Несчастная цель

Слэш
R
Завершён
14
автор
ordessia бета
Размер:
6 страниц, 1 часть
Описание:
Примечания:
Публикация на других ресурсах:
Уточнять у автора/переводчика
Награды от читателей:
14 Нравится 7 Отзывы 5 В сборник Скачать

* * *

Настройки текста
      Деревянное основание утива тонко сжимают рядом несколько пальцев, вытягиваясь вдоль отшлифованной длины; простодушно-узорчатый росписью цветущей вишни, прорисованной неумелой рукой мастера, однако она имела шлейф не только неопытности, но и какого-то необъяснимо родного почерка: ветви витьеваты закругленными узелками, а лепестки ромбовидно вытянуты. Казалось, когда начинаешь качать бумажной гармошкой, картинка оживает, в действительности осыпая цветы.       Заядлые пьянчуги в эту пору оставляют горлышко бутылки в покое, разгрызая пиалу с терпким зеленым порошковым чаем, плюются, но в нужде пьют, а ведь это только утреннее начало, когда солнце ещё не добивает, а лишь лучиками щёлкает по лбам, когда по низам ещё проносится сквозняк; промежуточное время, чтобы с упокоением прикорнуть после попыток сна в петле удушающей ночи и расстроенных напевах оглушающих цикад. Духота стояла недвижимым столбом, заползая в каждое открытое окно, мерзко облепляя районы Руконгая и окрестности Готея, отжимая с шинигами пот так же, как отжимают воду с намоченных хакама: скрупулезно и дотошно, а ведь этот факт, напротив, служил беспощадно-спасающим для многих лентяев, грезящих так или иначе увильнуть от насущных будней рутиной переборки вставшей отчетности. Те немногие, кому выпал джекпот выступить в роли средства отдушины в пинки к работе, бедолаги, еще не научились от старших коллег правильно соскальзывать со службы, принимают полный капитанский разнос на свои плечи.       Осадки остаются пылиться в воспоминаниях об их ещё дневном буйстве, окружающая природа кидается в забвение, только иссушая уже несвежие лужи в заборе ненужных улик, а ведь неприятно даже вспомнить об утоляющей свежести, снующей сквозь безразмерный халат, об ударах капельных брызг в уставшее лицо ночной смены.       Жарко всем: духота кует знойные цепи, вынуждая броситься на отчаянные поиски собственного утоляющего оазиса. Лазейка в утомленных сознаниях всплывает нежной тревогой и даже он, взгляд Акона, был цепок, выводя круги вдоль террас, которых в старом крыле насчитывалось в круге три и, соответственно, три выхода на них. В одном из этих выходов он упирался на ветхие деревянные перила, слегка клонясь вперед к разделённым на несколько секторов прудикам и выложенной крупным шершавым камнем дороге, со вкусом, но безумно минималистично, что четко очерчивало душу, которая занималась проектировкой, обустройством, эстетическим видом. И действительно: офицер мог заявить о четко-выстроенной душевной обстановке Маюри, в которой было лишь отточенное в определенный лад буйство; какой-то идеал, доступный лишь его собственному языку.       Бумажное основание падает на скулу, покачиваясь в хрустящем постукивании; колени подгибаются, заставляют ночной халат под слабым поясом крепче распасться — и грудь прикрыта своеобразным ≪честным словом≫ — не поддувало, и толку в открытости не было, только ступни щекотала редкая холодная тяга, но и их вскоре облепил пятнистый жар, именно, что жар, не духота. Приглушенно бликующие глаза обводили отдалённую спину, по которой тряпкой ползли тонкие лейтенантские руки; их разговоры не доносились до третьего офицера, он только видел недовольные качания локтей, то и дело подбивающих девушку шататься из стороны в сторону, но, найдя баланс, оба утихомирились, и она, конечным итогом согласия, ведет белой тряпкой по плечам, обводит острящие лопатки, втираясь в ровность позвоночного провала. Куроцучи прогибается назад, и Акон не может противостоять себе, чтобы не повторить с кривотцой его движение, которое первый портит телесным возгласом очередного недовольства, — но это не портит впечатления наблюдающего, его колено выставляется из-под обтекающей ткани на перегородку, расположившуюся вдоль каркаса, халат мерно качается, оголяя белесое бедро. Ткань прилипает к телу, а тело