Когда лицедей несёт свои пороки в невинное селение, он искушает Господа.
Г.К. Честертон, «Сельский вампир»
Контора Фламбо располагалась в новомодном многоквартирном доме, возведённом напротив аббатства Святого Франциска. Яркий и нарядный, дом этот странно контрастировал с серыми стенами аббатства, старыми и тихими местами, потемневшими от извечной лондонской сырости и не столь извечного, но столь же, увы, постоянного ныне лондонского смога. Когда-то давно дом украшал огромный — на три этажа — золочёный глаз в ореоле золотистых лучей: это был символ нового язычества, куда более бессмысленного, нежели язычество старое, а потому куда более беспощадного. Но трагедия, закончившаяся убийством, положила конец существованию секты: глава её бежал, его вторая помощница, завладевшая баснословной суммой денег после смерти помощницы первой, ныне проживала в собственном поместье на юге Англии, а глаз потихоньку выцветал, хотя его абрисы ещё можно было увидать на восточной стене. Из-за трагедии цены на квартиры в доме резко упали, его владелец едва не обанкротился и вынужден был в значительной степени снизить запросы к почтенной публике, решившей снять здесь квартиры. Ныне в Солнечном доме (лондонская беднота часто склонна к простым, однако убийственно точным наименованиям) рядом с несомненно почтенной публикой проживала и не столь почтенная, а то и вовсе малопочтенная. В частности, среди арендаторов имелись торговцы средней руки, банковские клерки (которых не следует путать с банковскими управляющими — те, несомненно, люди куда более значимые) и даже — о ужас! — популярные актёры и актрисы. Разумеется, подобные особы ещё более отталкивали от Солнечного дома людей респектабельных, зато Фламбо завёл немало занятных знакомств и обеспечил себя превосходной пищей для ума. С некоторыми жильцами он сошёлся особенно близко, и среди них был доктор Тутт, специалист по судебной медицине — науке одновременно старой, довольно почтенной, и новой, только-только зарождающейся. Изначально знакомство состоялось в связи с делами профессиональными — Фламбо давно оставил преступный промысел и ныне трудился на поприще частного сыска, так что помощь судебного коронера очень часто оказывалась кстати, — однако вскорости перешло в приятельство, а затем и в дружбу. Доктор Тутт был человеком умным, суждения его отличались ясностью и прямотой, а излишняя склонность к портвейну вполне объяснялась тяжестью его службы, связанной прежде всего не с излечением больных, но с констатацией того, что медицина в том или ином случае бессильна, и остаётся лишь выяснить, каким образом живой, наслаждающийся жизнью человек превратился в те останки, которые доктор вынужден был осматривать. Доктора часто сравнивали с тутовой ягодой — отчасти из-за фамилии, отчасти из-за излишней полноты, отчасти же из-за общей багровости физиономии, характерной для записных пьяниц. Седеющий венчик непослушных волос, обрамлявший багровую же лысину, довершал образ доброго доктора. Одевался он просто, но опрятно, что вполне объяснялось требованиями его профессии и внушало собеседнику если не доверие, то хотя бы уважение. Фламбо, с его любовью к простоте и здравомыслию, таким уважением просто не мог не проникнуться. В свою очередь, доктора интересовали похождения человека, в прошлом наводившего ужас на всю Европу — из них, по его собственным словам, он мог извлечь немало практической пользы и в дальнейшем использовать некоторые наблюдения в повседневной деятельности судебного коронера. Если же доброго доктора вдобавок радовала возможность прикоснуться к будоражащим кровь авантюрам, каковых у него самого в жизни не имелось, — кто станет его осуждать? Фламбо к таковым резонёрам уж точно не относился. Так вот и случилось, что в погожий летний вечерок, когда природа отдыхала от дневной суеты и скидывала тусклую дневную вуаль, дабы облачиться в тёмно-фиолетовый ночной наряд, щедро расцвеченный огнями города, в котором жизнь не замирала ни на секунду, двое приятелей сидели за бутылочкой отменного портвейна и вели неспешную, несомненно, очень важную беседу ни о чём. В таких беседах обычно и проявляется суть всех вещей и людей — а этих двоих вполне устраивала суть друг друга. Фламбо закурил сигару; доктор Тутт предпочитал длинную черешневую трубку, из тех, которые часто можно видеть у иностранных моряков. Возможно, таким образом толстяк-доктор отдавал ещё одну дань подавленной жажде приключений — как знать? Под маской респектабельности очень часто скрывается своевольный ребёнок, мечтающий удрать от строгой бонны и всласть покуролесить где-нибудь на каретном дворе или в свинарнике, вход в который, разумеется, для приличного мальчика строго запрещён, но так желанен! Идиллию прервал лёгкий, можно сказать деликатный стук в дверь. Приятели не удивились — они ожидали третьего гостя, по крайней мере, надеялись на его приход. Фламбо поднялся и приготовился встретить ещё одного своего друга, старинного и крайне им уважаемого — священника по фамилии Браун, с которым его связывало множество приключений и распутанных дел. Несмотря на то, что отец Браун не имел ровным счётом никакого отношения ни к полиции, ни к частному сыску, его знание людей и их привычек частенько проливало свет на самые запутанные происшествия. Отец Браун, однако, явился не один, и слова приветствия и радости замерли на устах Фламбо. Рядом со священником стояла женщина. Лицо её было сложно разглядеть из-за густой вуали, однако фигура и некая вольность движений, которую ханжи часто путают с распущенностью, выдавали даму достаточно молодую, но уже повидавшую жизнь и сумевшую составить о ней собственное мнение, зачастую не слишком-то приятное. Даже в наши дни, когда свободу нравов, увы, слишком многие считают привилегией творить всё, что придётся по нраву, невзирая на предписания морали и этики, сложно представить, чтобы католический священник привёл даму в дом к незамужнему мужчине. Однако это случилось, и лицо отца Брауна — простое, честное и круглое — выражало вполне понятное смущение. Он начал с того, что извинился за столь странное поведение, за то, что, возможно, испортил друзьям вечер, и ещё за что-то — Фламбо пропустил, за что именно, занятый разглядыванием незнакомки. Та переступила порог, откинула вуаль, и стало ясно, что странная гостья ещё и невообразимо хороша собой: тёмно-карие глаза, приятные черты лица, большой, выразительный рот... Держалась женщина смело, почти воинственно, что вполне объяснялось сопутствующими обстоятельствами. — Я привёл миссис Антонию Софию Мальтраверс, — наконец перешёл к делу отец Браун, — поскольку она попала в неприятную, можно сказать, щекотливую ситуацию, и нуждается в услугах частного детектива, причём чем скорее — тем лучше. В сложившихся обстоятельствах я счёл своим долгом пренебречь некоторыми правилами приличия ради более высоких правил — помощи ближнему. Спохватившись, Фламбо широким жестом пригласил незнакомку войти. Она согласилась, причём что-то в её поведении подсказывало, что ей не впервой находиться в сугубо мужском обществе, и что она способна за себя постоять. Они с отцом Брауном являли собою потрясающий дуэт: самая очаровательная из виденных Фламбо женщин — и невзрачный католический священник, коротышка в потрёпанной рясе с глазами бесцветными, как Северное море, и лицом до того скучным и бесхитростным, что у человека, незнакомого с отцом Брауном, оно через непродолжительное время попросту выветривалось из памяти. Доктор Тутт, потрясённый явлением прекрасной леди, хотел было галантно оставить общество, но священник удержал его: — Нет-нет, останьтесь. Ваша помощь может оказаться неоценимой, — и, обратившись к миссис Мальтраверс, пояснил: — Перед вами — судебный коронер, возможно, один из лучших во всей Британии. — О, тогда и я присоединяюсь к просьбе отца Брауна, — чарующие глаза миссис Мальтраверс обратились на бедолагу-доктора, и, сокрушённый их чарами, тот опустился на место. Посетительница говорила по-английски без какого бы то ни было акцента, однако именно эта правильность, подумал Фламбо, и выдавала в ней иностранку. Впрочем, сам сыщик, будучи чужаком в Англии, предпочитал снисходительно относиться к таким же, как он сам. Усевшись в глубокое кресло, миссис Мальтраверс на пару минут задумалась, а затем неспешно начала свой рассказ: — Заранее прошу прощения, если начну несколько издалека, и вы найдёте мою историю полной скучнейших подробностей. Если же говорить коротко, то я хочу узнать, как именно умер мой муж. — Ваше желание вполне понятно и уместно, — кивнул Фламбо. — Что же насчёт подробностей, то именно они дают детективам возможность заработать хлеб свой насущный. Чем больше подробностей мы узнаем, тем лучше. — Что ж... Сама я родом не отсюда. Мой отчий дом находится в Испании, и там я провела первые восемнадцать лет своей жизни. Однако же Англия — страна, мне не чужая. Моя бабушка по отцовской линии родом отсюда, из Лондона, и таким образом, детство моё прошло под опекой женщины, которая не только научила меня свободно говорить по-английски, но и привила любовь к далёкой второй родине. Помимо этого, меня всегда влекло к театру — вполне естественная вещь для молодой девицы, воспитываемой в достаточной строгости, однако пылкой и своенравной. И это сочетание привело к тому, что при первой же возможности я сбежала из отчего дома с театральной труппой. Впоследствии я поменяла несколько трупп — где-то добивалась большего успеха, где-то меньшего — и в конце концов пришла к выводу, что актриса из меня посредственная, а красота никогда не была и не будет заменой таланту, — женщина грустно улыбнулась и взмахом руки отмела мужские комплименты. Отец Браун сидел тихо и лишь грустно вздыхал: — Я описываю мои скитания так подробно, чтобы объяснить, почему в момент душевного спада, когда у меня опускались руки и жизнь казалась лишённой смысла, я согласилась выйти замуж за Уилларда Джорджа Мальтраверса. — Как я понимаю, именно его смерть вы хотите расследовать? — вставил Фламбо. — Именно так! Уиллард... он не был хорошим человеком. Он даже не был хорошим мужем — конечно, не мне его судить, я и сама-то не была самой хорошей на свете женой... но характер у него был достаточно скверный. Склочный, если говорить совсем откровенно. Конечно, когда он за мной ухаживал, всё виделось несколько в ином свете... А, да чего уж там! Я и тогда всё знала — просто закрыла на это глаза и вышла за него замуж. В конце концов, он был ведущим актёром в труппе, лучшие роли были его, он хорошо зарабатывал и умел подать себя. А ещё пил достаточно умеренно — в актёрской среде это, знаете ли, редкость. Я подумала... ну, что мы будем жить не хуже и не лучше других. В конечном счёте, так и вышло. Не скажу, что была с ним счастлива, но и несчастливым этот брак я бы не назвала. Грустная улыбка миссис Мальтраверс поведала Фламбо о многом. Когда она казалась серьёзной, он ещё мог счесть её натурой, мало подверженной страстям, но когда улыбнулась, стало ясно: эта женщина несчастна, и скорбь глубоко её гнетёт. А смелость и даже дерзость, с которой она поведала о своём браке, доказывала цельность её натуры и умение видеть жизнь целиком — не сквозь розовые очки, но и не сквозь призму