Косички

      — Держи, — бабуля Пинако положила на пол три длинные синие ленты, связанные с одного края узелком. — Заплети из этого косичку.       — Косичку? — Ал слегка наклонился. Больше инстинктивно, чем для того, чтобы реально их рассмотреть. Подбородная часть шлема звякнула о нагрудник. Три синие ленты как три рукава, на которые, согласно карте, делится река Ризен. — Но у меня не получится…       Он поднял руку и пошевелил вначале всей перчаткой, сделанной из грубой недубленой кожи, а потом каждым пальцем в отдельности. Вроде пальцы как пальцы, гнутся во всех нужных фалангах. Только толстые, неуклюжие и издают странный шуршащий звук, когда трутся друг об друга.       — Сначала не получится, — сказала бабушка Пинако. — Потом получится. Нужно прорабатывать мелкую моторику. Даже с автоброней так. Ничего не выходит с первого раза.       — Автоброня — это все-таки другое…       — Нет, — резко сказала бабушка Пинако. — Это то же самое. Когда за своим первым протезом приходят люди, потерявшие руку или ногу несколько лет назад, им приходится привыкать к новым ощущениям и заново учиться пользоваться конечностями. Потому что они потеряли память тела. Поэтому сиди и плети.       Настенные часы показывали седьмой час утра. Золотые прямоугольники света меняли форму на раздутой ветром тонкой шторе. Альфонс не чувствовал времени: он не спал шестые сутки и не чувствовал желания спать. Ощущения бодрости тоже не было. Было ощущение бесконечности одного и того же дня, в течение которого солнце почему-то блуждает по небу взад-вперед так же, как Ал бродил по дому. А бабушка Пинако — она стояла и смотрела на него так, как будто… Когда они с Эдом выкидывали что-то, что ей категорически не нравилось (например, выстирывали белье в зеленке), она сначала обещала их отхлестать, затем сажала под домашний арест, затем они смывались через окно и удирали через всю деревню, и вот затем, под конец вечера, когда они сидели на крыльце у себя дома, она подходила к ним с таким видом, скрестив руки на груди, и говорила «Ужин готов». Информирующим равнодушным тоном, каким громкоговоритель на станции оповещает о прибытии поезда. Вроде как «вы меня вывели из себя и я вас за это не прощаю, но сделаем сейчас вид, как будто простила». И дальше она вела себя так, будто уже простила.       Вот так она на него сейчас смотрела.       — Ладно, — Ал сдался. — Буду плести косичку.       Пинако перевела взгляд туда, где на подушке лежала золотоволосая голова.       — Он еще спит, — сказал Ал. — Он не просыпается даже от громких звуков, — быстро добавил он, опасаясь, как бы его в который раз отсюда не выгнали.       — И будет спать еще долго, — ответила бабушка Пинако. — Но это нормально. Он проснется, поест, поворчит и снова заснет. Это и называется «реабилитация».       — А ты скоро сможешь поставить ему автоброню?       — Экий ты быстрый, — снисходительно ухмыльнулась Пинако. — Все тебе сразу подавай. Плети косичку. Тщательно затягивай.       Альфонс тупо уставился на три синие ленты. Он даже не знал, как их взять между пальцев. Щепоткой, что ли? Он представил себе, сколько времени ему потребуется, чтобы просто положить крайнюю справа налево, а крайнюю слева направо, и был близок к тому, чтобы впасть в отчаяние. Пора было признать то, что Эд, должно быть, уже признал. Все происходящее — это всерьез и надолго.       В дверях бабушка Пинако обернулась:       — Ты же умеешь плести косичку, верно? Без всяких этих дурацких «фу, косички — это для девчонок»?       Ал сосредоточенно кивнул. Точнее, лязгнул подбородком о нагрудный выступ доспеха. Спохватившись, добавил еще незамысловатое «угу».       