непослушно ведет по ткани, и это чувство соблазняет пойти на путь взбредшего корочного румянца на щеках. Он глотает дрожаще воздух, скрываясь в узорах веера, но не прекращая своего убогого подглядывания, — хотя хотелось перевести это слово иначе, но не находилось того слова, которое бы так низко описало его потуги сейчас, — и только это одергивало унижающе говорящие желания, лестно шепчущие красивые картинки в голове, и это одна из причин не любить жару. Она отупляет, расщепляет в мозгу зачатки привычных разумных предложений; было нехорошо, и хотелось вытиснуть жар всеми открытыми способами, но он застревал комком, который нужно выталкивать дополнительной плавкой, чтобы добиться испаряющего результата; если говорить просто — Акон ищет оправдание тому, что жара способна ассоциироваться только с капитаном и его ещё более отупляющем для третьего офицера видом. Запомнить ребенком и закрепить подростком.       Тошно, но он не бежит, в какой-то степени это приходилось по острому нраву в съедающих буднях.       Мимолетно упираясь грудью о предплечья, щурится, в отягощенной томности смотря, как девушка ведет со спины до поясницы, и это отдается щелкающим сигналом в голове: в ушах свистит, а по плечам стремительной стрелой ползет дрожь, застывающая задорной вибрацией в низу живота, и это можно обозвать удовольствием, от которого мутнеет и единственный блик. Халат смеётся над парнем, следует ему двинуть коленом в сжимающей позиции, он некрасиво жжёт тело касаниями, обвивает, и за этим выползает ещё вдох.       — До чего я, блять, опять докатился, — бугристым кончиком веера он обводит собственную шею, кривя уголок губ.       Использованием каких-либо излишних ругательств, жаргонных, помимо научных терминов, звучащих только лишь по буквам оскорбительно, особым пользованием, в целом каким-либо пользованием, кроме обособленных ситуаций, Акон не славился. Он привык портить речь только горечью выдыхаемого сигаретного дыма, однако, как в упоминании, на каждое «табу» - своё исключительное разрешение.       Утива сползает от шеи к ключицам, необоснованно жестко царапая их острием складок, и веер вновь ползёт вверх, с каждым движением соскальзывая к краю сжимающих пальцев ниже до тех пор, пока шелестяще не падает на ступни, сменяя грубость бумаги на грубость мозолистых от перчаток пальцев, бездумно сжимающих по краям шею, до обезвоживающей текущие мысли боли. Думать сейчас — как вторая Нему для Куроцучи. С одной стороны, полезно, а с другой — безмерная ошибка.       Теряя контроль над играющей ситуацией, третий офицер забывается, когда ладонь второй руки закручивается на ребрах, обтирает торчащие кости большим пальцем, обходясь с талией, урывками щупая плоский изгиб, урывками заходя на выемки мышц возможного преобразования пресса, топчется по животу.       Прикрывая в моргании веки, выпадает, склоняя голову в бок. Кожу разъедает дыхание, не способное ни на что, кроме кислотных плевков, оно не бывает нежным, оно бывает поистине безразличным, одушевляющим жесткость и извращенность учёного ума. Костлявые, черствые пальцы не способны ни на что, кроме таких же черствых касаний, они сгрубились, как только мужчина сумел распознать возможность к тактильности. Они донельзя грубо оглаживают плечи, скорее, царапают до вспышек в темноте век, точечно раскрашивают сжатием подушечек по горлу, давят на кадык и массирующе заводят в ключичную впадину — эта боль не была чужда, она становилась наркотиком, но одной дозы мало — Акон хочет ощутить каждый оттенок вкуса чувственности Маюри, и покажет свои оттенки в ответ. Его щеки сдавливают, надувая и приоткрывая губы, давят реалистично и беспощадно, а пальцы впоследствии снуют под губами, цепляют язык, хозяйничают в новых помыслах и не останавливаются: ползут по нёбу, ищут развлечение под языком, растягивают щёки и находят решение в глотке, внутрь которой толкаются, иначе резкое движение кистью не представляется возможным описать. Рвотный рефлекс заставляет ждать только собственная инициатива офицера заглотить воздух, и тогда пальцы толкаются повторно, растерев стенку горла: с губ потекла вязкая слюна, сопровождаемая неопределённым гортанным протяжнем, с которым слабнет равновесие, заставляющее сдать позиции, поднимая веки, и его голову тянут назад. Взгляд о взгляд встречаются: рефлекторно-запеленный слезами и в пленочном стекле интерес пустого янтаря.       