горестей, просто жизнь, как она есть. — Я сочувствую вашему горю, миссис Мальтраверс, — просто сказал Фламбо, и ему показалось, что вдова поверила. — Однако, как я понял, брак этот закончился достаточно трагически, и потому вы не можете обрести душевный покой? — В общем и целом, да. Тут надо сказать... — миссис Мальтраверс явно колебалась, и в разговор вмешался отец Браун: — Рассказывайте всё без утайки, дорогая. Фламбо и доктор Тутт — люди порядочные, такие же, как вы и я. — Странные же вещи вы говорите бывшей актрисе, — вновь улыбнулась женщина, но отец Браун оставался твёрд: — Вы можете быть бывшей актрисой и актрисой действующей, равно как Фламбо может быть бывшим преступником, а в моём прошлом и в прошлом доктора Тутта, может статься, имеется парочка тёмных пятен. Это не влияет на то, что мы все остаёмся людьми порядочными — здесь и сейчас, и если Господь даст — останемся таковыми и впредь. Рассказывайте. Миссис Мальтраверс одарила отца Брауна долгим, признательным взглядом: — Очень хорошо. Что ж... проще будет, если я опишу труппу, с которой выступал мой муж, когда всё случилось. Во-первых, Феникс Фитцджеральд. Вряд ли Феникс — его настоящее имя, но в нашей профессии люди часто выступают под псевдонимами, которые, с их точки зрения, сильнее и лучше отражают их внутреннее «я», нежели банальные Джон или Джеймс... или, по крайней мере, благозвучнее звучат. Феникс был человеком до крайности экзальтированным. Иногда это помогало ему играть соответствующие роли, но чаще мешало. С ним соперничал Сэмюел Хенкин — тип мрачный, чрезвычайно хладнокровный, а потому несравнимо более успешный. Я никогда не видела его плачущим или смеющимся иначе, нежели на сцене, согласно роли. В «Венецианском купце» он блистал в роли Шейлока — кажется, именно её он любил больше всех. По-моему, это многое говорит о человеке. Фламбо был согласен с прекрасной посетительницей, а вот отец Браун, похоже, придерживался иной точки зрения — он нахмурился, однако промолчал, и миссис Мальтраверс продолжила: — Ещё стоит выделить Альберта... Альберт Хорнер, он выступал под псевдонимом Эль Уэйнсли. Милый юноша, на пару лет меня младше. Тонко разбирался в нюансах постановок — моего мужа всегда это сильно раздражало, уж он-то мнил себя великим знатоком всего на свете. Впрочем, в ситуациях, когда Альберт представлял в выигрышном свете героя моего мужа, тот всегда был готов изменить мнение и превознести разум и вкус мистера Хорнера. Я... — после короткой паузы миссис Мальтраверс решительно тряхнула головой и произнесла: — Я испытывала к Альберту тёплые чувства, которые едва не переросли в чувства нежные. Однако до этого не дошло. Всё-таки, как оказалось, я была не настолько ужасной женой, и вовремя вспомнила о супружеском долге. Альберт... он, увы, зашёл чуть дальше, но воспринял мои объяснения в целом мирно, и мы после этого разговора практически не общались вплоть до того ужасного дня, когда я узнала о смерти мужа. Нет... даже ещё чуть дольше. Месье Фламбо, можно мне капельку бренди? Похоже, моя выдержка не настолько сильна, как я надеялась. На глазах миссис Мальтраверс выступили слёзы, но она всё-таки держалась. Фламбо поторопился исполнить её просьбу. Подкрепив свои силы и отдышавшись, миссис Мальтраверс заговорила вновь: — Я упомянула этих троих, потому что они играют определённую роль в случившемся. Дальнейшее мне придётся пересказывать с чужих слов, поскольку за пару дней до трагической гибели моего мужа мы с ним в очередной раз крепко поругались, и я не поехала с труппой, как делала раньше. — Из-за чего вышла ссора? — внезапно спросил отец Браун. Фламбо изумлённо воззрился на него, но священник невозмутимо сообщил: — Мне кажется, это важно. Миссис Мальтраверс задумалась: — Началось всё с каких-то пустяков. Слово за слово... В конце концов, Уиллард высказал мне немало грязи, и особо упирал на супружескую неверность. Он не знал, с кем именно, и почему-то решил, что это был Феникс. Разумеется, я не смогла стерпеть, и в ответ хорошенько прополоскала языком его собственное грязное бельё — тем более, что Уиллард действительно волочился за всеми юбками в труппе, и лишь нежелание актрис впоследствии иметь дело со мной удерживало их от романа с моим мужем. Кого-то, возможно, и не удержало, но чего я не знаю — того не знаю. В общем, мы разругались вдрызг. Увы, обычное явление для нашего с Уиллардом брака, но в этот раз я закусила удила и наотрез отказалась сопровождать труппу — а я, в связи с тем, что последние несколько сезонов были не слишком-то успешными, совмещала должности костюмера и суфлёра. Мне показалось, что муж не слишком огорчился: возражать он, во всяком случае, не стал. Мы расстались не сказать, чтобы на ножах, но и как любящие супруги. Из путешествия он прислал мне примирительную телеграмму; он всегда так делал, когда остывал. Я в ответ направила ему свою, но он, увы, не успел её получить... Миссис Мальтраверс вновь прервалась. Сделав несколько глубоких вдохов, она смогла говорить дальше: — Всё произошло в небольшом селении под названием Галь... — Простите? — перебил её доселе молчавший доктор Тутт. — Вы говорите о Гале, что в ***ширском графстве? — Именно о нём, — несколько удивлённо согласилась миссис Мальтраверс. — Вы там бывали? — Да, и довольно часто. Я провёл в этом графстве двадцать восемь лет... впрочем, умоляю, продолжайте, и простите меня за то, что посмел вас перебить. Старомодная галантность доктора была встречена лёгкой, но тёплой улыбкой. — Что ж, тогда вы не удивитесь, что мой супруг, человек городской до мозга костей, в первый же день пребывания там выразился в духе «какой-то жалкий Галь». Согласно официальной версии, кто-то из местных оскорбился подобному высказыванию и отомстил — по крайней мере, когда нашли тело, то проводивший вскрытие доктор пришёл к выводу, что моего мужа сильно ударили палкой по голове, от чего тот и скончался. Вердикт, вынесенный коронерским судом, гласил: «убит неизвестным лицом либо лицами». Виновный так и остался неизвестным. — Кто производил вскрытие? — подался вперёд доктор Тутт. — Некто доктор Джошуа Хендерс. Я виделась с ним: неопрятный тип с дрожащими руками, по-моему — любитель залить за воротник. Не уверена, что его свидетельству можно доверять. Доктор Тутт тяжко вздохнул: — Собака не ест собак, врачи не бранят врачей, даже безумных. И я бы не стал ругать моего почтенного коллегу, если бы не обстоятельства, вынуждающие меня раскрыть сию тайну. А тайна состоит в том, что он круглый дурак, горький пьяница и полный невежда, сохраняющий врачебную практику лишь потому, что умеет потрафить сельским буколическим дамам, да ещё потому, что больше никто не соглашается ехать в эту глушь. — Там и вправду глухомань, — согласилась миссис Мальтраверс. — Не удивляюсь, что мой супруг высказался столь резко; впрочем, он ещё и не такое мог изречь, особенно если что-то не ладилось на репетициях. Так или иначе, поначалу, когда я узнала о его гибели, то была практически раздавлена. Но мало-помалу природа взяла своё, а с мужем мы не очень-то ладили, так что... Те деньги, которые достались мне по наследству (а он был скуповат и складывал почти всё на счёт в банке, меня же достаточно благородно назначил единственной наследницей), позволили мне существовать относительно безбедно и, наконец, задаться вопросом, мучившим меня всё это время: как же именно погиб мой муж? — Теперь я припоминаю, — кивнул доктор Тутт. — Об этом убийстве писали немного, но всё же взгляд мой вычленил знакомое название графства. Это ведь случилось года два тому назад? — Да, около того. Вот ведь незадача: во всех книгах утверждают, что время лечит, моя же рана с течением времени лишь усугубляется и болит всё острее. Это стало для меня чем-то сродни мании: возможно, оттого, что в своё время я действительно была не лучшей женой, а возможно, и по иной причине... Дело в том, что со смертью Уилларда труппа распалась: обычное дело для маленьких театров, выживающих за счёт одного-двух талантливых актёров. И Альберт — помните, я упоминала Альберта Хорнера? — остался в Гале. Там у него жил отец — приходской священник, человек весьма суровый, насколько я сумела понять. Сама я никогда его не видала — он решительно и категорически отказался со мной встречаться. Дескать, лицедейка сродни прелюбодейке, и ни та, ни другая не переступят порог его дома. Фламбо иронически усмехнулся: — Да уж, суровый старикан. Но раз он отказался с вами встретиться, стало быть, вы тоже побывали в этом самом Гале? — Конечно! Уж не знаю, что я ожидала там найти, чего не обнаружили ни коронер, ни полиция... Впрочем, кое-что обнаружить удалось. Но начну по порядку. Три или четыре месяца назад моё внимание привлекло небольшое объявление о сдаче дома. Подобно доктору Тутту я искала все упоминания о Гале или хотя бы об ***ширском графстве. И вот я увидала название дома: Мыза, в селении Галь, та самая Мыза, возле которой было найдено тело моего мужа! Я немедленно написала в агентство — это был мгновенный порыв, страстный и нерассуждающий. Я ожидала, что расходы окажутся для меня непомерными, и уже придумывала было, где и у кого занять денег, но к моему удивлению, цена аренды была практически мизерной, так что дело сладилось почти мгновенно, и на целый год Мыза оказалась в моём распоряжении. Приехав на место, я поняла, почему агентство просило так мало: дом находился в ужасном состоянии. Тёмный и обветшалый, с покосившейся верандой, он располагался на краю селения, на уступе горы, куда сквозь одичавшие от времени яблоневые и вишнёвые сады вела узкая и крутая дорожка. Правда, вид с этой веранды открывался превосходный, и если бы не осознание того, что тело моего мужа катилось вниз, с этого обрыва... Миссис Мальтраверс содрогнулась. Фламбо плеснул в стакан ещё бренди, и вдова поблагодарила его бледной улыбкой. Фламбо пришло в голову, что эти губы, должно быть, часто улыбаются, но вот часто ли это прекрасное лицо освещает искренний и тёплый смех, или улыбки тают, не доходя до глубины тёмных глаз? Он от всей души желал бы верить в лучшее, но здравый скептицизм подсказывал, сколь мало надежд на подобный исход. — Встретили меня в деревне неласково, — продолжила рассказ миссис Мальтраверс. — Видимо, для тамошних мест я слишком непровинциальна. Местные старые девы словно вышли из романов Диккенса; оттуда же внезапно выскочил и адмирал Борроу — да, представьте, в Гале имеется целый адмирал, у которого дом набит кортиками и сушёной рыбой, а на чердаке стоит телескоп. Увы, знаю я это лишь по сплетням: меня не приняли в местное общество. Полагаю, немалую роль в этом сыграл старый священник — старухи буквально молятся на него, вместо того, чтобы молиться Иисусу и Деве Марии. — Не сотвори себе кумира... — глубокомысленно пробормотал Фламбо, и миссис Мальтраверс горячо закивала: — Представляете, по деревне моментально пошли слухи, что я — вампир! Нет, ну каково? — Тот, кто теряет милосердие, обычно теряет и разум, — развёл руками отец Браун. — Можно ли жить слишком замкнуто и быть вампиром? — Уж чего не знаю — того не знаю, — усмехнулась миссис Мальтраверс. — В любом случае, единственным светлым пятном для меня в этой деревне стал Альберт. Мы... можно