Пинако притворила дверь за собой. Губы ее были плотно сомкнуты. Она наблюдала за Альфонсом даже больше, чем за Эдвардом. Людей, потерявших конечности, она на своем веку видела много (даже одного или двух детей), а потерявших все тело — никогда. Ал часами сидел без движения. То есть, вообще без движения. За все время их разговора он шевельнулся три раза, и все три раза это был намеренный жест. Настоящий, живой человек так не делает.       У него больше нет жестов, и тем не менее, координация у Ала сохранялась, и это было весьма примечательно. Пусть плетет косички, думала Пинако. И рисует домики. Всякое такое, чем она заставляла заниматься людей с новой автоброней. Он же умеет рисовать домики, не так ли? Или только алхимические круги?       С кухни доносился запах гари. Ну что за девочка, в сердцах подумала Пинако. Одиннадцать лет уже исполнилось, такая большая, хоть замуж выдавай, а яичницу до сих пор не может приготовить.       Как только дверь за ней закрылась, Эдвард перестал притворяться, что спит. Он открыл один глаз. Подул на спадавшую на лоб мокрую прядь волос. Долго думал, открывать ли второй, и все же открыл. Перед глазами была подушка, в которую Эд утыкался носом. Немного пульсировали виски, стянутые ободом головной боли. Пульсировала стянутая бинтами грудная клетка. Эдвард чувствовал, какой липкой и мокрой стала спина под тяжестью бинтов и ватного одеяла. Внутренности сжимало ощущением, как будто он только что много ел, а не проспал двадцать часов без ужина. Эд попробовал перевернуться на левый бок и не задеть культю ноги, обмотанную так плотно, будто на ней был вязаный чулок. Поворачиваться на правый бок он не рисковал. Взгляд уткнулся в беленый потолок, в лампочку под пыльным абажуром, в паука в углу комнаты.       Хватит уже, в самом деле. Опершись о локоть, Эд рывком приподнялся. В углу комнаты лязгнуло.       — Эд, ты как?       — Нрмлн, — пробормотал Эдвард, мотнув головой так, чтобы убрать волосы с лица. — А ты у нас теперь типа рукоделием занимаешься, ага? — это была самая осмысленная фраза, которую он выдал за последние сутки, то есть, после бессвязного монолога про того полковника и государственных алхимиков.       — Ага.       Разговор не клеился. Эдвард чувствовал какую-то непреодолимую границу, мешавшую ему продолжать. Он сел на кровати и сбросил одеяло. Его кожа на лице и груди сияла от пота. Он опустил ногу на холодный пол.       — Ты куда?!       — Сюда, — мрачно отозвался Эд. Он постепенно перенес вес на затекшую ногу, опираясь при этом рукой о край кровати. Ал поднялся, загремев сочленениями доспеха:       — Если тебе нужна помощь, чтобы…       — Нет, мне вообще не нужна никакая помощь.       — Но…       — Я просто хочу постоять, Ал, отстань.       Альфонс не то хмыкнул, не то фыркнул. Это был страннейший звук, который порождался не дыханием, как бывает в нормальном случае, а исключительно голосом; точнее, это была самая удачная попытка изобразить голосом фырканье, на которую Ал только был способен. Эдвард слышал этот звук впервые, но в общем-то понял, что он означает.       — Ал, не смотри на меня так.       — Я на тебя вообще не смотрю, — на самом деле только на него Ал и смотрел. Зрелище, по его мнению, было совершенно ужасающее. Выглядящее несоразмерно маленьким, неправдоподобно деформированное, обернутое бинтами тело, согнутое пополам и балансирующее на одной ноге. И это его брат, с которым никогда ничего не случается. Обычно, когда смотришь на страшное (даже на страшные картинки в копии старинного трактата, изображающие вывернутые наизнанку человеческие тела), физически что-то чувствуешь: комок в горле, дрожь по телу. Ал не чувствовал. От этого создавалось ощущение нереальности происходящего, как будто он рассматривает мир через маленькое окошко кинетоскопа.       — Не ври. Ты таращишься на меня так, как будто впервые в жизни увидел.       — Нет, это ты на меня таращишься.       — Ты еще и врешь своему старшему брату. Ну, хороши мы с тобой?       