От вражды до ворожбы

Чонина рывком выдергивает из сна. В воздухе витает запах чужих слез. Густой, словно туман над морем, он заползает в нос, заставляя чихать. Кто-то молча стоит на пороге и тихо плачет, думая, что об этой слабости никто не узнает. Не стучит, ибо знает, что хозяин дома не любит стука, лишь молча ждёт, когда Чонин соблаговолит отворить дверь. Чонину не нужно выглядывать в окно, чтобы узнать, кто посмел прервать его сон. Он и так знает, что это Минхо. В последнее время это всегда Минхо. Люди — редкие гости в его доме. Обычно Чонина самого зовут ко двору, когда толпа седых старцев окружающая князя оказывается бессильна. Он вроде как местный провидец, советник князя, знающий когда и от кого ждать угрозы. Но Минхо ходит к нему не по этому. Минхо единственный кто ещё надеется. Ох, а как же Чонин любит разбивать чужие надежды. — Я делал все, как ты говорил — Минхо в отчаянии. Он кутается в волчий плащ, что последний год оплетает его плечи будто вторая кожа, и выглядит жалко — но ему не становится лучше. — Значит на то воля великих духов. Или же ты слишком слаб, чтобы помочь ему — он скрещивает руки на груди и усмехается. Ещё никто никогда не смел называть Минхо слабым. Чонину же нравится глумиться над ним каждый его визит. — Ты обязан помочь! — кричит Минхо и тут же, понимая свою ошибку, склоняется в глубоком поклоне — Пожалуйста, я лишь хочу, чтобы он вернулся ко мне — едва слышно шепчет он. В воздухе снова пахнет слезами. Чонин черноглазый, от самого рождения седой. С небьющимся сердцем и чужими голосами в мыслях. Колдун из страшных сказок тёмных времён. — Не пытайся приказывать мне, княжич. Мне во все миры двери открыты. Духи моим лишь молитвам верные — Чонин шипит гадюкой — Если не хочешь пасть без славы и памяти, или чтоб возлюбленный твой навсегда в безумии остался, то будь учтив и делай что говорю — и добавляет уже спокойнее, протягивая Минхо пучок давно заготовленных трав — Жги у его изголовья каждую третью ночь до новой луны. Минхо — княжий наследник. Статный, благородный, первый среди храбрых. На целую голову выше хромого Чонина, а всё равно кланяется ему. Потому что боится. Не за себя. За Джисона. За Джисона, что уже год не помнит мира человеческого и не узнаёт самого себя в зеркале. За Джисона, которого прокляли. Всё началось в тот день, когда селяне отмечали очередной из своего бесчисленного множества бессмысленных, по мнению Чонина, праздников. Он тогда ходил к кузнецу за новыми иглами, А потому не успел пересечь пустырь у княжеского дома до того, как его затянуло толпой гуляющих. Тогда столы с яствами сдвинули в круг, и Джисон, смеясь, плясал в центре. Чонин смотрел на него из угла, куда не доставал свет костров. С тех пор, стоит ему закрыть глаза, в голове возникает образ Джисона. Он всегда танцует. Счастливый, с вереском в волосах и развивающимися круг бёдер полами празднично красной рубашки. Танцует, кружась всё быстрее, сливаясь в единое смеющееся пятно. Не подозревая о том, что ни одна, а две пары глаз ловят его образ в чертоги памяти. Одни с любовью. Другие с завистью. Теперь Чонин топит в воде кровавый воск и шепчет древние имена, что колят ему язык в кровь будто иглы. Но Чонин терпит. Колдун без терпения обречён на погибель. Говорят он ребёнком на болотах сгинул, а вернулся кто-то другой хромой на правую ногу и с тьмой в глазах. Но Чонин на эти байки лишь смеется. Он всегда таким был, и тело его никому просто так не удастся занять. В Чонине могущества больше чем в древних силах. Он с мертвецами дружбу водит и верит лишь чёрным кошкам. Каждое полнолуние Чонин ходит в лес, где бросив в жадное пламя сочащийся кровью кусок мяса, сбрасывает всю одежду и входит в огонь как в воду. Кожа лопается от жара, огонь воет от злобы и голода, стремясь разорвать его тело на куски. Чонин лишь до скрежета сжимает зубы. Ему больно, а с каждой луной всё больнее. Но кричать нельзя. Крик весь ритуал разрушит, и тогда не отдаст Чонин регулярную дань и не восстановит растраченные силы. Боль в его судьбе — неотъемлемый спутник. Минхо уходит, понуря голову, крепко прижимая к груди заветные травы. Чонин плюёт ему в след. Век бы не видеть этого надменного княжича, статного воплощения