Слово

— С тобой и имя то своё забудешь, — ляпнул Мартин, опустив взгляд в чашку. Горячий чай давно перестал бодрить и был лишь средством для скорого сна. Сейчас он заснёт, потом он проснётся, потом снова заснёт, и это продолжится, пока Кристофу не надоест молчать. Сказать вернее, молчать он любил лишь на одну тему — где Ева. По совпадению, это было также единственной темой, на которую был согласен Мартин. И единственной темой, которую они избегали каждую встречу. — Я как раз забыл своё. Кристоф выглядел таким довольным, словно победил в лотерее. — Забыл? — Меня усыновили и поменяли имя. И, кажется, ни раз. Я мог бы рассказать, — Кристоф прикоснулся к своему виску, — если бы мог вспомнить. Похоже, это было частью той чуши, о которой он болтал каждый день. Эти встречи становились невыносимыми из-за тянущего бессмыслия. Пейзаж конца света. Бог. Дьявол. Пейзаж конца света. Эдда. Пейзаж конца света. Бог. Дьявол. — Имя — это просто слово, — протянул Мартин, сделав глоток. Нельзя сказать, что он думал так на самом деле. Единственное, что Мартин умел в совершенстве — убивать и переводить тему. Всё, что выходило из уст Кристофа, было просто словами. Одни рассуждения за другими. Мусор. Жизнь определяется практикой. Одно действие несёт за собой другое, и слова между ними служат исключительно как способ приказать, отказать или отшутиться. Крикнув чужое имя, ты заставишь человека обернуться. Но он также обернётся, если крикнуть имя другое. — Знаете, — протянул Кристоф, — человек с именем не может рассуждать о его ценности. Стоило кивнуть. Мартин не кивнул. — Человек с руками не может рассуждать, каково это, потерять руки. А человек, потерявший руки, не способен понять, что значит без них родиться. Вы так не думаете? Думать он умел, к сожалению, только словами. Думать словами о слове. О ценности строки в документах. «Мартин». Его звали «Мартин Рест». Сначала имя, потом фамилия, и это не имело никакого значения. Работа порождала необходимость называться не своим именем, обрывать случайные знакомства и использовать поддельные документы. В этом отеле он также носил не своё имя. И уже, пожалуй, не помнил, как успел себя назвать. — Вы так не думаете? В мире, где существовали тысячи мужчин с именем «Мартин», это имя казалось таким же пустым, как слово «часы» или «телевизор». «Бумажник» или «купюра». Как одна «пуля» не имеет значения в сотне таких же пуль. Мартин предпочёл бы называться не «Мартином», а той интонацией, которой это имя может произносить знакомый голос. Воспоминания. — Мартин. Этот голос был не тем. — Я спрошу по-другому: кроме имени и возраста, чем мы с вами отличаемся? — По-разному думаем. Кристоф выпрямился и довольно повёл плечами. — Значит, если бы вы у вас было другое имя, вы бы по-другому думали? Это не имело никакого смысла. «Может, меня по-другому бы называли». — Нет. — О! Я, кажется, понял, — голос Кристофа повысился, хотя, казалось бы, он всегда говорил высоко, — Я понял, как вы думаете! Сколько имён ты не поменял бы, ты все равно возвращаешься к прежнему мировоззрению и мыслям. Это всего лишь буквы! Ваше «название». Что с того, что «стол» называется «столом»? Только для того, чтобы обозначать его, когда разговариваешь с кем-то. Например: «о нет, осторожнее, только не ударься об «стол»!» Мартин приподнял голову. — Да. — Это всё, что вы можете сказать? Мартин перевёл взгляд в сторону окна. Время близилось к позднему вечеру, но окно отеля упиралось в стену дома напротив. Вместо синего неба и фонарей виднелся то ли бетон, то ли кирпичи, и Мартин задумался о том, как же ему не повезло находиться даже не напротив окон. В горле заметалось что-то, похожее на ответ, но желание прижечь разговор оказалось сильнее: — Это всё. Встречи научили его вовремя замолкать. Когда угрозы и просьбы заткнуться не имеют значения, слова и молчание приобретают смысл с ними сходный. В конце концов, осознав, что слова не действуют, Кристоф рано или поздно перестанет жонглировать ими. Как бы удачно они не скользили по языку, это не имело значения, когда они не имеют вкуса. — Должен сказать, вы говорите больше, чем на нашей первой встрече. Значит, вам со мной интересно. Это очень