сказать, возобновили с того места, на котором прервались. Альберт — честный человек, он сходу позвал меня замуж. И если бы не его отец... Прервавшись и грустно покачав головой, миссис Мальтраверс посмотрела на отца Брауна, и маленький священник кивнул ей, словно благословляя на что-то, известное им двоим. — Я неправа. Мнение его отца, разумеется, для меня является препятствием, и препятствием весьма серьёзным — в конце концов, один раз я сама пошла против родительской воли, и хотя ни о чём не жалею, но вынуждена признать, что и ничем хорошим для меня это не закончилось... Но, полагаю, дело не в этом. Дело в моём покойном муже. Убийцу, как вы помните, не нашли, а Альберт был в той деревне, когда... Доктор Тутт издал понимающий возглас, а Фламбо деловито поинтересовался: — Вы его подозреваете? — Нет, конечно же, нет! Но дело в том, что я вообще никого не подозреваю — у меня попросту недостаточно улик, чтобы подозревать! Я лишь хочу знать... хочу быть уверена... Одарив присутствующих очаровательной улыбкой, миссис Мальтраверс виновато развела руками: — Вот, теперь вам известны мои мотивы. Что ещё вы хотите узнать? — Всё то, что знаете вы сами о последнем дне вашего мужа, — твёрдо произнёс Фламбо. — Что ж, я знаю немногое, но что знаю — расскажу. Как вам уже известно, накануне трагедии мой муж с кем-то поссорился. На этот счёт показания свидетелей расходятся: местный торговец рыбой уверяет, что с Альбертом, Феникс Фитцджеральд — что с Сэмюэлем Хенкином, а последний в своих показаниях кивал на неизвестного деревенского жителя, которого он никогда не видел ни до этого инцидента, ни после. Что же до Альберта, то он уверяет, будто при ссоре не присутствовал. В общем, дело мутное, известно лишь, что ссора была. При этом я бы не удивилась, если б Уиллард поругался со всеми по очереди или сразу с толпой народа. Как я уже отмечала, характер у него был не сахар. Ссора сопровождалась звуками ударов — это показал всё тот же торговец рыбой и местная старая дева, которой о происшествии якобы сообщила её служанка, на момент расследования уехавшая навещать больную матушку. Впрочем, показаниям старой девы у меня веры больше, чем кому бы то ни было. Эта зловредная и злоречивая мисс Карстейрс-Кэрью всюду суёт свой нос! — Боже мой, — пробормотал под нос доктор Тутт. — Старуха-то ещё жива! — О да, жива, резва, не в меру любопытна, и язык у неё острей мясницкого ножа, уж поверьте! После ссоры Уиллард выскочил из дома, рассыпая вокруг себя «ужаснейшие и непристойнейшие», по мнению мисс Карстейрс-Кэрью, ругательства. Она... то есть, конечно же, её служанка, видела его живым и невредимым. Он пошёл по тропинке в гору, по направлению к Мызе. Далее никто, кроме убийцы, не ведает, что произошло. Труп нашли под обрывом в четверти мили от селения. На голове и теле обнаружились следы от удара палкой. Рассказывая эти подробности, миссис Мальтраверс становилась всё бледнее, но держалась стойко и явно не теряла присутствия духа, лишь под конец прикусила губу, словно борясь с подступающей дрожью. Фламбо глубокомысленно кивнул: — Что ж, теперь мне совершенно ясны те факты, которые получила на руки полиция. — Есть ещё одно, но право же, не знаю... — миссис Мальтраверс заколебалась. — Говорите, всё, что угодно, может оказаться важным, — подбодрил её Фламбо. — Феникс Фитцджеральд... Я уже говорила, что труппа после смерти Уилларда распалась. Так вот: Феникс поселился в Рэндбоуне, городке неподалёку от Галя. Говоря по правде, выбора у него не было. Он... совсем плох. Сошёл с ума. Бродит, неприкаянный, по городу, разыскивает Сэмюэля Хенкина, бранит его, на чём свет стоит... А меня при встрече не узнал. Про мужа моего помнит смутно, остальных членов труппы и вовсе не вспоминает. Уж не знаю, на какие деньги он там существует. Бедолага сильно сдал, и рассудком помутился ужасно. Тень человека, которого я знала. Отец Браун, до того сидевший тихонько, подался вперёд, точно гончая, учуявшая добычу: — К слову, а остальные члены труппы — они где? Мистер Хенкин, к примеру? — Про Хенкина я ничего вам рассказать не могу, — немного растерянно отозвалась миссис Мальтраверс. — Понятия не имею, куда он запропастился, никогда не интересовалась этим. А остальные... кто где. Одна из актрис недавно приезжала с новой труппой в Лондон, играет Джессику в «Венецианском купце». Мы с ней встречались... Если нужно, я попробую разузнать. — Не стоит, — поморщился священник, — забудьте мои слова. Лучше пускай этим займётся нанятый вами детектив. — Вы думаете... — миссис Мальтраверс вздрогнула. — Понятия не имею. Как и вы, я не желаю и не стану никого обвинять, не имея на руках конкретных фактов. Но смерть вашего супруга с каждой минутой кажется мне всё подозрительней, — священник нахмурился, явно подбирая слова: — Знаете, что меня сразу поразило? Мысль о том, что мистера Мальтраверса убили местные патриоты. Я сам деревенский житель, эссекская брюква. Можете вы представить, что житель английской деревни чтит и одухотворяет её, как древний грек, и обнажает меч за её святое знамя, как житель крохотной средневековой республики? Ответом ему были кривые усмешки присутствующих. Отец Браун кивнул: — Клянусь Святым Георгием и убитым им драконом, я был бы рад такому повороту! Но это лишь глупые мечты. Так что ссора, как ни крути, была связана с труппой. Но как? — Мы узнаем это, — твёрдо отвечал Фламбо. — Вот ключи от Мызы, — сказала миссис Мальтраверс. — Я надеюсь на вас. Буду ждать вестей — и неважно, злых или добрых. С этими словами она поднялась и вышла. Когда за ней закрылась дверь, Фламбо восхищённо присвистнул: — Какая женщина! С ней я сам становлюсь поэтом! — Лишь бы не убийцей, — мрачно пробормотал отец Браун. Фламбо поглядел на него удивлённо: — Святой отец, вы что, считаете её виновной в гибели мужа? — Нет-нет, — священник виновато улыбнулся. — Просто я задумался о своём. Такие женщины часто притягивают несчастья, будучи при этом сами абсолютно невинными. Это их беда, их злой рок, если хотите. Миссис Мальтраверс не вызывает у меня ни малейших подозрений. Она женщина храбрая, даже в чём-то отчаянная. Такие верны в любви и стойки в соблюдении тех правил и традиций, которые сами считают правильными. По счастью, она считает правильными правильные вещи. Я беспокоюсь о ней лишь в той связи, что убийцы обычно не желают быть пойманными... — И тот, кто совершил это убийство, ради сохранения своего инкогнито может пойти и на второе, — довершил за своего друга Фламбо. Доктор Тутт поднялся со своего места. — У меня неплохие связи, — сказал он. — Постараюсь выбить разрешение на повторную эксгумацию тела. Для этого необходимо разрешение родственника либо обоснованные сомнения в правильности первоначального вскрытия. Обижать своего собрата врача я всё же не желаю, но, полагаю, с разрешением от миссис Мальтраверс проблем не возникнет. Так оно и случилось, и жарким июльским днём, когда солнце, казалось, жаждало превратить британскую глубинку в раскалённые пески Сахары, небеса выцвели и поблекли, а птицы, ранее приветствовавшие наступление утра, попрятались от жары под слегка увядшей сенью маленькой рощи, трое путешественников подъезжали к станции Галь — маленькой и неказистой, затерянной среди пирамидальных тополей, похожих на римских легионеров, взметнувших копья в приветственном салюте. — Актёр был неправ, — отдуваясь и время от времени припадая к фляжке, где плескалась отнюдь не вода, говорил доктор Тутт. — Галь вовсе не жалок. Ну да, он патриархален, и временами кажется, что, попав сюда, ты переносишься во времени лет на сто. Старые девы здесь — именно девы: престарелые барышни, исполненные изысканности и благородства, и вместе с тем крепкие на язык, словно те, былые пуритане. Врач у них — не врач, а лекарь, и никак иначе. Чтобы они разрешили себя осмотреть, ты должен родиться и вырасти у них на глазах, чужакам они не доверяют — разве что сутана может их некоторым образом смягчить. Их адвокат выглядит на добрых двадцать восемь веков. Но мне здесь всегда нравилось — может, потому, что сам я человек старомодный. Меня не радует джаз и все эти модные увлечения. — Беда в том, — сказал отец Браун, — что они не радуют и тех, кто этой модой увлекается. — И всё же, — продолжал доктор Тутт, — я связан с миром поболе, чем здешние жители. Может, поэтому и переехал в Лондон. Ну да теперь здешнее захолустье наверняка взорвал молодой Альберт Хорнер. Сын священника — и поэт! Такое взбудоражит буколические умы. — А старого Хорнера вы имели удовольствие знать? — спросил отец Браун. Доктор Тутт слегка нахмурился: — Нет, — после заминки ответил он, — я лишь слыхал о нём. Говорят, что он весьма суров и высоколоб, эдакий истинный последователь Высокой церкви. Его шокируют крепкие словечки — даже интересно, как он Библию-то читает? Наверное, в нужных местах отворачивается или крепко зажмуривается. Отец Браун лишь покачал головой, а Фламбо, выглянув в окно, заметил: — Похоже, станция уже близко. Поезд замедляет ход. — Всё верно, — закивал доктор Тутт. — Ещё пара минут — и мы воочию увидим старый добрый Галь. — Старый — несомненно, — пробормотал отец Браун. — Вопрос в том, увидим ли мы здесь доброту? Доктор Тутт чуть принуждённо рассмеялся: — Полагаю, не больше, чем в других местах, но вряд ли и меньше. — Полагаю, вы правы, — со вздохом ответил маленький священник. Железнодорожная станция в Гале, как и предполагал Фламбо, оказалась ничем не примечательной — одноэтажное здание из крупных серых каменных блоков с острой черепичной крышей и большими застеклёнными окнами, сквозь которые открывался вид на совершенно пустой зал ожидания с деревянными некрашеными лавками. Деревянный же навес, поставленный для того, чтобы оберегать ожидающих на перроне путешественников от дождя и прямых солнечных лучей, местами подгнил, но в целом всё ещё неплохо выполнял свою функцию. Кое-где на сваях были прикреплены объявления о сдаче домов внаём или же об услугах, оказываемых гальскими ремесленниками, но все они казались старыми и изрядно потрёпанными временем и сквозняками, как будто люди, нацепившие их, давным-давно отчаялись найти подходящих клиентов и махнули рукой на собственные идеи о заработке. За зданием временами слышался лязг и скрежет — видимо, там обретался станционный смотритель и чинил мудрёные железнодорожные приспособления. Впрочем, Фламбо, обладающий живым воображением, вполне мог представить и призрака, обречённо звенящего цепями даже при свете дня и мечтающем лишь об одном — более никогда не видеть это унылое место. Возможно, рассуждал Фламбо далее, призрак мог бы уйти в иной, лучший мир по тополиной аллее, ведущей от станции к селению, чьи крыши виднелись вдалеке. Так легко можно было вообразить, что аллея не заканчивается в Гале, а ведёт куда-то вдаль, прямиком сквозь столетия и пространство, туда, где легионеры античного Рима стучат мечами о щиты, приветствуя очередного центуриона. Поезд останавливался всего на несколько минут, так что путешественникам пришлось спрыгивать со ступенек вагона чуть ли не на ходу, второпях, и теперь отец Браун и доктор Тутт старательно отдувались после непривычной им физической нагрузки. Тощая рыжая дворняга, сидящая на цепи рядом со входом, даже не