Акон пропускает вдох; в голове шумит. Грань фантазии и реальности стёрлась в одно неловкое движение, и по специфичному восприятию невозможно сказать, даже предположить, нет, не хочется знать о том, упал ли он в больной экстаз или больноватый на голову капитан пытается кистью расширить глотку — впрочем, это одна производная двух границ.       Офицер пытается опустить взгляд весьма аккуратно.       В её ладонях все ещё полотенце, но оно сложено прямоугольником, сама же лейтенант в пустующем пространстве смотрит сюда и сердце пропускает подряд пару ударов, а кровь закипает в голове и ушах шумом.       — Не смотри туда, я здесь, — голос скрипит, тонально опускаясь, а пальцы привлекающе шевелятся и телу остается рефлекторно дернуться.       — Это мерзко, меня даже разочаровало на мгновение, что мы дышим одним воздухом, но одновременно и поразила такая преданность, из года в год, мальчишка, поддавшийся низменным инстинктам, — их взгляды вновь пересекаются, по Акону ползет раздражающая дорожка мурашек, а вибрация в животе обретает черты пульсации.       — Такая преданность мне, но что ты скажешь в свое оправдание? — рывком пальцы Маюри выскальзывают из глотки и губ, растягивая мерно вязкую слюну на двух пальцах, скручивая с подбородка вытянувшиеся следом остатки, пока офицер першит кашлем в отдышке, и не дает ему свалиться только ладонь, держащаяся где-то под ключицами. Щеки гуще наливаются краснотой, но это не ослабшее смущение, кашель.       — В чем вырос, тем и подпитываюсь с поправкой на свою интерпретацию, — язык ведет по остаточному вкусу краски во рту, и это остается непередаваемо где-то в груди, он спотыкается на словах и спиной задевает грудь мужчины. Липко, чувственно и хорошо.       — Вам это непонятно, в отличие от меня, вы, видимо, далеки от мирского, — рука Акона дотягивается до вытянутой руки Куроцучи, оплетая запястье, чтобы вновь дотянуть до губ, выводя ими по сырым пальцам с непритянутой искренностью, обольщающей каждое движение более живым. Язык стукается о подушечки и собирает всю длину пальца; они все еще смотрят друг другу в глаза, мужчина сокращает частоту морганий, захватывая язык между костяшками, но офицер не даётся, резко уходя в ладонь, которую невесомо целует, подопуская собственные веки.       — Какая низкость в угоду своих желаний, — Капитан растягивается в улыбке, скаля уже белые зубы. — Как занимательно, ты до сих пор способен вызывать у меня интерес.       Но ответа не следует: молчание, раскатившееся в шелесте ткани и развороте научника, который сманеврировал разницей роста, сокращая расстояние в наклоне, которым подогнул Маюри. Ладонями обвивает спину и поясницу, ловя свою зависимость во вдохе над чужой кожей: всё те же аромат присыпки и сменная химоза формалина. Его халат был формальностью, не запахнут, и это щекотливо стукало в голову, впрочем взгляд был уверен, и он понимал, за что ему следует цепляться, наточен годами, выводя изгибы сушеного тела; какой-то непризнанный окружением идеал, спрятанный идеал под слоем одежды, невозможное искушение, которое кружит реальность. Куроцучи держится пальцами за его нижнюю челюсть, сводя друг к другу брови, но не выражая присущей злости, даже не предупреждая. Он в растерянности от приземленного сознания Акона.       Ступни переступают, отрывистыми шагами подводя другого к раздвинутым сёдзи, а сам мужчина практически не достает до половиц, поскольку приподнят ладонями, но вскоре задевает и их, и сам пол ногами и валится на расстеленный футон, скользя и разбрасывая без того неряшливое одеяло, на локтях упираясь, но возможность подняться пресечена пальцами, удержавшими себя при толчке на лопатках. Научник ныряет следом, не пытаясь спешить, он оказывается между распавшимися коленями, упираясь свободной ладонью в простынь.       