Да-а, — тянет он и вдруг начинает смеяться. Выдержка тает, как и вся её жизнь, видимо. Гермиона качает головой и стремительно вскакивает, направившись к двери. Достаточно! Нет больше сил. Она справляется с физическими увечьями, но спасти духовную стезю значительно тяжелее со знанием, что человек, навсегда испортивший её жизнь, находится так близко. «Рабастан…» Однажды его имя было произнесено очень чувственно… Это последствие заклинания, которое он использовал на пятый день! В самом деле? Ей плохо! В тот день она и вправду тянулась к нему, пусть под силой заклинания взаимной связи, но тогда он не причинил ей вреда… а потом что-то произошло… когда она обняла и прошептала имя таким эмоциональным голосом… он ожесточился… Почему? Судя по постигшей легилименции её смерть доставила ему противоречивые страдания… Нет! Хватит! С придыханием она бросает последние слова: — Ты заслуживаешь поцелуй дементора! Сердце рвёт грудную клетку, подгоняя кожу краснеть от гнева и гнетущих чувств. Гермиона дотрагивается до двери с намерением вырваться на волю, как вдруг… Сердце останавливается… неожиданно и резко она ощущает натиск чужого тела, одетого в чёрное одеяние со стальными вставками. Сзади вокруг туловища её сжимают крепкие руки с металлическими пальцами, а к её ягодицам прижимается твёрдая паховая область. — Мисси, — мгновенный шок мешает ей среагировать, когда он дотрагивается губами до уха, скользя внезапно появившимся лабретом от завитка до мочки, — я всегда могу найти нужное отверстие для сакрального ключа от оков твоей невинности. Головокружительное чувство необъяснимой совместимости не лишает Гермиону отвращения, однако странное ощущение волнующего удобства вызывает лихорадочный жар и новый сердечный забег. — Секс, — шепчет он, — желание, — мягко подув на висок, заставляет её задрожать, — разделённая между нами похоть вернёт нас в алый сентябрь. Нет, боже, нет! Гермиона жмурится, низко опустив голову, поскольку он специально указывает месяц её заточения, жестокого убийства и последующего спасения. Глубинная память горит в тон пунцовым щекам. Спокойно, спокойно… мисси. Его руки грубо скользят вниз к бёдрам, прижимая её к себе, но… Нереальность! Эфемерность! Она тихо шепчет, вернув здравый рассудок: — Рабастан, нет! — и в этот раз, в отличие от бесполезной мольбы ранее, она уверена в своих силах. Миг… миг… и мгновенное исчезновение давления… Не проходит и трёх секунд как она слегка поворачивает голову, краем глаза посмотрев на него через плечо. На том же месте, где он прикован. В тюремной робе. Без лабрета и других колец на лице… Гермиона с трудом осознаёт уровень его ментальной магии, которая может создать такую мощную иллюзию. Иллюзию? И что означает эта иллюзия?! Он широко улыбается, высоко запрокинув голову, и оценивающе смотрит на неё из-под полуопущенных ресниц. Пронизывающий, властный взгляд вынуждает Гермиону быстро отвернуться и, толкнув дверь, пылко попрощаться: — Я молюсь за твоё одиночество… … и смерть. Но вслух почему-то не говорит. Пусть он навсегда останется один среди дементоров! Пусть! Она выбегает, но… — Тщетно. Ответ, попутный язвительному смеху, преследует её до дальнего поворота, как эхо нерушимой клятвы, что они обязательно встретятся вновь. Обязательно…