всего, чем Чонину не дано обладать. Но сдаваться нельзя. Нужно ждать Минхо от луны к луне, нужно готовить снадобья, нужно плести паутину из колдовских узлов. Потому что цель того стоит. Когда чернильные сумерки оседают на верхушки сосен, Чонин считает совиное уханье, и решает, что ночь сегодня на его стороне. Пара взглядов не испортит его сокровище, напротив придаст золоту нового блеска. Он закрывает глаза и делает шаг во тьме. Открывает их он уже в чужой, пахнущей морем и болезнью спальне. Каштановые волосы разметались по подушке, на лбу выступил пот, а кожа белее перламутровых раковин. У изголовья Чонин замечает знакомые травы. Значит Минхо уже заходил. Это славно. Это значит, что никто не помешает Чонину любоваться его заветной страстью. Джисон — сын главного рыбака. Тонко костный, лёгкий, румяный, уж точно не способный унаследовать ремесло отца. Ни рыбак, ни плотник, ни один из уважаемых местными мужчинами мастеров, из него бы не вышел, уж точно не с такими почти что девичьими руками. Но рыбак всё равно лелеял его. А вместе с рыбаком и вся деревня. Может потому что Джисон всем напоминал его добрую, кроткую мать, погибшую при паводке, когда ему шёл лишь второй год. А может всё дело было в том, что сам княжеский сын всюду следовал за ним по пятам, сторожа от дурного глаза и злых языков. Чонин поднимает дрожащую руку с кривыми, острыми когтями вместо ногтей и тянется откинуть прядь, упавшую на покрытый капельками пота лоб Джисона. Голоса радостно принимаются шептать в правый висок: «Хотим. Мы хотим его. Наш. Наш. Только наш.» Мягкое тело, круглые щеки — в их первую встречу Джисон был похож на спелое, как соком полное жизнью яблоко. Чонин тогда поминутно сглатывал слюну. Он впервые в жизни чувствовал столь сильный голод. Сейчас Джисон — лишь тень прошлого себя, без румянца и жизни. Но как алеет малина, впитывая с шипов кровь уколотых пальцев, так и щеки Джисона вернут себе прежний цвет. Чонин об этом позаботится. Чонин никогда не шёл на поводу у голосов. Но здесь их желания совпадают. Чонин управляет чёрными змеями, они прячутся у него под плащом, ожидая приказа. Хромой, рябоглазый, с клочком дряблой, лягушачьей кожи под правой лопаткой. Этот облик — цена, что Чонин платит за силу и за помощь чёрных, безглазых, вечно голодных до невинной крови душ его предков. За то, что замыслы его всегда удачны. Говорят, что раньше у князя был ещё один сын, старший брат Минхо, тот кто изначально должен был занять место отца. Да только сгинул он. Внезапно и странно. Без могилы. А князь больше ни разу о нём не вспомнил. Так что никто в итоге не мог сказать, правда это или очередная местная байка, для устрашения детишек. Чонин к байкам не прислушивался. Он и без глупых пересудов помнил весь княжеский род. Особенно тех, кто имел глупость оскорбить его. Однако, как ни старался Чонин затянуть чужие сердца туманом, утопить память в болотной трясине, но живы были ещё на свете воины стойкие перед лицом его проклятий. Когда старый князь, внемля брошенному вскользь совету Чонина, уехал за буйное море торговать мехами и сеять раздор между другими правителями, Минхо попытался изгнать колдуна, запретил людям верить в магию и бояться тьмы. Да вот только сам в итоге оказался без неё беспомощным. Воспоминание об его первом визите для Чониновой гордости слаще мёда. Тогда Минхо пришёл приказывать, а ушёл умоляя. — Гордый ты, княжич. Людям своим запретил ко мне ходить, на отшиб выселил. А ведь в трудный час я отцу твоему советник был — вымазанного по локоть в жертвенной крови Чонина забавляли неприкрытые страх и отвращение, написанные на лицах Минхо и двух его воинов. — Твоими советами волки в оврагах кормятся — сталь блестела на поясе Минхо. Сталь пока Чонину не подвластная. — Так чего же ты пришёл? Вроде шерсть у тебя не волчья, да и клыков нет — Чонин ухмылялся, жмуря глаза на чужую злость. Он был будто кот, вполглаза дремлющий на сосновой ветке и ради развлечения свесивший хвост, тем самым дразня столпившихся под ним беспомощных собак. Для Минхо Чонин находится на недосягаемой вершине. Даже если тот возвышается над ним на целую голову. Да, Минхо был рождён, чтобы править. Но, по-настоящему, власть никогда не была в его руках. Вся