Маюри разбрасывает пальцы в стороны и утыкает в лицо подчиненного широкую ладонь, пережимая с присущей цепкостью.       — Ты позволяешь себе слишком много, не говоря уже о том, что слишком о многом думаешь, — последний только приподнимает мимолетную улыбку, но гаснет, надавливая на ладонь весом, чтобы наклониться ниже.       — Позовите Нему, если неинтересно знать, к чему я именно прибегну, — тишина немого ответа прокатилась по стенам, и научник перебирает плечами, высвобождаясь из послабленной ладони.       Сложно было приспособиться, не выбивая из-под встряхивавшихся колен твердый пол, когда грубость переходила границы для очерствевших ощущений, когда нежность была вычурной до ощущений, когда не было баланса. Когда клыки щекотали грудные мышцы, сбиваясь в поцелуи губ, когда обращались в укусы, во вкусе которых невозможно не потеряться; когда чужие соски стали необычайно затягивающей сигаретой, которую перед поджигом сжимаешь, чтобы она не вывалилась, и с жадностью курящего посасываешь; когда само тело — одна большая производная амфетамина, а выдыхавший редкостью голос хотелось поставить мелодией вечного повтора.       Весомее для самого Акона: как несбыточный фетиш утомить смуглую кожу в поцелуях, удавить его чувства в нежности, которая необъяснимо лилась сквозь края разума, и он не видел абсолютною ведомость этой мысли за собой в исполнении: его касания губами были обширны, его руки — ласковее, чем с пробиркой, пропитанной ядом, повторяют растирающие движения полотенца и обнаруживают слабость в массаже позвоночной ямки, на которую Куроцучи в какой-то ответ прогибается, подавая янтари в щуре. Он держится за чужие плечи, впитывая напористость, распознавая для себя что-то известное глубоко отдаленно, что-то слышимое, но неощутимое, как миф, существование которого доказывает офицер, под которым слабеется в эйфории. Он точно знает, что делает. Его поцелуи вездесущи: от груди до живота, от живота до узкого таза и от таза до бедер, на внутреннюю их часть, неприлично широко раскидывая ноги, так же, в неприличии, ведёт языком под коленями, ищет новую слабость, игриво стимулируя найденную касаниями по позвонкам, словно шелк сквозь пальцы пропуская и, странно, повторно носом клонясь в живот, чтобы обнаружить досягаемость там. Не щекотка; касания отдавались в его вдохах особенным вилянием; особенно ему и нравится: когда талию не оставляли без внимания, любопытно наглаживая и перебирая, словно в танце. Моментами научника пытались вразумить тряской за плечи, но в такие отрывки он напирал крепче, выбивая единственную вещь, успокаивавшую мужчину, — его весомый выдох сквозь приоткрытый рот.       От живота — к его низу, дотянуться подбородком до проблемной капитанской зоны, отражавшейся в вяло стоявшем половом члене; на самом деле, Акон испытал некоторое удивление, отразившееся очередным ударом по ползающей в теле приязни; пускай и не полного, но он добился возбуждения неприкосновенного капитана. Офицер скапливает во рту слюну, которую в наклоне выпускает на чужую головку, на что Куроцучи отдается подергивающимся вытягом ладони к лицу вновь, но от неё ускользают; язык, словно пристраиваючись, ведёт по верхушке и бокам, идёт по длине члена, растягивая слюну. Маюри с каким-то шипением вдыхает.       — Какое непотребство, мерз… — он делает паузу, словно собираясь, — …ко.       — Весь секс — сам по себе мерзость, Куроцучи-сан, но люди что-то в нем находят, — Акон вторит действие языком, принимая более настойчивый характер. Ведет круговыми движениями до основания и выше, назад, до головки, обхватывая губами степенно дергающийся орган, скрашивающий былую вялость. — Наркотик, стимулирующий центр удовольствия, ведь кто от него откажется.       Кончик языка точечно тыкается во внешнюю выходящую уретры, неуравновешенно то подаваясь в очередной круговорот, то вновь предпринимая попытки словно просочиться в канал. Мужчина морщится; к горлу ступает тошнота, разбавляющаяся чуткой пульсирующей приязнью, которая, на удивление, отвлекала от мыслей, отталкивала лишнее, вынуждая его раскатить локти, опуская на спину, с более вбитым ощущением стимуляции позвонкового ручья. Никуда не деться, словно сводило с ума.       