давала себе труда облаивать поезда, проходящие мимо — она ожесточённо чесала задней лапой за обвисшим ухом. Впрочем, сошедших на этой станции троих людей она проводила внимательным взглядом тёмно-карих глаз, так, словно пыталась хорошенько их запомнить. Багажа у приехавших было мало, так что носильщик, подпиравший серый камень спиной и сам казавшийся из-за этого каменным изваянием, освещённым лучами полуденного солнца, даже и не подумал шевельнуться. Короткая коричневая трубка в его рту равномерно выпускала клубы дыма, лениво поднимающиеся вверх и тающие в раскалённом жарой воздухе. Фламбо, как самый активный из троих путешественников, рискнул нарушить покой этого станционного божества и поинтересовался, где можно взять напрокат экипаж. Почти не изменив позы и совершенно не поменяв выражения лица, носильщик кивнул куда-то в сторону от вокзала, и, приглядевшись, Фламбо действительно увидал там унылую чёрную бричку, в которую были запряжены две меланхолично жующие клячи. Кучер отсутствовал — очевидно, его не прельщала мысль ожидать кого бы то ни было на солнцепёке. Вполне возможно, что и остаток дня он предпочёл бы пребывать в праздности, предпочитая оплате за добрый труд добрую пинту холодного пива. Однако Фламбо было не занимать опыта в поисках людей, желавших остаться ненайденными, так что вскорости кучер был отловлен, взгромождён на законное место, и клячи порысили — или, точнее сказать, поплелись — по направлению к селу. Их господин и повелитель бормотал что-то себе под нос, но внушительная фигура Фламбо отбивала охоту к более явному и открытому проявлению недовольства. Отец Браун вертел головой по сторонам, точно ребёнок в лавке сластей. — Эти тополя, — заметил он, — напоминают мне стражей, защищающих село от всяческой нечисти. Вам так не кажется? Фламбо пожал плечами, а доктор Тутт горячо согласился. Но тут кучер, которому явно хотелось отвлечься от собственных неприятностей (а может, он испытывал потаённый стыд по отношению к путникам, встреченным столь неприветливо), вмешался в беседу: — Эх, святой отец, ваши бы слова да Господу в уши! А то, если поглазеть по сторонам, так чегой-то энти сторожа не слишком справляются со своей работой. Как по мне, лучше б осины высадили, всё больше толку. — Осины? — брови Фламбо изумлённо взметнулись вверх. — Вы подозреваете, что в вашем почтенном селении обосновались вампиры? — Вампиры или чегой-нибудь ещё — мы люди простые, энтих тонкостей не понимаем, — последовал ответ. — Да только как того актёришку убили, всё в селе пошло наперекосяк, помяните моё слово. — Очень, очень интересно, почтенный, — доктор Тутт подался вперёд. — А что именно пошло, как вы выражаетесь, «наперекосяк»? — Да всё, сэр. Сначала у Этта — молочника нашего — коровы доиться совсем перестали, а затем так и вовсе две из них подохли. А хорошие были коровы, сэр, им бы жить да жить! Словно в одночасье сгорели. Потом свинья у Розы Миллфорд всего двоих поросят принесла — да где такое видано, у неё и в худые годы не меньше пяти было! Ну да это, может, и не беда — хотя если это не беда, то где беда-то? — да только у вдовы Хьюитт все четыре дочки подхватили дивную лихорадку, одну уже похоронили. Доктор наш, мистер Хендерс, только руками разводит, сэр, как есть руками разводит! Дивные дела, так он другу своему из Рэндбоуна по телефону и сказал, мол, дивные дела. Это Гарри Кент подслушал, садовник, что у доктора Хендерса работает. Уж он, сэр, врать не станет, кремень, а не человек. А лихорадка эта злая уже на молодую мисс Джейн Уиллард перекинулась, вот так-то! И как тут без нечисти, по-вашему, обошлось? Фламбо хотел было сказать, что, хотя бедные селяне и заслуживают сочувствия, но всё же приписывать нечисти столь банальные происшествия неразумно, однако его опередил отец Браун. Запрокинув вверх круглое, похожее на луну лицо, маленький священник серьёзным тоном вопросил: — А что по этому поводу говорит преподобный отец Хорнер? Кучер явно собирался сплюнуть, но почтение к церковному сану взяло верх, так что он перекрестился и мрачно сообщил: — Да что обычно. Дескать, мы прогневали Господа, пустив в селение лицедеев. Актёришек, в смысле. Вот теперь нас кары Господни и преследуют. И что дамочку эту, которая миссис Мальтраверс, жену убитого актёришки, нужно бы тоже из Галя выгнать, да только вежливо. Мол, ежели мы её хоть пальцем тронем, так тоже нагрешим. Надо, мол, словами с ней, или при встрече на другую сторону улицы переходить, такое всё. Наши сельские леди её напрямую вампиром называют, да только ей хоть бы хны. Разве что сейчас убралась куда-то. Может, и насовсем. Может, и минуют нас все эти беды... Фламбо, не на шутку оскорблённый нападками на миссис Мальтраверс, вновь хотел было возвысить голос, но замолк на полувздохе — чёрный потрёпанный зонтик священника чувствительно стукнул его по ноге. Сам отец Браун всё это время продолжал смотреть куда-то в выцветшую голубизну неба и качать головой, словно о чём-то сожалея. — Вам отец Хорнер не нравится? — внезапно спросил он. Кучер явно смутился. — Да не то, чтобы, сэр, не то чтобы, — наконец ответил он, мучительно багровея шеей. — Проповедник он хороший, и наши сельские леди сильно его хвалят... — Но он вам не нравится, — настаивал маленький священник. Возница поёрзал на козлах и наконец решился: — Он хороший проповедник, сэр, да только не сказать, чтоб сильно уж хороший человек. Вот сынок у него — да, душевный парень: и выслушает, и кружечку нальёт, ежели на сердце совсем тяжко, а отец Хорнер — он всё больше по-писаному толкует. Не хочу обижать вашу братию, отче, но вы все такие. Я понимаю, вам положено, да только жизнь не всегда можно истолковать по-писаному. — Не всегда, — кивнул отец Браун. — И добро со злом не всегда можно измерить тем, что говорят в книгах, пускай даже самых умных. — Точно, сэр, — с облегчением отозвался возница. — Вот вы понимаете. А у отца Хорнера как шоры на сердце нацеплены: видит только то, о чём толковали праведники да мученики. Ну так на то они и святые, чтоб жить не по-нашему! — Да, — голос отца Брауна был едва слышен. — Да, я понимаю. Дальнейший разговор не клеился, и спустя некоторое время кучер остановился возле двухэтажного здания, выстроенного, как и многие другие в Гале, из серого кирпича и покрытое ржаво-коричневой черепицей. Претенциозная вывеска изображала вставшего на задние лапы геральдического монстра, угадать породу которого вряд ли представлялось возможным, однако надпись у входа утверждала, что это «Синий лев», единственная в селении таверна. — Что ж, — меланхолично заметил доктор Тутт, разглядывая вставшее на дыбы чудовище, — по крайней мере, он и впрямь изображён синей краской. Хотя, как по мне, это скорее медведь или же химера. — Химеры иные, — возразил спутнику Фламбо. — В любом случае, здесь нам предстоит пообедать и на некоторое время расстаться. Я намерен завести в таверне знакомства и порасспрашивать местный люд о случившемся два года тому назад. Уверен, что узнаю множество подробностей, не вошедших в полицейский рапорт. Люди в деревнях горазды посплетничать и помнят события последней пары десятков лет куда точнее, чем, к примеру, городские клерки. — Я же, — подхватил доктор Тутт, — отправлюсь прямиком в полицейский участок и покажу разрешение миссис Мальтраверс на повторное освидетельствование тела. Уверен: местные бобби не слишком-то обрадуются, но мне не впервой подобное проворачивать. Отец Браун выслушал спутников, задумчиво кивая. — Ну а вы, отче? — спросил его Фламбо. — Отправитесь отдохнуть? — Нет, пожалуй, нет. Сначала я навещу отца Хорнера, представлюсь ему и немного поговорю о церкви — я слышал, тут есть интересные витражи, подарок богатого прихожанина. А потом ещё раз побеспокою нашего друга кучера и отправлюсь в Рэндбоун. — Помилуйте, — вскричал Фламбо, — зачем вам туда? — Ну как же, — кротко моргнул отец Браун. — Там ведь живёт один из непосредственных участников нашей истории, безумный актёр Феникс Фитцджеральд, помните? Я хочу... нет, мне определённо необходимо с ним поговорить. Фламбо вздохнул: — Признаться, я вас не понимаю. Но всецело доверяю вам, так что делайте, что хотите. — Я и сам себя не понимаю, — со вздохом признался отец Браун. — Однако смею надеяться, что безумцев и актёров я понимаю всё-таки куда лучше, чем себя, и наше дело сдвинется с мёртвой точки. А пока давайте пообедаем. На сытый желудок размышляется куда лучше. Так они и поступили. Кормили в «Синем льве» просто, но сытно, и за обедом никто не касался предмета, приведшего их в Галь. А затем, как и было постановлено ранее, каждый занялся своим делом. Фламбо быстро удалось наладить отношения с трактирщиком, а через него — и с простым людом, забегавшим в «Синий лев» выпить по жаре кружечку ледяного пива. Познакомился он и с поэтом, сыном преподобного Сэмюела Хорнера. Тот оказался крепко сложенным юношей, крайне мрачным, с вечно нахмуренным лбом. Былую принадлежность поэта к богеме выдавал бледно-зелёный шейный платок, повязанный поверх серого костюма, а ещё, пожалуй, растрёпанная грива рыжих волос. Фламбо умел находить подход к самым завзятым молчальникам, посему вскорости они с поэтом вели оживлённую беседу. Стоило молодому Альберту Хорнеру разговориться, как тут же выяснилось, что язык у него неплохо подвешен (что вообще-то мало свойственно поэтам, предпочитающим любому публичному выступлению на площади чистый лист бумаги), да вдобавок ещё и остёр (а вот это, как правило, является неотъемлемой чертой большинства поэтов). Когда речь зашла о сельских сплетнях, он с удовольствием перемыл кости почтенной мисс Карстейрс-Кэрью, едко намекнув на её былую дружбу с местным адвокатом, мистером Карвером. Точно так же беспощадно он прошёлся и по здешнему доктору, мистеру Хендерсу, посвятив тому несколько двусмысленных эпиграмм. Однако о своём отце молодой человек сказал мало, и Фламбо не знал, была тому причиной врождённая порядочность поэта, его сыновняя привязанность или глубина затаённой злобы. — Да, — кивнул юноша, услыхав имя миссис Мальтраверс, — видеть её не хочет... Ругает день и ночь, будто она какая-нибудь крашеная буфетчица. Называет распутной авантюристкой. Я ему сказал, что это не так... ну вы же видели её, вы меня поймёте! А он видеть не хочет. Даже в окно не выглянет, когда она по улице идёт. И в дом, конечно, не пустит актрису, слишком для этого праведен. Я говорю: «Какое пуританство!», а он этим гордится. — Отец ваш, — отвечал Фламбо, — конечно, имеет право на собственное мнение, хоть оно мне и непонятно. И мнение это приходится уважать. Но действительно нелогично составлять его о женщине, которую никогда не видал и видеть не собираешься. Резкие суждения в подобных случаях неуместны. — Вы правы, — кивнул поэт, — и я тоже так считаю, но переубедить его нет никакой возможности. Не хочет видеть, и всё. Конечно, он и меня вечно бранит за любовь к театру. Фламбо тут же воспользовался переменой темы, дабы выяснить для себя всю подноготную поэта. Тот, как оказалось, писал трагедии в стихах, которые хвалили самые сведущие люди. Он не был глупым театралом; он вообще не был глуп. У него имелись любопытные идеи о том, как следует ставить Шекспира. Разговор определённо удался, и когда