Ал не ответил. Эдвард проглотил последний кусок фразы. «Кажется, это было слишком», — остолбенело подумал он. Что-то шло не так, нет, что-то шло слишком не так, и Эд пытался нашарить это «что-то», хватаясь то за одну, то за другую соломинку. А, вот оно что: их с Алом контакт был разорван. Чтобы чувствовать другого человека, нужно поразительно много всего: контакт зрительный или тактильный, наблюдение за мелкими переменами в лице и в тоне голоса… без этого не выходило. Это Эдварда сильно нервировало.       Ладно, подумал он, проехали, забыли.       — Сейчас я попробую… так, осторожно… выпрямиться и встать… Эй, нет, стой! Я сам! Я са-ам! Отойди. Шаг назад. Еще один.       — Я совсем не хочу, чтобы ты свалился на пол, — заметил Альфонс. Но два шага назад послушно сделал. Ему казалось, грохот его ног точно был слышен на первом этаже.       — Ну не могу же я весь день лежать, — сварливо отозвался Эд. Ал прислушался: вроде никакое возмездие с кухни пока не бежит по их гиблые души. Эд выпрямился сколько мог, касаясь кровати сначала только пальцами ладони, потом одним пальцем и наконец совсем оторвал руку от кровати, взмахнув ей для баланса. — Оп-ля!       — Молодец, — мрачно заключил Альфонс. Его тон совсем не понравился Эдварду. Таким тоном говорит полицейский, которого вызвали на свежий труп. И вот он, этот полицейский, стоит в дверях комнаты, заложив руки за спину, смотрит на качающегося в петле повешенного с высунутым языком, и пожимает плечами: «Ну что, ну и молодец».       Эд поспешил живо на что-то отвлечься:       — Ну как там твои косички?       Ноль внимания в ответ.       — Я имею в виду, у тебя получается?       Тихо.       — Ал!!!       — Ну…       — Ты хотя бы отвечай, когда я с тобой разговариваю!!!       От воплей, казалось, застряслись полки на стенах. Раздались шумные шаги на лестнице.       — Эд, пожалуйста, сядь обратно, пока не… — упавшим голосом начал Альфонс.       — Пока не что? — Эд прекрасно знал, что нарывается и что возмездие близко (оно поднимается по лестнице), но его несло на волнах вдохновения. Однако неведомым образом пронесло: шаги прошуршали мимо двери.       — Пока я не разозлился.       — Ну и что ты со мной сделаешь? Поколотишь, что ли? — Эд благоразумно понизил голос.       — Нет, конечно же, но…       — Для человека, который так долго стоит на одной ноге, я неплохо держу баланс, — будничным тоном продолжал Эдвард. Он делал движения рукой, как будто бы ему хотелось по-генеральски торжественно скрестить руки на груди, но он пока не понимал, как бы ему это сделать. — Думаю, у меня талант.       — Я думаю, у тебя истерика.       — Тш! Ты так и не ответил мне про косички, а? Ты вообще умеешь их плести?       — Да УМЕЮ я! — в сердцах выдал Альфонс. Эд выдохнул с облегчением: наконец удалось вывести младшего из себя.       А то стоит тут, понимаете ли, весь какой-то нервный, в своем беспроигрышном амплуа «я бы не прочь расплакаться, но назло тебе плакать не буду» («Но конечно же, ну конечно, я рад, что он еще на меня не сорвался, я так счастлив, бедный Ал, ну хорошо, пожалуйста, можешь кричать на меня, лучше бы ты сорвался, ах да, ты же не умеешь, братец мой, я ведь даже не могу тебе помочь, я такой идиот, что я наделал, Ал-ну-пожалуйста, КТО-НИБУДЬ СКАЖИТЕ ЧТО МНЕ С ЭТИМ ДЕЛАТЬ!»). Эдвард действовал по старой отработанной тактике. Следующим шагом обычно следовала смачная драка. Затем, после хорошего махания кулаками и пары подбитых глаз, все автоматически делалось как прежде: контакт восстановлен, обиды забыты, можно вместе идти на поиски приключений. Проблема состояла только в том, что сейчас они оба были не в том состоянии, чтобы драться. Эд понял промах своей тактики слишком поздно. Однако паровоз, уже несущийся по рельсам, было не остановить.       — У! Меня! Вообще-то! Получается! Я! Умею! Их! Плести! ТЫ бы даже своими живыми руками так не смог! Потому что ты даже шнурки со второго раза завязываешь!       — Ах так! — вспылил Эдвард. Паровоз, летящий на всех парах, уже давал предупреждающие свистки. — Да я одной левой эту твою косичку! А ну дай ее сюда!       — Прекрати на меня орать!       — Да я не на тебя, я в пространство! — решив, что Ал ему в этом деле не в помощь, Эдвард решил попробовать проскакать несколько шагов на одной ноге; и очень зря, потому что при попытке подпрыгнуть баланс его тут же подвел, и приземлился Эд не на ступню, а на ягодицу и на бедро. Однако страшнее всего было то, что это было левое бедро, то есть, его обрубок. Удар был несильный и смягченный бинтами, но пришелся точно по незажившей культе.       Эдвард не вскрикнул. Точнее, он задавил этот вскрик, плотно сомкнув губы и больно закусив кончик языка. Кричать вслух было сейчас выше его моральных сил: если бы он закричал, то в следующую секунду разрыдался бы. Однако лицо его выразило все, что он не хотел выдавать.       — Эд!.. — сапоги грохнули по полу. Альфонс остановился в паре шагов от брата, нависая над ним громадиной и закрывая солнечный свет. Эд хмуро моргнул пару раз. Ему сделалось отчасти не по себе. — Эд, ты как?.. Пожалуйста, скажи, что ты в порядке…       Паровоз, должно быть, промчался куда-то мимо перрона, на котором сотня возмущенных пассажиров махали ему рукой и кричали «Машинист, придурок, куда же ты летишь?».       За годы Альфонс отлично научился показывать мимикой фразу «Я же тебе говорил» (Эдвард ненавидел ее, наверное, даже сильнее, чем фразу «Надо пить молоко»), однако сейчас он был лишен этого умения. Его первым порывом, конечно, было броситься, крепко обнять и помочь подняться. Однако этот порыв заглох еще до того, как внешне отразился в каких-нибудь условных рефлексах.       Вместо этого Ал заставил себя просто подойти. Что ему дальше делать, он не знал. Поэтому просто протянул руку, на которую Эд мрачно уставился.       — Я в порядке, — сказал Эдвард. Потому что брат попросил и сказал «пожалуйста». На самом деле он совсем не чувствовал себя «в порядке». Наоборот, «в порядке» было бы последним словом, которое он мог использовать для описания ситуации. Протянутую руку он проигнорировал. Он слегка поерзал на месте, сев на задницу и широко расставив ноги в стороны — ногу и обрубок. — Так вот, давай сюда свою ленточку и я тебе покажу, как…       — Ты совершенно невыносим, — отрезал Альфонс. Паровоз, издавая тревожные гудки, на тормозном пути за перроном высекал искры из рельс. — Я пойду за бабулей Пинако.       — Что? Нет! Не-е-ет! — дальше Эд кричал уже ему в спину. — Стой! Куда ты! Ал! АЛЬФОНС! Предатель!!!       — Я тебе что сказала сделать?       — Ну яичницу, — нехотя пробормотала Уинри, протирая тыльной стороной ладони заспанные глаза. Ее волосы торчали во все стороны, как пакля.       — А ты что сделала?       — Ну бабушка…       Пинако заглянула в сковородку, на которой между коричневых угольков еще встречались белые и желтые вкрапления собственно яиц. Уинри зевнула. Пинако показалось, та была в таком состоянии, что своим маленьким детским умишком не оценивала ситуацию.       — Иди спать дальше, — сказала бабушка Пинако.       — Ну я не хочу…       — А я не хочу быть старой и некрасивой, и что теперь? — отрезала Пинако. Она достала деревянную лопатку и принялась соскребать яичницу сразу в мусорное ведро. Уинри хмурилась и накручивала на палец прядь волос:       — А я не хочу спать…       Пинако махнула на нее рукой. Внучка как тень шлялась за ней по кухне, пока Пинако мыла сковороду, доставала масло и разбивала последние яйца. Надо бы сходить на рынок, да куда тут сходишь, пока в доме несносный пациент. Маленькую послать — так она будет трепаться со всеми встречными девочками, а ну как проговорится… Пинако оглянулась на Уинри, пытаясь понять, насколько та вообще в курсе, что происходит.       — Бабушка, а молочник приходил, а я молоко забрала.       — Ну и умница.       — И я там увидела, что порог снаружи надо помыть, и помыла, а то мы пол хорошо помыли, а порог нет…       — Зачем помыла?       — Ну… ну от крови, — она притихла. Внутренне чертыхаясь, Пинако растворила входную дверь. Ворвался теплый ветер с мухами и закружил по комнате. При ярком солнце хорошо было видно, что по крашеному гладкому порогу размазаны бледные красноватые полосы. Тоже мне, вывеска для клиентов.       — Н-да… Хорошо помыла.       Вот она, дочка врачей, подумала Пинако. Отмывает полы от крови. Ее как будто уже ничем не пронять. Даже толком не плакала: так, поверещала чуток для порядка, больше от внезапного ужаса, чем от боли сопереживания. Пинако была уверена: рано или поздно ее проймет, причем в самый неподходящий момент. Уинри попереминалась с ноги на ногу:       — Бабушка, а ночью я слышала голоса… — ее комната была стена к стене с гостевой спальней, в которой сейчас квартировали мальчишки.       — Тебе показалось, — Пинако ответила быстрее, чем спохватилась. — Это ветер завывал в карнизах.       — Нет, я слышала голоса… и, в общем, мне не спалось, и…       — Ах, тебе не спалось! — всплеснула руками Пинако. — Так вот, юная мисс Рокбелл, ноги в руки и живо иди досматривай свой десятый сон. Быстро, быстро, там в уютной спаленке под мягким одеялком кино показывают. А я тут буду за тебя порог домывать…       Уинри, ворча на ходу, направилась к лестнице.       — И чтоб не заглядывала в комнату к мальчишкам, — бросила ей вслед Пинако. Уинри посмотрела на нее совиным взглядом из-под опущенных век:       — Ну, мне не спалось, и я заглядывала… и… — она сделала жест, как бы пытаясь что-то описать. Уголки губ Пинако опустились:       — Он говорит во сне?       — Да.       — Что он говорит? — тихо и серьезно спросила Пинако. Уинри замялась и пробормотала что-то себе под нос. — То же, что раньше?       — …да.       — Эд, а что ты там делаешь?       — Отстань.       — Да почему сразу «отстань»?       — Потому что принеси мне котлету, вот почему.       Альфонс одарил Эда убийственным взглядом (по меньшей мере, он очень понадеялся, что взгляд был хоть чуть-чуть убийственным), встал с пола и направился к двери. Внутри Ал слегка кипел. Котлету ему, видите ли, подавай. Дверь была не заперта, но закрыта. Главное — в таком кипящем состоянии не забыть сконцентрироваться на дверной ручке. Сначала протянуть руку с раскрытой ладонью, сомкнуть пальцы на ручке, удостовериться, что не цепляешь за дверь большим пальцем. Затем приложить легкое (легкое, Ал!) усилие, поворачивая ручку в одной плоскости. Главное — в одной плоскости!       Получилось. Альфонс с ненавистью подумал о проклятых ленточках и о том, что после косичек настанет тот день, когда бабушка Пинако заставит его прикручивать обратно все отломанные дверные ручки. Все до единой!       Именно в этот момент ему почему-то сделалось чертовски жалко себя. До этого было страшно, больно, но жалко не было. Жалость почему-то пришла, когда мысли от абстрактных — о добре и жизни и любви и Божественном (и о брате с мамой) — переметнулись к дверным ручкам. Должно быть, вот так, с щелчком, пришло осознание того, что это не болезнь и даже не предсмертное состояние. Само не пройдет.       Тяжелые шаги застучали вниз по лестнице. Эдвард тем временем сидел на кровати, отвернувшись лицом к стене и наклонившись так низко, как только было возможно. Казалось бы, что может быть проще — сплести косичку одной рукой, тем более, той, которая рабочая. Но проклятые ленточки постоянно расползались. Один раз Эдвард доплел до конца, но вышло настолько неровно, что он разозлился и готов был уже зубами порвать эти ленты. Вдобавок сегодня с утра отвлекала тупая ноющая боль в плече. Уж казалось бы, чему там болеть, там и болеть-то нечему. Эд пытался им дергать, но ощущения были на редкость странные.       