И директор в бессилии выдыхает протяжной голосистый стон, неповторимый никем из-за уникальности голоса. Ноги подчиненного тяжелее булыжника, сердце скоро полезет через уши в бешеных ударах, и именно в это мгновение приспособленность к движениям настигает пика: подаваться вперед, крепко смыкая мягкостью плосковатых губ, завить вспомогательно языком, доходя чуть меньше, чем до середины — у него средний, на один-два сантиметра больше — можно попытаться взять целиком, но какой толк, когда весь путь им предстоит пройти от отвращения до удовольствия. Ладони на плечах не могут найти места: скачут от макушки до спины и назад, к плечам; он не пытался смотреть за Аконом, он прятался в высоких потолках и неопознанных чувствах, когда ритмичные толкания вверх и вниз разбавляло редко проскальзывающее сосание; на затворках сознания Маюри сделал подмечание о привычке подчиненного и с этим не проглотил подступивший стон, выдал.       — Акон, — скрипящий голос одергивает.       Мужчина поднимает глаза, но опускает тут же, резко подняв темп и подобно резко снизив, заставив ткань халата сжаться между чужими пальцами; груди задергаться, и научнику остается приподняться, чтобы закончить руками. Такую тональность нужно знать: предупреждение, его оттенок, который струей обляпал щеку и уголок губы липкой спермой. Их взгляды не вовремя сходятся, и Куроцучи вновь морщится, научник же языком подбирает стекающую каплю, остаток собирая рукавом.       — Неудивительно, что у тебя нет девушки, хотя эти особи способны только сбивать с работы, — костлявые пальцы разжимаются, со лба падает испарина. На следующую фразу Акон взмахивает ладонью. — Но куда приятнее увидеть эстетические женские очертания, нежели…       — Вы относитесь к этому скептически, но не отрицаете и не презираете, признайте. К тому же мне без разницы, кто, если я испытаю симпатию, — возбуждение самого офицера пульсировало с каждым мгновением увядающе, удовлетворяясь психологически; он потерпел это и в физическом плане?       — Симпатию, — повторяет Куроцучи, смакуя буквы на языке. — Значит, я тебе симпатичен, однако по каким критериям? Примитивный критерий внешности? На что ты упираешься в своих основаниях «симпатичен»?       Научник выдыхает с тяжестью.       — Не стану отрицать, что вы весьма симпатичны на лицо, но нет, на внешность, тем более, вашу, нельзя опираться, как на фундамент, — он промалчивает. — «Вы» в целом понимании вас.       — Ты мне не симпатичен, — ударяет в лоб, пусто осматривая стену, он быстро потерял сосредоточение, хотя какой-то интерес выглядывал в вопросах.       — Я и не надеялся, не вся любовь и симпатия взаимна. Но даже если так, — Акон клонится вперед, вытягивая руку, чтобы полностью обхватить чужую спину, ухом упираясь куда-то в грудь, на что Маюри оставалось только цыкнуть. — Каждое наше взаимодействие остается для меня более значимым. Куроцучи остается в молчании, а последние всплески возбуждения обратились в колючую боль, крутящуюся в животе, обвивающую ребра и сковывающую горло.       — Больше не поднимай ни одну из этих тем, Акон. Я закрою глаза на всю твою придурь.       Нему смущенно перебирает в руках полотенце; ей оставалось, нетронутой, быть безмолвным свидетелем, но её взгляд уже давно потерялся где-то в затянутом небе. Рассвет далеко, но ближе понимания третьего офицера того, что каждый его шаг — помысел капитана; его жизнь лишь частично принадлежит ему, что он доказал в опрометчивом признании. В мыслях она называла это игрой, правила в которой — тянуть за ниточки Акона, но она не понимала лишь одного: почему же все это приобрело такой долгий характер?       Она дернула плечом. Маюри-сама точно знает, чего конкретно он добивается. Но не осознает, насколько близко его поставленная подцель.
Примечания:
Отношение автора к критике
Приветствую критику в любой форме, укажите все недостатки моих работ.
Права на все произведения, опубликованные на сайте, принадлежат авторам произведений. Администрация не несет ответственности за содержание работ.