новоиспечённые знакомые распрощались, то местный мятежник даже соизволил улыбнуться. У него была удивительно ясная и замечательная улыбка, прятать которую от мира казалось его единственным — но истинным! — преступлением. Именно эта улыбка и открыла детективу, что поэт поистине несчастен. Когда он хмурился, можно было счесть, что это — хандра; когда же улыбнулся, то стало понятно: его грызёт истинная скорбь. Заодно Фламбо навёл справки о других прегрешениях поэта — или же о том, что считалось прегрешениями в среде благонравных кумушек Галя. Но здесь частного сыщика ожидало разочарование. Поэт не был нищ и бос: пьесы его имели успех, книги раскупались. Не был он и пьяницей или транжирой. Пресловутые кутежи, о которых так много сплетничали, ограничивались, как правило, несколькими кружками пива в «Синем льве», а что до денег, так он казался даже немного скуповатым. Узнав об этом, Фламбо озадаченно повёл могучими плечами и занялся сплетнями о миссис Мальтраверс — уж тут-то он буквально набрёл на золотую жилу! Селяне охотно делились историями одна ужасней другой, и вскорости посторонний наблюдатель, не будь он знаком с миссис Мальтраверс лично, вполне убедился бы, что она злейшая из ведьм. Ну или из вампиров: в разговорах её чаще упоминали именно так. В промежутке между разговорами за кружечкой пива Фламбо забежал в местный банк, откуда вышел довольно смущённый. По всему выходило, что старый проповедник не получает от церкви никакого дохода: это поведал управляющий, которому Фламбо ничтоже сумняшеся заявил, будто пришёл от полиции. Приход не принадлежал проповеднику, церковь не находилась на балансе местного епископального синода, и официально те, кто посещал церковь, венчались и крестили детей в Даттон-Эбботе. По сути, здание местной церкви должно было тихо ветшать и осыпаться, предоставленное на разграбление самому великому варвару из известных — всеразрушающему времени. Фламбо серьёзно задумался над тем, почему же этого не произошло. Что же до отца Брауна, то он провёл этот день, свято следуя намеченному плану, за одним маленьким исключением: сразу после разговора с друзьями он забежал на почту и послал некую телеграмму. В остальном же маленький священник проявил воистину достойную всяческого одобрения верность заранее принятым решениям. Во-первых, он посетил достопочтенного Самуэля Хорнера, у коего встретил самый тёплый и радушный приём. Строгий седой проповедник, казалось, был весьма доволен визитом коллеги и тут же взялся показывать дом, где время словно бы замерло, остановившись где-то в прошлом веке. Старомодный дом отцу Брауну крайне понравился: он многословно и немного суетливо хвалил старинное издание Библии, густо пересыпанное закладками, простой и строгий деревянный крест на стене, обстановку в гостиной и вид из окна. Хозяин отвечал приветливо, по-старинному учтиво, и неудивительно, что эти двое поняли друг друга настолько хорошо, что отец Браун остался на пятичасовой чай, куда, помимо него, были приглашены мисс Карстейрс-Кэрью, адвокат Карвер, доктор Хенкин и адмирал Борроу — то есть, цвет здешнего общества. Беседа, как водится в подобного рода компаниях, велась неторопливо и обо всём сразу. Так, хозяин с первых же фраз начал сетовать, что прихожане не чтут дня Господня, и тут же обрёл мощнейшую поддержку в лице мисс Карстейрс-Кэрью. Адвокат и моряк обсуждали вначале погоду, затем цены на гусей (у адмирала Борроу имелся немалых размеров птичник), а в конце перешли на обсуждение нравов современной молодёжи. Тут уже нашлось что сказать и пастору, и мисс Карстейрс-Кэрью. Разумеется, не обошлось без упоминания миссис Мальтраверс и молодого поэта. Отец Браун сидел между хозяином дома и адвокатом и думал о том, насколько же именно такой адвокат подходит мисс Карстейрс-Кэрью. А ещё — о том, какие странные формы принимает иногда дух селения. Сейчас маленькому священнику казалось, что Галь — такой, какой он есть — должен был существовать в начале девятнадцатого века, а не в суетливой повседневности начала века двадцатого. Галь был неправильным селением, выпавшим из связи времён, и, возможно, лишь существование миссис Мальтраверс удерживало его от падения в ту бездну, куда улетает всё утерянное безвозвратно. — А хороший ли мистер Альберт Хорнер поэт? — внезапно спросил он. За столом повисла секундная тишина. — У нас, — наконец со значением заметил мистер Карвер, — всех занимает, хороший ли он сын. Отец Браун задумчиво покивал, словно получил ответ на свой вопрос, и беседа возобновилась. Преподобный Хорнер глядел на отца Брауна внимательно, так, будто увидал его впервые. — А как вы считаете, — тихонько произнёс он, — Альберт хороший сын? — Полагаю, да, — так же тихо ответил отец Браун. — Это и удивительно, не так ли? Преподобный Хорнер промолчал, затем громко, с силой возгласил: — Прошу не упоминать за моим столом миссис Мальтраверс, эту... актрису. Встретиться с ней мне не позволит совесть, а говорить о ней я попросту не желаю. Беседующие уважили просьбу старика, и более этой темы не касались, хотя очевидно, что некоторым (особенно мисс Карстейрс-Кэрью) такое решение далось крайне нелегко. — У вас превосходный портвейн, — заявил отец Браун, и присутствующие ухватились за это замечание, восхваляя гостеприимство хозяина и достоинства поданного угощения. Портвейн и впрямь был великолепен: с богатым вкусом и изысканным ароматом, а тончайшие бисквиты с прослойкой из джема вновь напомнили отцу Брауну об ушедшем веке. Всё казалось слишком совершенным, чтобы быть настоящим. Следующие два часа маленький священник провёл отнюдь не так приятно, трясясь в экипаже по просёлочной дороге, ведущей в Рэндбоун. В городе отец Браун постоял несколько минут на нужном перекрёстке, покрутил головой, а затем нырнул в грязный и тёмный проулок, куда мисс Карстейрс-Кэрью не последовала бы за ним даже в мыслях. Там он уверенной и не слишком-то изящной поступью зашёл в тесный доходный дом, стены которого изрядно закоптились дымом от огромной трубы, расположенной совсем рядом. Здесь было темно и сыро, на лестнице скрипели половицы, где-то плакал ребёнок и грязно ругался мужчина, которому едва слышно отвечала женщина, видимо, его жена; а над всем этим царил высокий и звучный голос, доносившийся сверху. Отец Браун поспешил наверх, где был встречен тощим человеком в линялом фраке, чьи иссиня-выбритые щёки запали, а глаза горели маниакальным блеском. Священник поздоровался и задал пару вопросов, вызвавших у собеседника всплеск эмоций. — Он не исчез! — возопил несчастный безумный Феникс Фитцджеральд. — Нет, не исчез! Хорошо, он — умер, я жив, но где остальные? Где этот вор? Где это чудище, которое крало мои лучшие сцены? Каким я был Бассанио! Теперь таких нет. А тут, когда решалась моя карьера... Погодите, я вам покажу вырезки, как я играл Хотспера! — Уверен, вы играли прекрасно, — кротко вымолвил священник, — но вы говорите, труппа уехала до его смерти? — Этот мерзавец должен был играть судью Шеллоу... — не унимался актёр, и лицо отца Брауна осветилось вспышкой понимания. — Вот как, — медленно, словно взвешивая каждое слово, — произнёс он. — Значит, судью Шеллоу? — Хенкин! — вскричал актёр, и ребёнок разразился пронзительным плачем, на который Феникс Фитцджеральд не обратил ни малейшего внимания. — Это Хенкин! Ловите его! Преследуйте! Конечно, он-то уехал! Ловите его, найдите, а я его проклинаю!.. Священник покивал своим мыслям и с неожиданной для его сана и конституции прытью сбежал вниз по ступенькам. Вслед ему неслось: — Ловите! Поймайте! Это Хенкин! Но отец Браун уже не слушал его, торопясь добраться до ещё одной почты, на сей раз расположенной в центре Рэндбоуна. Там он тоже зашёл в здание, но на сей раз не для отправки корреспонденции, а для её получения, и вручённые ему несколько телеграмм отнюдь его не обрадовали. Он хмурился, выходя с почты; хмурился, подыскивая себе кэб, и весь обратный путь тоже был мрачен и неразговорчив. До «Синего льва» отец Браун добрался уже в сумерках. Ночной Галь притих, и пирамидальные тополя на обочине дороги как никогда более напоминали копья — или же шипы ограды, призванной отделять мир живых от призраков, несущих боль и безумие. Дома притихли, залитые светом ущербной Луны. В тишине лишь лениво перебрехивались собаки да изредка доносилась попытка какого-то позднего кутилы завести песню — впрочем, попытка эта всегда заканчивалась безрезультатно: певец обрывал сам себя, словно устыдясь нарушать безмолвное величие ночи. Доктор Тутт уже закончил свои печальные дела, и когда отец Браун, отдуваясь, присел за столик, тут же бросился к нему. С другой стороны подошёл Фламбо. Простота и радушие деревенского постоялого двора приглушили в мыслях маленького священника тьму, которая осталась копошиться в уголках сознания, но уже не заслоняла трепещущих в огромном камине языков пламени, лоснящегося лица повара, суетливых служанок, бегающих туда-сюда, а главное — приветливости друзей, всегда готовых подставить плечо в трудную минуту. Отец Браун моргнул, точно пробуждаясь от кошмарного сна, и несмело улыбнулся: — Я рад всех вас видеть, — промолвил он. — А уж мы-то! — отвечал Фламбо. — Где вас носило? Я уж подумывал снаряжать спасательную экспедицию! — Немного тут, немного там... — отец Браун вновь часто заморгал. — Как тут у вас дела? — Что ж, — рассмеялся доктор Тутт, — раз вы желаете хранить свои секреты, я, пожалуй, начну первым. — Это не секреты, — возразил отец Браун, — просто мои мысли внезапно забрели не в то место и не в то время... Но вы продолжайте, пожалуйста. Доктор вновь расхохотался: — Странные, должно быть, у вас мысли! Даже представить страшно, куда их заведут мои известия. В общем, мы выкопали тело, и я произвёл повторную аутопсию. Разумеется, обнаружил следы побоев, но они совершенно точно не послужили причиной смерти. — А что же послужило? — азартно подался вперёд Фламбо. Доктор Тутт замялся, его веселье как будто рукой сняло. Он пару секунд раскачивался на опасно скрипящем стуле, затем махнул рукой и обречённо сказал: — Обескровливание. Кто-то очень потрудился, сливая из Мальтраверса всю кровь. Причём делалось это, когда актёр ещё был жив. Наверное, без сознания — ничем иным я не могу объяснить, что он не сопротивлялся. Следов связывания я не нашёл. Фламбо озадаченно нахмурился: — Могли его усыпить или подсыпать отраву? — В тканях тела я не обнаружил следов ядов либо снотворного. Впрочем, это ничего не значит. Существуют такие яды, которые разлагаются в теле без малейших следов, а прошло уже два года... — Вот оно, — внезапно пробормотал маленький священник. — Вот это я и искал. — Что искали, святой отец? — полюбопытствовал доктор Тукк, и отец Браун как будто вновь вышел из транса: — Зацепки, — просто ответил он, глядя на собеседников выцветшими серыми глазами. — Во всех детективах ищут зацепки, и я тоже искал именно их. А нужно было смотреть не туда. — И куда же? — Фламбо начал терять терпение. — В текст пьесы, — отвечал священник. — В актёров, которые отыгрывают роли. И наконец, в глаза режиссёра. Люди и только люди — мерило всех вещей, но по ходу пьесы так легко об этом... А вы что нашли, дорогой друг? Фламбо вздохнул, проглотил несколько первых пришедших