Михаил Павлович собрался на работу

Михаил Павлович вновь, как и всегда, собирался на работу. Уже темнело, как и всегда, как и в любой другой вечер на далеком севере. Будучи уже, не просто пожилым, а не в меру старым, его могли брать только сторожем на какой-нибудь малозначимый объект, каким и являлся храм, полное название которого было на оловянной табличке, которая рассыпалась от "чумы" в тот же вечер, в который её разместили. Выходя из дома он нарочно не запирал его на замок, как и никогда раньше, в любой другой день его почтительной старости, по одной, вполне понятной причине, и по ней же, двери в храме так же всегда оставались открыты, хотя прохожие ощущают в этом добрый знак, знак - что им всегда в нем рады и готовы встретить. Их успокаивала одна эта мысль, хотя там никто и никогда, из тех прохожих, и не был. Даже Батюшка через пару лет уехал, и никто, кроме Михаила Павловича, этого и не заметил. С тех пор, Михаил ни с кем и не разговаривал, и, чтоб не забыть звук собственного голоса, вслух читал "Отче наш" перед входом в храм, хотя в глубине души он понимал, что даже эти слова не услышит адресат. Храм стоял ровно посередине огромного перекрестка из жилого комплекса в рабочий. Высокий и белый на фоне такого же белого снега он выглядел благородно и элитарно, чураясь грязных заводов и ветхих домов и квартир. По задумке архитектора, каждый идущий к нему должен был чувствовать величие бога, и собственную мелочность, и люди действительно себя так ощущали, хотя, скорее всего, храм здесь и вовсе не причём. Подходя к храму, Михаил Павлович включал фонарь, ведь свет от единственного фонаря на улице совсем переставал доставать до сыпучих блеск снежных барханов. Прикрывая рукавицей лицо от метущей вьюги он бороздил снежный ручей заметенной тропинки, в голове жалея себя, что сейчас ему придется всё это откапывать, а потом похвалит себя, какой он молодец и снова справился с работой которая ему не по силам, ведь больше и некому, ни помочь, ни пожалеть, ни похвалить. Заходя в храм он снял рукавицу и перекрестился, даже не смотря на то, что метель такая злая, что будто нарочно хочет сделать царапины на тончайшей коже руки своими снежными дисками и ледяными иглами. Как и всегда, собственно говоря. Выдохнув Михаил Павлович принялся за каждодневные дела. Растопить камин, включить радио, и пройтись туда-сюда по пустым коридорам и пыльным комнатам, а согревшись пойти грести снег, дожидаясь когда на часах кукушка разрешит пойти домой в его законные семь часов утра. "А жизнь-то уже и пролетела. Жизнь…" подумал про себя Михаил Павлович. Поднявшись с кресла где-то в банке с ручками и карандашами он берет ручку и сигарету. Вообще, он практически не курил, однако сегодня было такое настроение, какое, однако, бывает не всегда. Сделав в журнале записку, что все в порядке, Михаил Павлович закурил от камина и вновь сел на кресло. "Э-эх", он разочарованно выдохнул про себя. Не так в детстве он представлял себе жизнь, её рассвет и закат. Воспоминания о детстве приносили ему страшную боль, ведь оно было таким хорошим и веселым, что было стыдно перед самим собой потерять этот счастливый момент. И куда он подевался? Не известно. Искал везде, и за тумбочкой с мечтами, и за шкафом со скелетами, и даже под половиком амбиций - ничего. "М-да", напомнил себе свой голос Михаил Павлович. Невольно приходит лучшее из худших решений - уснуть, и к черту этот снег с похвалой в конце. Глаза застилает пелена, треск камина обещает ещё долгий и теплый вечер, а за окном только-только наметает блестящие холмы. Голова падает на плечо, тело обмякает, и сигарета падает на бетонный пол. Сперва гаснет недокуренный бычок, затем садятся батарейки в фонаре, камин перестает трещать, а метель за окном нещадно наметает сугробы которые давно закрыли все окна и двери, не зная о своей ничтожности перед воплощением господнего величия.