власть принадлежит колдунам. Принадлежит Чонину. — Я лишь хочу, чтобы он вернулся ко мне — всё те же слова. Из раза в раз Минхо будет повторять одно и тоже. Не замечая, как от этой просьбы морщится и поджимает тонкие обескровленные губы Чонин. — Я помогу тебе — ах, нет ничего приятнее, чем обманывать честных глупцов — Но в следующий раз — голос Чонина в миг растерял всю прежнюю веселость, теперь походя на змеиное шипение и вороний крик — Приходи один. Не стоило Джисону в начале лета на суженого гадать. Ибо был уже у него суженный. Лично им выбранный. Но он пустил по воде венок и этого выбора лишился. Ибо гадание — ритуал не светлый. Отказаться от того, на кого оно выпало, уже не выйдет. Чонин приказал волнам, и они вынесли ему заветный венок. Теперь он жег над ним перья разлучниц чаек и окроплял лепестки кипящей козлиной кровью. Воровал чужую память. Ловил сердце в капкан. И Джисон слабел. Выцветал на глазах, мерз, кутаясь в шаль даже в самые солнечные дни, и, покачиваясь на нетвердых ногах, как едва родившийся ягнёнок, опираясь на плечо своего вечного защитника, Минхо, ходил всё медленнее, пока однажды не сумел подняться с постели. Чонин знал своё дело. Он умел колдовать. «Его чёрный глаз обращён на восток, а белый на того, кому жить осталось последние дни. У колдуна в рукавах припрятано много смерти» — так о нём шептались в деревне. На самом деле у него оба глаза чёрные, и лишь перед рождением новой луны левый затягивается белой плёнкой, становясь рыбьим и безжизненным. Но в одном глупые деревенские жители не ошибались: смерти у Чонина хватит на всех. Сосны вгрызаются в скалы, дробят их корнями, точно также как Чонин чужую волю. Минхо — скала. Чонину жарко внутри наблюдать, как он рассыпается в пыль. Рассыпается, потому что этого захотел Чонин. Рассыпается, потому что, не смотря, куда идёт, он по неосторожности перешёл колдуну дорогу. В день, когда небо осыпается к ногам первым ноябрьским снегом, Чонин понимает, что окончательно победил. Он прикрывает глаза, с шумом втягивая воздух. Рот сам по себе кривится не то в улыбке, не то в оскале. В воздухе больше нет запаха борьбы, его поглотило отчаяние. Воздух пахнет чужим поражением. Слыша хруст шагов по снегу, Чонин даже не пытается замаскировать собственное торжество: пришло время для последнего колдовства. У его порога Минхо стоит на коленях со слезами на глазах и монетами в дрожащих пальцах. Заморские, с отпечатанными на них надменными лицами, в их краях такое подношение — редкость. Чонин не впечатленно смотрит на незваного, но ожидаемого гостя и едва заметным движением руки топит золото в кипящую смолу. Минхо кричит от боли, на его руках полыхают ожоги. Сам виноват, все знают, что Чонин никогда не любил деньги. В мире духов они лишь мусор. В мире духов платят кровью и чужими душами. — Пусть он очнётся — шепчет Минхо, не смея поднять взгляд — Умоляю тебя, сделай так, чтобы он очнулся. Я всё готов отдать, лишь бы он жил. Попался Внутри Чонин кричит от радости, но внешне остаётся спокойнее льда на реке. Колдовство не терпит недомолвок. Отчаявшись, Минхо, сам того не замечая, изменил свою просьбу, тем самым сделав последний шаг в давно заготовленную яму. Чонин хватает его за подбородок, грубо задирая голову вверх, заставляя княжича смотреть ему в глаза. — Пойдёшь ко мне в слуги? Силы в тебе много. Силы, что у меня нет. Не всем мечом махать дано, но иногда без этого никак. Будешь идти куда посылаю, делать то, что прикажу. Будешь в иной, темный мир вхож, ибо есть места, куда и мне хода нет. Будешь там гонцом моей воли. А сгинешь там, ну так что ж. Значит судьба тебе такая на небесах была соткана: за любовь головы лишиться. Минхо шепчет согласие. Чонин медленно склоняется и целует его, раня клыками ненавистные губы. Навечно скрепляя сделку. Чонин знает, что Минхо не вернётся. Вернётся лишь его тело без воли и мыслей. Без того, чем Минхо был для всех и себя самого. Без того, что в нём так отчаянно цеплялось за жизнь Джисона. А в крошечной спальне рыбацкого дома Джисон тем временем открывает глаза. В них по-прежнему плещутся ласковые пенные волны. Но в них уже нет памяти. Нет воли. Чонин позаботился об этом.

Ведь горе тому, кого полюбил колдун.