на язык фраз и послушно начал рассказывать. Священник слушал его, время от времени кивая в самых, казалось бы, неподходящих местах истории и барабаня большими пальцами рук по столешнице, точно мрачная чёрная копия Мартовского зайца. — Да-да, — сказал он, когда детектив завершил повествование. — Всё именно так, как я и предполагал... к сожалению. А лучше бы было не так. — И что же вы предполагали? — спросил Фламбо, призвав остатки выдержки. — Вы не задумывались, почему священник без прихода живёт на широкую ногу? — вопросом на вопрос ответил отец Браун. — Я сегодня был у него дома. Прекрасный портвейн, много бутылок. Еда самая изысканная, в старом стиле. Вдобавок, дорогая Библия: специальное издание, ограниченный тираж. Я в жизни не держал в руках настолько прекрасной Библии. Последнюю фразу маленький священник произнёс с такой чисто детской обидой, что Фламбо почти умилился. — Очевидно, за всё платит сын, — сказал доктор Тукк. — Мы ведь выяснили, что младший Хорнер отнюдь не бедствует. — Но почему он платит? — быстро обернулся к новому собеседнику отец Браун. — Он так обижен на отца, он не скрывает своего гнева, своего отрицания отцовских принципов, он в открытую пренебрегает мнением отца, называет того пуританином... Почему же он за всё платит? — Э-э-э... — доктор Тукк был явно растерян. — Он хороший сын? — Да, — грустно покивал отец Браун. — Он хороший сын. Это меня с самого начала и удивило. — Да что же в этом удивительного? — вскричал Фламбо, вконец потерявшийся в дебрях рассуждений старинного приятеля. Несколько посетителей «Синего льва» оторвались от своих кружек с пивом и удивлённо покосились на их столик. Фламбо с усилием взял себя в руки и уже тише продолжал: — Что такого в человеке, который не разделяет точки зрения престарелого родителя, но чувствует себя обязанным заботиться о последнем? Отец Браун нахохлился. — В этом не было бы ничего особенного, дорогой друг, если б не вся их предыдущая жизнь. Люди не меняются столь резко и удивительно, причём я говорю как о сыне, так и об отце. Мы можем видеть в Библии примеры изумительных раскаяний, но давайте честно: разве Савл, превратившись в Павла, стал кротким ягнёнком? Нет, он стал воином Христовым, неистовым и пламенеющим — но он был таким же пламенным гонителем христиан! И в этом он отличается, к примеру, от рыбака, который привык отвечать отрицанием на все обвинения, исходящие от сильных мира сего, однако при этом упрямо и тихо делать своё дело — ловить рыбу... или же человеков. Иными словами, у людей могут поменяться настроения, убеждения, сама цель их существования, но люди-то, сами люди останутся прежними! А что мы видим здесь? Сына, который с самой ранней юности вопреки воле отца связан с театром — и вновь-таки, вопреки воле отца очевидно преуспел на данном поприще, но возвращается в патриархальное селение... а почему, собственно говоря? Что мешало ему попросту перейти в другую труппу? Он известен, он популярен, о нём говорят в столичных театрах, но он почему-то уезжает из Лондона, селится вместе с человеком, ненавидящим то, как он добывает хлеб насущный... почему? Почему хотя бы не в соседнем селе, не в собственном доме, раз уж ему столь тягостны отцовские наставления и одновременно достаточно денег, чтобы содержать родителя в комфорте? Он уже доказал, что слова отца ему безразличны, скорее, ненавистны, он по-прежнему не собирается им следовать, так зачем ему Галь и его обитатели, не говоря уже об отцовском доме? — Действительно, — пробормотал Фламбо, — это странно... — А с другой стороны, — продолжал отец Браун, — у нас есть отец. Человек, который и не посмотрит в сторону актрисы, но живёт на деньги от постановок пьес, и не может не знать об этом! Почему столь суровый и беспощадный к людским грехам проповедник так спокойно принимает сыновнюю милость? Да он просто обязан отвернуться от этих денег с презрением — с тем самым, с которым отзывается о театре! Что такому человеку мирские блага? — пыль на ветру! Но ничего подобного мы не видим. Наоборот — у него хороший дом, отличное вино, Библия... Внезапно священник осёкся, а затем тихонько, невесело рассмеялся. — Добрые англичане мало знают о моей церкви, но англичане и не обязаны, так знали б хоть об английской! Вы не поверите, сколько народу понятия не имеет, чем отличается Высокая церковь от Низкой даже в обряде, не говоря об истории или богословии. — Не понимаю... — растерянно пролепетал доктор Тутт. Маленький священник потрепал его по руке и дружелюбно, но печально вздохнул: — Когда я зашёл в дом к достопочтенному Сэмюелу Хорнеру, я сразу удивился тому, как же там всё перепутано. Вроде бы он принадлежит к Высокой церкви. Так при чём же здесь пуритане? Конечно, такой человек может оказаться пуританином в переносном смысле, но он-то, похоже, имел в виду прямой, когда говорил с сыном! Проповедник ненавидит театр, но ведь это Низкая церковь его ненавидит, не Высокая! Он выразил крайнее возмущение тем, что люди не соблюдают день Господень, и я подумал: «Вот, он протестант!», однако на стене у него распятие. В общем и целом, он ничего не знает о благочестивых священниках, кроме того, что они почтенны, суровы и презирают всё мирское. Как видите, ему удалось заморочить целое селение, потому что остальные люди знают о благочестивых священниках ровно то же самое. — Мошенник? — азартно подался вперёд Фламбо. Отец Браун горько улыбнулся: — Лишь в той степени, в какой мошенниками можно назвать всех актёров. Хотел бы я, чтоб дело ограничилось каким-нибудь банальным шантажом или небольшими грешками, которые в сознании людей раздуваются подчас до невероятных размеров! Пусть даже это будет убийство, но убийство человеческое, порождённое человеческими же страстями. Но меня беспокоило другое. Увидав меня, проповедник явно понадеялся на помощь. Он до смерти испуган, и доктор Тутт только что дал мне последнюю часть головоломки. — Ну так сложите уже её, эту головоломку! — с досадой воскликнул Фламбо. Священник грузно поднялся со стула, со вздохом отодвинул тарелку: — Не здесь. Вы со мной? — Разумеется, — вскочил со своего места доктор Тутт, и Фламбо со вздохом последовал его примеру. — Но куда? Отец Браун поглядел на них очень удивлённо: — Разумеется, в церковь. Фламбо ожидал чего-то подобного, но на всякий случай предупредил: — Сейчас глубокая ночь, церковь наверняка заперта. — Дорогой друг, — серьёзно поглядел на него отец Браун, — неужто вы, с вашими талантами... — Вскрыть церковный замок? Да, я это могу. Но должен признаться, святой отец, что церкви я ещё не грабил и не хочу начинать заниматься этим промыслом, особенно сейчас, когда оставил преступную стезю. — Ну, мы идём в церковь со священником, — начал было толстяк доктор, но отец Браун серьёзным тоном произнёс: — Мы не станем грабить церковь, даже осквернённую. Мы просто поглядим, какая именно скверна там завелась. — Осквернённую? — два изумлённых голоса слились в один. Отец Браун не ответил, лишь печально склонил голову. Трое путников вышли на улицу. Тьма ухватила их в цепкие объятья, делая фигуру маленького священника почти невидимой и, напротив, увеличивая и без того мощные стати Фламбо, превращая его в грозного великана, идущего на приступ средневековой башни. Но ни одной башни поблизости не имелось, лишь череда сельских домов, в которых уже давно не горел свет — в Гале ложились рано, следуя естественному сельскому расписанию. Подрагивающий полумесяц, равнодушно светящийся в небе над людскими головами, выбрал именно этот момент, чтобы укрыться в кисее облаков. Ветер взметнул вверх пригоршню прошлогодней листвы и швырнул её под ноги быстро идущим людям. Доктор Тутт вздрогнул и почти против воли перекрестился. — Здесь он нам не навредит, — меланхолично заметил священник. — Но осторожней, когда мы зайдём в его логово. — Чьё логово? — приглушённым голосом вопросил Фламбо. — Кто наш враг? — Собственно говоря, мы уже дошли, — ответствовал отец Браун. Громада церкви возвышалась над ними, в неверном лунном свете делаясь ещё внушительней. Беспощадное солнце превращало бы сельскую церковь в то, чем она являлась на самом деле — довольно невзрачное здание с кое-как выстроенным шпилем и облупившейся на торцовой стене краской. Но сейчас, когда в причудливых тенях раздавались невнятные шорохи, когда неверный свет поскрипывающего фонаря плясал на тёмных ступенях, а окружающие церковь тополя казались легионерами, переметнувшимися на сторону узурпатора и сжимающими кольцо — о, сейчас церковь выглядела совершенно иначе! Несомненно, она по-прежнему оставалась храмом, но вот кому этот храм был посвящён? Заходить в церковь договорились не через парадные двери, но в неприметную торцевую калитку, со стороны небольшого сельского кладбища, и даже доктора Тутта потряс символизм этого решения, что уж говорить о куда более впечатлительном Фламбо. Но отец Браун выглядел (насколько это можно было разглядеть в неверном свете потайного фонаря, запасливо прихваченного Фламбо) абсолютно невозмутимым, и мало-помалу два других невольных искателя приключений успокоились, их сердца перестали колотиться так часто, а щёки порозовели. Одним ловким движением отперев дверцу, Фламбо хотел было первым зайти внутрь, но отец Браун остановил его, удержав за локоть. — Нет-нет, — в ответ на безмолвный вопрос покачал головой маленький священник. — Боюсь, здесь я должен возглавить нашу скромную группу паломников, хотя в любом другом случае безоговорочно признал бы ваше первенство. И с несвойственной ему прытью отец Браун устремился вперёд, на ходу бормоча что-то под нос. Разобрав отдельные слова на латыни, Фламбо предположил, что это была молитва — однако он ни разу не слыхал на воскресных службах ничего подобного. Они попали в просторный молитвенный зал. Лунного света было достаточно, чтобы понять: архитектор постарался скопировать в отделке знаменитый итальянский стиль, но не слишком-то преуспел в своих стремлениях. Церковь получилась по-деревенски добротной, однако не более того. Перед резным алтарём, окрашенным под красное дерево и окружённым витыми перилами, располагались четыре колонны, кафедра и ведущая к ней деревянная лестница, над широкими ступенями которой потрудился явно тот же самый резчик. Алтарная стена нефа была украшена тремя мраморными плитами: в центре красовались Моисеевы скрижали, справа была высечена молитва «Отче наш», а слева — Символ веры. Остальные же стены и колонны деревенский художник расписал стилизованными листьями цветами и плодами, не особо утруждая себя размышлениями о том, как же это должно сочетаться: рядом с ветвями дуба свободно цвели лилии, виноградная лоза обвивала сноп пшеницы, а лавр и гранатовое дерево преспокойно соседствовали с ощетинившимся шипами терновым кустом. В центре цветочно-лиственного буйства были размещены изображения покровителей Англии — Святого Георгия и Святой Елизаветы. Над всем этим витал дух запустения. Видно было, что в церкви долго никто не прибирал. Пионы в вазе, когда-то принесённые заботливой (очевидно, женской) рукой и поставленные на подоконник возле витража, давным-давно увяли, их головы склонились над толстым слоем пыли. Пауки трудолюбиво соткали свою собственную занавесь и подвесили её над