В комнату осторожно заглянула Уинри с подносом:       — Привет.       — Привет, — Эд торопливо засунул ленточки под подушку, выпрямился и осторожно развернулся, стараясь опираться больше на правую часть тела. Уинри подтянула к кровати стул, и Эд понадеялся, что на него она поставит еду, но на стул Уинри села сама, а поднос поставила прямо на кровать. На подносе были железная кружка с чаем и тарелка с увесистой котлетой, покоившейся на мягкой булке.       — Ал сказал, что ты хочешь котлету…       — А сам он где?       — Он сказал, что пойдет помогать бабушке снаружи…       — А что она там делает?       Уинри вздохнула:       — Когда я туда выходила, она сидела в кресле-качалке и читала газету.       Эдвард молча схватил котлету вместе с булкой и принялся жевать, не чувствуя вкуса.       — У тебя уши…       — Нормальные у меня уши, — буркнул Эд, чувствуя, впрочем, что уши просто пылают, а если смотреть на свет, то, наверное, и вовсе выглядят огненными. Я идиот, подумал он, идиот полный и беспросветный, клянусь алхимией, что если есть в мире еще один такой же идиот, то его наверняка уже выставляют в музее с подписью «образец идиота обыкновенного». — Иди к окну, посмотри, что они там делают.       Уинри пересекла комнату. Эдвард положил котлету и опустил голову, нервно перебирая жирными пальцами ленточку под подушкой. «Поздравляю, ты доигрался, — сказал он себе. — Ты чуть не убил Ала. Из-за тебя он заперт в этом чайнике. Заперт, может быть, НАВСЕГДА, ты понимаешь это или нет?! А ты его еще и шпыняешь, через каждые пять минут напоминая о том, что он теперь эта штука НАВСЕГДА нет-нет-нет-нет-невозможно нельзя-чтобы-навсегда… наверное, я сволочь? Когда я успел стать такой сволочью? Я же всегда был хорошим… эм, наверное… человеком… я почти не бил своего брата…»       — Они просто стоят, — сказала Уинри, привстав на цыпочках у окна. Эдвард застонал. — Что-то не так?       — Я не хочу больше эту долбаную котлету, — ответил Эд, незаметно вытирая пальцы о простыню. — Плевать на котлеты. Ал никогда не будет со мной разговаривать.       В этом, впрочем, не проблема, сказал он себе. Сколько раз уже они проходили через трагедию «о ужас, он никогда не будет со мной разговаривать» — раз двести, а? Нет, сейчас происходит нечто более страшное. «Он никогда не будет меня любить»? «Он никогда не будет мне доверять»? Звучит, может, совсем не ужасно, но это если не думать о том, насколько Ал доверчивое и любящее существо.       «Он никогда меня не простит, и я, кажется, случайно делаю все возможное, чтобы он в этом был наверняка уверен».       — Я иногда веду себя с ним как последний козел… — пробурчал Эдвард куда-то в котлету. Уинри заметила очень-очень тихо:       — Не только с ним.       Он не услышал. Уинри сказала уже громче, глядя на недоеденную котлету:       — Бабушка сказала, что тебе пока нельзя котлеты.       — Но ты все равно принесла?       — Да. Потому что ты сказал, что хочешь котлету.       Эд взял двумя пальцами котлету без булки и откусил огромный кусок, все так же не чувствуя вкуса. Уинри стояла у кровати, как статуя у дверей музея. Или как пугало огородное, смотря как посмотреть.       — Понимаешь, Уинри, — Эдвард огромным усилием проглотил полупрожеванный кусок, — иногда я говорю, что Ал полный идиот, но на самом деле ты же знаешь, он самый замечательный на свете…       — А ты ему хоть когда-нибудь это говорил?       — Говорил. Я ему это пишу каждый год в открытке на день рождения.       — А вслух?       — Ну ты сама подумай, — поморщился Эдвард, — как вообще такие вещи говорить вслух? Это я тебе легко могу сказать, потому что ты девчонка. А ему я что скажу? «О мой дорогой младший брат, ты храбро и самоотверженно спас мне жизнь, а я был слишком туп, чтобы спасти твою…» А я… а я…       Уинри промолчала, поджав губы. Эдвард сидел перед ней и громко распинался, хотя по выражению его бледного лица с фанатично сверкающими глазами легко можно было понять, что он в шаге от срыва. Вдруг — странное дело — он показался ей таким взрослым со всей этой своей алхимией, со всеми своими трансмутациями, со всей уверенностью, с которой он начинал болтать, с красными уголками глаз, со всей этой болью, с бинтами, со взмокшими нечесаными волосами, с бормотанием во сне, с беспокойными воплями… Уинри моргнула. Наваждение прошло.       — Ну вот так и скажешь, — ответила она с легким беспокойством. — Просто подойди к нему и вывали на него все то, что только что вывалил на меня.       — Ты прям такая умная, аж бесишь! — вспылил Эдвард. Уинри пожала плечами:       — Тогда я пойду помогать бабушке с заказом. А ты сиди тут.       — Стой! — Эд чуть не подскочил на месте. — Дай мне сюда бумагу и перо с чер… нет, лучше карандаш. И Ала тоже сюда. А то с кем я буду разговаривать?!       И почему это считается, что люди пишут одной рукой? Обычно люди пишут двумя. Одной рукой пишешь, другой придерживаешь бумагу. По меньшей мере, если писать в кровати, прислонив бумажку к стене, то по-другому не получается. За неимением руки приходится придерживать подбородком.       — Ну и? — Альфонс остановился на пороге. Эдвард молча поднял лист бумаги, на котором огромными печатными буквами было выведено:       ПРОСТИ МЕНЯ, Я ИДИОТ       — Ты идиот, — озвучил Альфонс. Эдвард вспылил:       — Я тебе написал это не для того, чтобы ты это повторял!       — Мне по правде интересно, чем вы тут на самом деле занимаетесь, миссис Рокбелл, — сказал сосед, который пришел одолжить сахару. — Иногда создается впечатление, что тут пытают детей раскаленным железом, ха-ха-ха!       — А у вас, я замечу, все четыре конечности на месте, — холодно ответила Пинако. Молча протянула соседу сахар и закрыла дверь. Она сделала себе мысленную пометку: как бы ни было душно, лучше закрывать окна, когда подключаешь автоброню к нервным окончаниям.       Эдвард поднял руку к потолку. Покрутил ей. Сжал и разжал пальцы. Все тело еще потряхивало, как после удара током. Сложнее всего было привыкнуть, что при ходьбе рука естественным образом раскачивается взад-вперед точно так же, как и любая живая: только металлическая весит больше и, соответственно, ощущения совсем другие.       — Держи, — Уинри протянула Эду три длинные синие ленточки, связанные узлом на конце. — Будешь плести косички, чтобы разработать руку… Что? — она не понимала, почему Эд смотрит на нее таким волчьим взглядом. Ал расхохотался. Это был очень странный хохот — не менее странный, чем его фырканье. Будь поблизости какой-нибудь ученый-психолог, он мог бы писать трактат о контролируемости звукового выражения эмоций.       — Косички, — мрачно пояснил Эдвард. Для Уинри это не было пояснением. Ей показалось, что где-то от нее ускользнула шутка, которую ей не хотят рассказывать. Она положила ленты на подушку:       — Да, косички, и ты будешь плести их, и нет, это не тупо, и нет, это не для девочек!       Оба брата одновременно прыснули в ответ, и дальше последовал хохот, который Уинри не могла объяснить никакой логической связью.       — Ну все, — объявила она. — Я устала от вас. Я пойду пить чай, и когда я вернусь, ты, Эдвард, доплетешь до конца косичку!       Как только она ушла, Эд первым делом забрался с ногами на кровать. Странное дело: он так долго мечтал о стальной ноге, но как только получил ее, идти куда-нибудь сразу расхотелось. Он скосил глаза на ленточки:       — М-да…       — Ты все еще можешь заплести их одной левой, — предложил Ал. Эд мрачно потер лоб левой рукой:       — Дело не в том, что я не могу это сделать, дело в том, что они меня задолбали, понимаешь?       — Или ты просто боишься признаться, что у меня получается лучше.       — У тебя? Лучше? Да ты не видел мой последний шедевр из четырех ленточек…       Альфонс ухмыльнулся про себя: насколько же элементарно было поймать его брата на «слабо».       — Я могу плести любые косы, — объявил Ал. — Из двух, трех, четырех и пяти частей. Из лент, из ниток, из шнурков. Вообще любые.       — А из меня заплетешь? — Эдвард растрепал рукой отросшие волосы. Ал слегка растерялся. Эд скрестил ноги и повернулся лицом к стене. — Давай, плети. Заказываю «рыбий хвост»…       — Да какой тебе рыбий хвост!       — Ладно, давай обычную.       Альфонс сделал пару осторожных шагов к кровати.       — А тебе не страшно? — на всякий случай поинтересовался он.       — Чего мне бояться — тебя, что ли? — фыркнул Эдвард. — Это ты себя, что ли, страшным считаешь? Ну тогда разочарую тебя — не страшный ты ни фига.       Почти сразу же он прикусил язык, подумав, что перегнул палку по части «ни-в-чем-не-бывалости». Все-таки огромная тень Альфонса, нависавшая над ним, сама по себе вызывала нечто вроде благоговейного торжественного ужаса. И все-таки Эдвард знал, что Ал уже порядком привык обращаться со своим телом… с этим телом. Он аккуратно открывает все дверные ручки, пишет пером и даже что-то рисует.       Объективной опасности никакой не было — только некоторое внутреннее, инстинктивное колебание. И вот это колебание Эдварда раздражало. Этакая червоточинка доверия внутри него. Кто там сказал, что тело — не главное, а важна только душа? Эта мысль верная, но на практике ее приходится в себя загонять молотком.       Эдвард слегка откинулся назад и прочесал волосы пятерней (все так же левой):       — Ну и чего ты застрял?       Ал вздохнул-хмыкнул-фыркнул (все тот же непередаваемый звук, к которому Эд начинал привыкать), осторожно сгреб волосы вместе и принялся плести. Эд слегка напрягся. Шурх-шурх-шурх. И еще подозрительное погромыхивание.       — Все. Тебе идет.       — Все? — Эд дернулся.       — Да, а что там плести.       — Ну тогда отпусти ее наконец.       — Не могу, потому что если я ее отпущу, она распустится.       — Так сделай так, чтобы она не распускалась!       — Как?!       — Сам придумай, как! Ты алхимик или кто, Ал, не позорь меня и Учителя…       — Ну, если ты это называешь позором…       Эдварду показалось, его будто ударили под дых. Альфонс тоже это почувствовал. Оба резко замолчали. Пауза сделалась очень неловкой. Ал, может, и мог бы торопливо сказать «извини, я не это имел в виду», но тогда бы ситуацию уже никак нельзя было сгладить: все дальнейшие мысли были бы только о том, которое это. Я пытаюсь вести себя так, лихорадочно подумал Эдвард, будто ничего не произошло, но это не работает, это вообще никак не работает, по меньшей мере, не лучше, чем просто лежать и смотреть в потолок, шумно втягивая в себя слезы с соплями. «Тогда что, ЧТО я должен сделать?» Нет, не тот вопрос. «ЧТО я могу сделать прямо сейчас?»       Ал молча вытянул одну ленту из связки и перевязал конец косы. Эд так же молча за нее подергал.       — Извини, я не это имел в виду, — наконец сказал Ал. И этим все сломал. Да чтоб его черти взяли с его дьявольской сентиментальностью, с неудовольствием подумал Эд. Ну и что теперь тут надо сказать? Про что бы он сейчас ни заговорил, от котлет до волос, все рано или поздно придет к тому же. Эд откинулся еще немного назад, на протянутую алюминиевую руку:       — А может, мы просто забьем на эти ленты и сыграем в карты?       Он пообещал себе, что когда-нибудь починит все это. Начнет хотя бы с контакта между ним и Алом. У них уже даже начало неплохо получаться — иногда. Может, Эдвард даже научится со всем этим жить…       …о Истина, Истина, Истина, КАК СО ВСЕМ ЭТИМ ЖИТЬ?       — Они подозрительно притихли, — заметила бабушка Пинако, остановившись на верхней ступеньке лестницы. Уинри уверенно ответила:       — Косички плетут.       — Косички плетут — это хорошо… Вечером скажем им приступать к следующему этапу.       — Рисовать домики?       — Рисовать домики.