Тень ушедшего

***

      Боль Соласа почти не слышно. Она где-то внутри, очень глубоко внутри, её сложно даже заметить, не то, что вытащить. Коул не хочет вытаскивать, только помочь ослабить узел, давящий на сердце каждый раз, когда он видит, что осталось от его народа. Солас помощи не принимает, но не как другие, он слушает внимательно и кивает, вроде понимает, но боли слишком много, он улыбается и отворачивается, сбрасывая его слова как меховой плащ, давящий на плечи. Воспоминания быстро сменяются пустотой, Солас хорошо их контролирует, не даёт отчаянию захлестнуть себя, а Коул не может нырнуть в пустоту, пытаясь уцепиться, безболезненно. И он молчит, говорит о тех, других, о ком Солас точно знает, но они к нему не относятся никак. Их боль другая.       Иногда Коул не выдерживает и говорит. Он не может держать боль Соласа так долго, это не вода, стекает между пальцами, впитываясь в почву, исчезая, раскалённые угли, жгут ладони до крови, лишь бы не выронить. — Ты боишься засыпать, — говорит Коул. Наверху вороны кричат, переговариваются на своём языке, но больше никого нет, все ушли, остались только они и Завесный огонь в факеле, потрескивающий, сияющий, как метка Инквизитора и одежда Дориана. Солас не вздрагивает, хотя удивлён его появлению, не услышал и не почувствовал, должен был, но не смог, глаза слипаются, мёдом смазанные, с трудом удаётся задержать зевок, челюсть аж хрустит, на лицо будто подушкой давят, тяжело просыпаться каждый раз, возвращаться в Скайхолд. В Убежище было легче, там нет эльфийской магии.       Коул сидит на столе, не касаясь бумаг со старыми словами, которые хочется забыть. Мальчик-дух, демон, Коул, ставшее человеком дитя Тени. — Боишься, что уйдёшь далеко в Тень и не сможешь вернуться. Что уснёшь, умрёшь, и годы пройдут без тебя. Что снова будешь один.       Солас молчит, смотрит на него прямо, хмурится слегка. Взгляд холодный, обжигающий, он мог бы его смягчить, так он делает обычно, но не в этот раз. Солас не хочет слушать дальше, но Коулу уже не остановиться, угли сыпятся с рук монетами. — Ты боишься, что однажды встретишься с ними там. Боишься, что они убили её на самом деле.       Солас трёт ладонями лицо, он в смятении блуждает в тумане, цепляет куски настоящего, искажённые, неправильные. Он не спорит, никогда с ним не спорит, даже если не согласен, принимает как что-то неизбежное, но настоящее. Сейчас отказывается. Соласу тяжело признаться и в одном страхе, а он вывалил сразу несколько, поторопился, угли обожгли и его. Коул поджимает губы, хочет извиниться, но останавливается, прислушиваясь зверьком, пытается уловить колебание, поймать его в хоре спящих. Солас почти не дышит, замирает где-то между материальным и Тенью, где он может всё. Коул слышит отголосок горькой, как ненавистный чай, мысли: «когда-то мы могли всё». — Она жива. В другом обличии, ты не узнаешь глазами, но сердце почувствует, когда вы увидитесь. Сердце помнит. Она здесь. Как никогда на дракона похожая.       Солас отнимает ладони от лица. Потрясён, не верит, но так хочет… — Они не смогли убить её, — продолжает Коул, чувствует, что Соласу нужны эти слова, очень нужны. Он наконец открывается, бездна пустоты заполняется воспоминаниями, по руслу пересохшей реки бежит, спеша, вода. Их много, но Коул берет в руки самые важные. Жмурится и шепчет: (Кожа обжигающе-горячая, касаться трудно, но приятно находиться рядом, всегда рядом, прирученным волком Андруил, заносчивая стерва, любящая власть и Гиланнайн, у ноги, но не ближе, Защитница Всего, как много ты отдаёшь им каждый раз? Могу я попросить немного для себя? Совсем капельку, только коснуться тебя без страха быть сожжённым, без насмешливого «что, Волк, Андруил отпустила?», это пустое, пустое, сама понимаешь, год давно минул. Я паршивая овца в вашем стаде, другие это знают, но ты всегда была мягче. Защитница, могу я укрыть тебя от их обвинений, их злобы? Тебе всегда нравилось моё обличье, второе, где есть мех и хвост, которым я лапы укрываю, так, может, сейчас? Чтобы ты сказала, если бы я осмелился? Если бы мы оба сняли маски, что носим перед другими, чтобы они не догадались, насколько на самом деле мы отличаемся? Ты бы сказала «да», Митал?)       Солас делает резкий, как удар, судорожный вдох. Коул останавливается, он слышит слёзы, ком из сожаления и несбывшегося, мешает дышать, тяжело, как же тяжело держаться. Как же… — Она помнит тебя. И скучает, — помолчав, шепчет, приподнимая шляпу кончиками пальцев. Солас ничего не отвечает, внутри опять бескрайняя тишина пустоты, ни одного голоса. Коул с сожалением соскальзывает со стола, ступни касаются пола, странно всё ещё, но приятно. Пахнет краской. Он всё испортил, не так понял, трудно видеть чужие мысли, они путаются нитками упавшего клубка, с его собственными, так непривычно, и позорно сбегая, идёт к лестнице, останавливается, слышит хриплое: «спасибо». — Они заслуживают шанса. Дай им время, — просит Коул. Солас кивает. Хочет, чтобы он оказался прав, но не верит.       В библиотеке спокойно. Раньше ему здесь не нравилось, много слов, какофония ненастоящих голосов, но сейчас шёпот страниц утих, они будто заснули, ждут, пока их откроют вновь и тогда они могут рассказать историю. Коул понимает, почему Дориану так нравится между стеллажами, не прятаться, уходить.       Внизу Солас так и не даёт волю слезам. Снова душит. Он слишком стар, чтобы помнить, как это делается. Врёт, прекрасно понимает, но правда больнее.       Ему жаль.