алтарём. На носу у Святого Георгия красовалось пятно грязи. Фламбо начал понимать, что имел в виду его старинный друг, когда говорил об осквернённой церкви. Никому не требовалось специально чертить здесь пентаграммы либо проводить дьявольские ритуалы. Святые стены попросту предали забвению те самые люди, что каждый день заявляли, будто чтят свою веру. Почему-то это казалось частному сыщику куда более кощунственным, нежели открытое язычничество или даже дьяволопоклонничество. — Ab insidiis diaboli, libera nos, Domine, — пробормотал отец Браун, а затем возвысил голос: — Я вижу тебя. Выходи. Какое-то время в церкви было тихо. Затем отец Браун снова позвал: — Выходи. Или ты хочешь, чтобы я произнёс это трижды, как положено? — А вы уверены, что подействует? — раздался из-за алтаря ироничный вопрос, и Фламбо похолодел, потому что узнал, кому принадлежит голос. Маленький священник неожиданно смущённо пожал плечами: — Нет, не уверен, — спокойно сказал он. — Но и ты не уверен, что экзорцизм не сработает, не так ли? Так что выходи. Мятежный поэт вышел в пятно света и улыбнулся — или оскалился? Фламбо показалось, что в глазах Альберта Хорнера пламенеют алые точки. Скорее всего, это были причуды освещения. Так иногда, в детстве, тень от ветки кажется нам изгибами крутого холма, на котором стоит средневековый замок, а над шпилями его кружится дракон, на поверку оказывающийся тенью отцовского котелка, заброшенного на шкаф. И хотя Фламбо уже не был ребёнком, но всё же внутренне напрягся, когда дракон — то есть, конечно же, поэт — сделал шаг вперёд. Отец Браун не пошелохнулся. Двое стояли друг напротив друга: высокий и статный поэт, гордо вскинувший голову, развернувший широченные плечи, почти не уступающие по размаху плечам самого Фламбо, — и близоруко помаргивающий коротышка-священник, зачем-то сунувший руку в карман потёртой линялой сутаны. Романтика против обыденности, яркость против бесцветности, вызов против смирения... Чудовище против человека. Фламбо не понял, кто из них шевельнулся первым, но очень хорошо осознал, что надлежит делать ему самому, и когда поэт невообразимо быстро оказался рядом со священником, ухватив того за грудки и приподняв над полом, частный сыщик с рёвом бросился вперёд. У него не было при себе оружия, но длинная церковная скамья словно по мановению ока очутилась в его мощных руках, и он подхватил её, точно та ничего не весила. Что-то предупреждающе вскрикнул доктор Тутт, но Фламбо не сумел разобрать его слов. Кровь стучала у него в висках, когда, воздев скамью, он бросился на обидчика. Отец Браун отлетел в одну сторону, поэт — в другую. Скамья тяжело ударилась о деревянный пол, вышибив оттуда щепки. Раздался смех — этот смех Фламбо впоследствии часто слышал в кошмарах, искренний и весёлый смех поэта, придумавшего удачную рифму. — Вы ничего мне не сделаете, — промолвил Альберт Хорнер. — Ничего... И внезапно замолк, захрипев и схватившись за горло. Сквозь пелену пота, залившую лицо, Фламбо увидал, что серебряный крестик отца Брауна висит у поэта на шее. — Быстрее, — крикнул маленький священник, пытаясь подняться с пола и подслеповато щурясь, — задержите его! Фламбо отшвырнул скамью и бросился вперёд. Сейчас поэт был далеко не так быстр, как ещё несколькими мгновениями ранее, и сильные руки частного сыщика схватили его, повалив на алтарные ступени. Ещё несколько секунд — и на помощь пришёл доктор Тутт: он не был быстр или силён, но был массивен, и его туша, усевшаяся на дёргающиеся ноги Альберта Хорнера, заблокировала их так же прочно, как если б на них свалилось несколько мешков с песком. — Не дайте ему сорвать крест, — отец Браун, наконец, встал и теперь ковылял по направлению к общей свалке. Фламбо не ответил: все его силы уходили на то, чтоб удержать извивающееся тело поэта, и он уже чувствовал, как слабеют руки. Мускулы Альберта Хорнера нечеловечески раздулись; сначала Фламбо решил, что это ему чудится, но рубашка и костюм его противника затрещали и разошлись по швам. Теперь сыщик готов был поклясться, что глаза поэта отливают алым. Хотелось отвернуться от этого безумного взгляда, однако Фламбо не мог повернуть головы. Всё, на что он был способен, — это прижимать поэта к алтарю и молиться. Внезапно Хорнер зарычал, и на его подбородок струйкой потекла кровь: два резко удлинившихся клыка пробили нижнюю губу поэта. Фламбо почувствовал, как волосы зашевелились на голове. Сзади охнул доктор Тутт — добряку-патологоанатому досталось ногой в живот. И в этот момент над их головами раздалось: — Exorcizamus te, omnis immundus spiritus, omnis satanica potestas, omnis incursio infernalis adversarii, omnis legio, omnis congregatio et secta diabolica, in nomine et virtute Domini Nostri Jesu Christi... Глаза поэта расширились, алое свечение на миг угасло, но тут же вспыхнуло вновь, став ещё более зловещим. Альберт Хорнер забился в руках Фламбо, но молитва, казалось, придала сыщику новых сил, и он со стуком припечатал ладони противника к алтарю. Пот градом катил со лба Фламбо, смешиваясь с текущей по губам и подбородку кровью вампира. А отец Браун спокойно и размеренно читал: — Eradicare et effugare a Dei Ecclesia, ab animabus ad imaginem Dei conditis ac pretioso divini Agni sanguine redemptis. Одно из церковных окон со звоном лопнуло, на Фламбо полетели осколки, но он не мог, не смел закрыться, удерживая своего врага — или врага рода человеческого? Вдали выли собаки. Доктор Тукк хрипло читал «Отче наш», то и дело сбиваясь, сопя, откашливаясь и начиная сначала. Когда всё стихло, Фламбо долго не мог поверить собственным ушам. Тишина давила на грудь не хуже каменной глыбы. Поэт обмяк, закрыл глаза, а когда открыл их — они были целиком и полностью обычными. Простые человеческие глаза. — Я... не хотел, — слова вытолкнулись из его губ вместе со сгустком крови. — Я знаю, — мягко ответил отец Браун. — Передайте... передайте ей... — поэт закашлялся и вновь смежил веки — на сей раз уже навсегда. Крестик засиял в ночи не хуже лампы, и там, где это свечение касалось груди поэта, его плоть с тихим шорохом превращалась в песок. Прах тёк между пальцами Фламбо, точно вода. Доктор Тукк приглушённо — всё-таки они были в церкви — но энергично выругался и затих, оборвав себя на полуслове. Отец Браун не обратил на это ни малейшего внимания. Он стоял и с грустью глядел на страшное превращение поэта в горстку пыли. — Я передам, — тихо пообещал он. Фламбо поднялся с колен, отряхнул брюки и поёжился — то ли от свежего ветерка, влетевшего в разбитое окно, то ли от недавних переживаний. — Предлагаю нам всем покинуть это проклятое место, — сказал он. — И клянусь Пречистой Девой, чем скорей мы отсюда уберёмся — тем лучше. Никто не возражал, и вскорости друзья уже стояли под мирным и чистым ночным британским небом. Редкие огоньки, зажегшиеся в окрестных домах из-за поднятого в церкви шума, гасли один за другим. Галь вновь погружался в блаженную идиллическую дремоту. — Что за чертовщина там творилась? — наконец решился Фламбо. Доктор Тутт поддержал его невнятным восклицанием: толстяк ещё не до конца пришёл в себя и тяжело дышал. Разговаривать ему было трудно. Маленький священник некоторое время стоял молча, тихо качая головой и глядя на безмятежные звёзды. Затем устало вздохнул: — Я не хотел втягивать вас в эту передрягу... — Но вы втянули, — Фламбо осознал, что голос его звучит резче обычного, поэтому примирительно вскинул вверх ладони, однако от своего требования не отступился: — А раз мы уже поучаствовали вместе с вами в этой истории, так хотя бы можем узнать, о чём она? — В основном, — вздохнул отец Браун, — это история о том, что, становясь чудовищем, перестаёшь понимать обычных людей. Ну а простым людям так вовсе не дано понять чудовищ — и в этом их величайшее благо. Собака на соседней улице вновь подала голос — но это был обычный лай, никакого душераздирающего воя, никаких сверхъестественных звуков. Кто-то в тиши загорланил песню, ему отозвался второй, а затем женский голос сердито велел прекратить беспокоить порядочных людей. Всё было мирно и понятно — обычные люди с их обычными человеческими страстями; невероятный контраст с тем, что совсем недавно предстало взору Фламбо. Доктор Тутт откашлялся в последний раз и несмело предложил вернуться в таверну; сыщик горячо поддержал это предложение. Ничто сейчас не могло порадовать его больше, чем простые и честные стены снятой ими комнаты. Стены, в которых ночевали поколения путешественников, и ни один из них не был чудовищем. Всю дорогу до «Синего льва» маленький священник помалкивал, лишь походка его стала чуть тяжелей: он опирался на навершие потрёпанного зонта, как странствующий пилигрим на верный посох. И Фламбо внезапно пришла в голову мысль, что его старинный друг и впрямь мог повидать в своей жизни столько же, сколько и путешествовавшие ко Гробу Господню пилигримы. Зайдя в комнату, друзья повторно потребовали у отца Брауна объяснений. На сей раз маленький священник охотно приступил к повествованию. — Прежде чем я всё вам объясню, мы вновь должны возвратиться к вопросу о том, кто есть обычный житель Галя, — лицо отца Брауна казалось спокойным, лишь глаза были преисполнены грусти. — В самом начале нашего расследования я изумлялся вздорной идее представить английского крестьянина в роли мстителя, мучимого праведным негодованием за поругание сельских святынь. Но тогда мне ещё не пришла в голову мысль о том, насколько полно и точно слово «роль» выражает всё происходящее в этом селении. Отец Браун сделал паузу, явно подбирая слова. Слушатели терпеливо ждали. — Впоследствии я всерьёз изумился тому, что отовсюду применительно к миссис Мальтраверс звучит слово «вампир». Откуда оно взялось? Деревенским жителям не свойственно искать повсюду красавца в чёрном плаще и с длинными клыками, мучимого тоской по нежным девичьим шеям. Ну или в нашем случае красавицу, охотящуюся по ночам. Не поймите меня превратно: в голове у сельского жителя полно всяческих суеверий, и свои страхи он порой облекает в весьма причудливые формы, но вампир? Да ещё применительно к женщине? Ведьма — всегда пожалуйста: это словечко веками не выходит из обращения, вдобавок экзотическая внешность и прошлое миссис Мальтраверс могли послужить замечательным поводом для пересудов. Упырица — тоже возможно. Однако вампир — словцо нездешнее, завезённое в английскую глубинку театральными труппами и впечатлительными поэтами. И вот на горизонте словно по заказу возникает поэт и бывший актёр. Разумеется, я сразу обратил внимание на такое совпадение и предположил, что слово «вампир» впервые употребил поэт. — Но Альберт Хорнер был влюблён в миссис Мальтраверс! — вскричал доктор Тутт. — Зачем ему понадобилось порочить её? Лицо отца Брауна приобрело мрачное выражение. — О да, он был влюблён. А она отвергла его ухаживания, причём не единожды, но дважды! И это когда он считал, будто не оставил ей выбора... Но я лучше расскажу всё по порядку. Как вы уже заметили сами, младший Хорнер, скажем так, прекратил быть человеком. И я, увы, не знаю, когда он принял это решение и принял ли его добровольно. Однако судя по его желанию договориться с миссис Мальтраверс, сама мысль о насильственном обращении возлюбленной вызывала у него отвращение, и это явственно доказывает, что человеческое начало не умерло в нём окончательно. Я буду молиться за его несчастную душу. — Интересные же у него представления о «договориться», — фыркнул доктор Тутт. Толстяк ещё не отошёл от потрясения, его колотила крупная дрожь, а заветная фляга, увы, была абсолютно пуста. Фламбо вошёл в положение приятеля и спустился вниз, откуда принёс несколько кружек пива с лёгкой закуской. Отхлебнув тёмного напитка, доктор Тутт немного повеселел, но упрямо продолжил: — Если он так договаривается, то как же тогда в его представлении выглядит насилие? — На ваш вопрос ответить легко, — вздохнул отец Браун. — В конце концов, беднягу Мальтраверса убил именно он. И он же принудил Сэмюеля Хенкина... впрочем, мы забегаем вперёд. Итак, Альберт Хорнер перестал быть человеком, и это оказало, скажем так, определённое влияние на его психику. Он перешёл черту, отделяющую дурное от хорошего, а правильное — от неверного. Но человеческие страсти в нём всё ещё бушевали, пусть и в чудовищном, искривлённом виде... — Стойте-ка, — Фламбо нахмурился. — Разве вампиры не должны бояться солнечного света, не отражаться в зеркалах и тому подобное? Уж простите, дорогой друг, что прерываю вашу захватывающую историю, но... — Ах, это... — отец Браун грустно усмехнулся. — Да, всё верно. Но верным оно является для тех, кто уже полностью утратил человеческий облик. За всё нужно платить, и за сверхъестественные способности — тоже: чем дальше удаляешься от человечности в сторону демонического, тем меньше способно выдержать обычное тело. Но Альберт Хорнер не слишком-то хотел уходить от простых человеческих радостей. Его интересовали очень человеческие, слишком человеческие вещи: успех его пьес, внимание любимой женщины... Власть над миром? Полагаю, со временем он бы этого возжаждал — все они рано или поздно приходят к чему-то подобному, — но пока его вполне устраивала власть над театральной труппой. Я попросил нескольких моих давних знакомых — полковника Граймса, инспектора Бельтейна и других полицейских чинов — навести для меня справки, и вот что они мне прислали. Священник достал из кармана сутаны несколько измятых листков бумаги. Это были телеграммы, полученные им в Рэндбоуне. — Альберт Хорнер на самом деле является владельцем театров в Кастервилле, Сивуде и других небольших городках. Да, он не торопился покупать «Глобус» или оперный театр Ковент-Гарден, но, несомненно, мечтал об этом. Как знать — может, со временем... Но на момент встречи с миссис Мальтраверс он подвизался в небольшой кочующей труппе, где достаточно легко было скрыть нечеловеческие способности. У него хватало времени на сочинение пьес... и он начал сочинять величайшую, по его замыслу, трагедию всех времён и народов. — Какую же? — выдохнул Фламбо. Отец Браун поглядел на него удивлённо: — Трагедию собственной жизни, разумеется. Для подобных ему имеется лишь один значимый персонаж — он сам. Когда в его жизнь вошла миссис Мальтраверс, он сходу назначил её на роль спутницы главного героя. Всё складывалось как нельзя лучше... — Но миссис Мальтраверс была замужем! — недоумённо воскликнул доктор Тукк. — Вот именно! — щёки священника порозовели, он взмахнул руками, словно пытаясь воспарить над простой деревенской обстановкой. — Вот именно! Будь она не замужем, разве трагедия получилась бы настолько привлекательной для постановки? — Я не понимаю... — прошептал Фламбо. — И это хорошо, это просто замечательно! Как я уже сказал, люди не должны понимать чудовищ. Альберт Хорнер попытался разыграть первый акт драмы чуть ранее, но миссис Мальтраверс не согласилась стать его любовницей, и этот вариант пришлось отбросить. Живые люди в глазах монстров так скучны и неромантичны! Что ж, наш поэт и драматург не торопился — времени у него хватало. Он выбрал для постановки соответствующие декорации — согласитесь, идиллический Галь, словно сошедший с полотен великих живописцев прошлого века, идеально подходит для обрамления какой-нибудь кровавой драмы. Контраст между сонным селом и кипящими в сердцах страстями просто разителен! Здесь он планировал написать величайшую драму любви и смерти. Но актёры вновь его подвели — миссис Мальтраверс взяла да и не поехала с труппой. Что за чёрная неблагодарность, что за насмешка судьбы! Да как она могла? Негодующий пафос священника мог бы показаться смешным, но ни Фламбо, ни доктору Тутту почему-то не хотелось смеяться. — Ну, вот, — прежним будничным тоном продолжал свой рассказ отец Браун. — От убийства он уже отказаться не смог. Он был, если так можно выразиться, слишком к нему подготовлен. Вдобавок, ему нужно время от времени поддерживать обретённую демоническую силу, хоть он и старался — отдаю ему должное — он очень старался держать себя в рамках. Но путь зла — слишком страшный путь: можно оставаться на одном уровне добра, но никому ещё не удавалось удержаться на одном и том же уровне зла. Помните, возница рассказывал нам о дочерях вдовы Хьюитт? Я ненавязчиво поспрашивал о них, когда гостил в пасторском доме: и саму вдову, и её покойного супруга в деревне попросту не замечали. Люди как люди. Если смотреть на всё с точки зрения мятежного поэта, то само их существование ничтожно и лишено смысла. Таким образом, для пропитания он выбирал самых, на его взгляд, недостойных. Тех, кто совершенно не пригодится в пьесе. — Мерзавец! — выдохнул доктор Тутт. Отец Браун меланхолично покачал головой: — Всего лишь чудовище. Итак, расправившись с соперником, поэт оказался в затруднительной ситуации: пьеса разваливалась на части, трагедии не получалось. Миссис Мальтраверс так и вовсе приехала в Галь лишь на похороны супруга, а затем намеревалась отбыть восвояси. Этого нельзя было допустить! И наш сочинитель придумал новую драму. Он слегка снизил накал: я так полагаю, в финале влюблённые должны были счастливо пожениться, а вот самодур-отец... С ним наверняка что-нибудь случилось бы. Но для постановки этой пьесы Альберту Хорнеру, как минимум, требовался самодур-отец. — Подождите! — вскричал изнемогающий доктор Тутт. — Его отец... он же проживает здесь издавна! — Издавна? Однако же вы, проведший в этом графстве целых двадцать восемь лет жизни, его не помните, — парировал отец Браун. — Нет-нет, почтенный проповедник — такая же выдумка, как и его сын. — Но мы видели Альберта Хорнера собственными глазами, — тихо промолвил Фламбо. Отец Браун кивнул: — Да, мы его видели. Но откуда нам известно, что проповедник — его отец? С их собственных слов, исключительно с их собственных слов! Актёр, играющий старшего Монтекки, называет себя на сцене отцом Ромео, и в этот момент мы верим ему, ведь таковы условности театра. Однако остаётся ли он отцом актёру, сыгравшему пылкого юношу, в тот час, когда занавес опускается? По-моему, ответ очевиден. Альберт Хорнер создал себе отца точно так же, как создал весь свой мирок, подчинив его одной безумной цели. Вот, позвольте... Священник вновь зашуршал телеграммами, затем выхватил одну из них: — Отцом Альберта Хорнера был некто Мартин Джеймс Хорнер, мирно скончавшийся уже двенадцать лет тому назад в Ливерпуле, где он провёл всю свою жизнь. Мать отошла в мир иной годом ранее. — Но кто же тогда преподобный Хорнер? — выпучил глаза доктор Тутт. Отец Браун вздохнул: — У Альберта имелся выбор. Но Феникс Фитцджеральд, как упоминала миссис Мальтраверс и как я вчера убедился собственными глазами, отличался излишней экзальтированностью. Другое дело Сэмюел Хенкин, человек угрюмый, склочный и мелочный, блиставший в роли Шейлока. Иными словами, идеальный кандидат на роль сурового проповедника. Альберт подстроил так, что в последнюю свою гастроль труппа играла «Виндзорских насмешниц», и Хенкин получил роль судьи Шеллоу. Священник обвёл слушателей значительным взглядом, не встретил среди них понимания и пустился в объяснения: — Судью Шеллоу часто выводят на сцену не в мантии, как положено, а в подобии сутаны — вы помните, у молодого Хорнера имелось собственное представление о том, как следует ставить Шекспира. Труппа приехала в Галь, Альберту Хорнеру ничего не стоило спровоцировать драку между Мальтраверсом и Фитцджеральдом. В пылу ссоры Феникс схватил палку и ударил Мальтраверса по голове. Тот упал, и Фитцджеральд вполне резонно решил, что убил собрата по ремеслу. В панике он убежал, и природная экзальтированность вкупе с внушением Хорнера сделали своё дело: Феникс Фитцджеральд окончательно сошёл с ума. Тем временем наш поэт разобрался с Мальтраверсом и выбросил тело. Что же до бедолаги Хенкина... ему не так сильно повезло. — Забавные, однако, у вас представления о везении, святой отец, — фыркнул доктор Тутт. Отец Браун, однако, не поддержал шутку: — А вы представьте себе, каково это — оказаться в полной власти ужасного демонического создания, которого до сих пор считал младшим товарищем! Представьте, каково это — подчиняться каждому его слову, ходить по струнке, не сметь лишний раз вздохнуть, лишний раз взглянуть в сторону! Роль, ставшая жизнью; маска, заменившая тебя самого, отменившая сам факт твоего существования... Живой — мертвее мертвеца. Неудивительно, что он обратился ко мне за помощью — неявно, как мог. Его намёки об актрисах и ролях были абсолютно очевидны. Жаль, что помочь ему я сумел лишь таким вот образом... Но, полагаю, он на меня не в обиде. — Что с ним случится? — спросил Фламбо. Маленький священник тяжело вздохнул: — Уже случилось. Он был слишком зависим от чудовища. Финал таких людей... предсказуем. — Он мёртв? — прошептал сыщик и получил в ответ мрачный кивок: — Думаю, умер, как только поэт рассыпался в прах. Надеюсь, своими страданиями он искупил все имевшиеся на его совести грехи. Но я продолжу. Казалось, сцена полностью готова для того, чтобы пьеса наконец-то прошла по сценарию. Требовалось лишь, чтобы жестокий отец и неутешная вдова никогда не встречались, и это было проделано просто виртуозно. Однако миссис Мальтраверс и тут подвела нашего поэта, вновь уехав и прислав вместо себя нас. А детективные истории Альберт Хорнер ни писать, ни играть не умеет. Полагаю, считает их слишком низким жанром для того, чтобы ставить на сцене. — Самый невезучий из всех драматургов, — подытожил Фламбо и с лёгкой усмешкой поглядел на отца Брауна. — А вы, по своему обыкновению, распознали поддельного священника с полувзгляда. Они обменялись понимающими улыбками, полными воспоминаний о прошедших днях, и отец Браун кивнул: — Да, это как раз было самым простым. Что же до миссис Мальтраверс, которую молва с подачи поэта окрестила вампиром — то она была, наверное, самым светлым пятном в этой деревушке. Она всколыхнула остатки совести и великодушия даже в чудовище, каковым несомненно является Альберт Хорнер. — И вы будете молиться за него, — невесело резюмировал Фламбо. — Я буду молиться за всех, — вздохнул отец Браун, а затем внезапно повеселел: — Что же до вас, дорогой друг, то путь нынче открыт, и вы тоже можете попытать счастья. Возможно, если не разыгрывать драм, а просто выказать свои чувства, то миссис Мальтраверс отнесётся к ухаживанию более благосклонно... Доктор Тутт расхохотался, а Фламбо внезапно почувствовал, что краснеет. Над Галем занималась заря нового дня