приятно. Я считаю это своей заслугой. — Нет. — «Нет»? — Неинтересно. — Вы должны быть благодарны, Мартин, что я позволяю вам так отвечать. Я мог бы сказать, что на этом наша встреча закончена. Это бы вас взволновало? «Встреча окончена». Это могло иметь огромное значение. Если Кристоф уйдёт, не оставив ни намёка, ни адреса, найти Еву будет невозможно. Мартин хотел верить, что она, вопреки предположениям, жива, но с каждым днём узнавал меньше о ней, и больше о Кристофе. Рано или поздно это закончится. Рано или поздно. — Да. — Что с того, что стол называется столом? Ничего. — Стол — это стол. А человек — это человек. — Как мудро, Мартин! Стрелка часов поднялась к двенадцати. *** Темнота обрамила стекло, сползая тенью на подоконник. Жёлтый свет лампы раскинулся по комнате, разошёлся лучами, выливаясь на широкое кресло. В нём Кристоф казался тонким и маленьким, каким и предполагает быть юнцу. Он сидел ровно на середине, выпрямив спину, положив ладони на колени и сомкнув пальцы в замок. Эта встреча сильнее напоминала первую. Та же одежда, тот же взгляд. По глазам Кристофа легко определить заинтересованность. Он зажигался, как спичка, говорил без умолку и дёргал плечами. Слова были для него способом побудить, сдвинуть, а результатом он наслаждался, как любимой игрушкой. Поставить её сюда. Посадить сюда. Разложить перед игрушкой вещи. Игрушка любит вот это, ненавидит вот это, чинится и ломается. Чинится и ломается. У игрушки есть имя, имя — просто слово. Имя — Мартин. — Как ваше самочувствие, Маркус? Мартин приподнял брови. — «Маркус»? — Это имя показалось мне интересным. Вам не нравится? — Называй, как хочешь. Лицо Кристофа засияло улыбкой. Вот, чем эта встреча похожа на первую. Предопределённость. Заинтересованность определялась наслаждением, а не любопытством. Мартин подумал об этом мельком, заметив, как внимательно наблюдал Кристоф. В прошлую встречу они друг другу, видно, наскучили, но теперь интерес вдруг вернулся. Кристоф болтал меньше, исключительно по делу, без старания разогнать затверделую мысль. — Стол не станет другим предметом, если называть его не столом. Правда? — Правда. — А вы бы хотели стать другим человеком? Поставить игрушку сюда. Посадить сюда. Надеть побрякушки. Красная или синяя рубашка, зелёная или жёлтая, разная каждый день. Мартин помедлил. — …Смотря, каким. Мир разделялся на тысячи судеб и типажей — костюмов, которые Мартин смог бы надеть вместо паршивого полосатого галстука. Он мог стать счастливым семьянином, несчастным пьяницей, богатым или бедным, трупом у железной дороги или водителем дорогих машин. Стать «другим». «Другим» тоже было словом и имело множество значений. «Другим»…не таким, как сейчас, или тем, кем он никогда не был? — Я вижу, вас заинтересовало! Человеком с другими мыслями. Думая по-другому, вы бы уже не были собой. Вас не пугали бы ваши страхи. Вас не мучало бы ваше прошлое! Вы бы хотели его забыть? Мартин хмыкнул. Каждый готов отказаться от прошлого. Это стартовый набор человека. «Я отказываюсь, потому что мне стыдно». «Я отказываюсь, потому что мне больно». Как бы не хлопотали над воспитанием родители, дети вырастут и будут жаловаться. Но, если ты готов бежать от прошлого, ты, в конце концов, такой же ребёнок. Если ты проводишь время за попытками что-то забыть, ты беззащитен и жалок. — Второй раз не сработает. Голова Кристофа свалилась на бок, будто сама по себе. Взгляд исказился наигранной вопросительностью. — Хочешь рассказать о моей матери. — О том, как вы её бросили? Мартин приоткрыл рот. — Вы обо мне слишком плохо думаете! Я вас спросил, а вы мне так отвечаете. Могли бы сказать «да», я бы вас быстро понял. Ответы «нет» и «да», несмотря на счастливое выражение лица, Кристофа раздражали. Мартин осознал это на второй встрече, пригляделся на третьей, и был уверен на четвёртой. Если Кристофу что-то не нравится, он скажет «вы могли бы», делая вид, что предложил этот исход. На деле он склонял к другому ответу. Мартин не мог понять, как. — И всё же, она — часть вашего прошлого. Вы бы хотели её забыть, потому что она — жалкая пьяница. Не «жалкая». Неправильное слово. Да, она привыкла таскаться по земле, пачкать об асфальт спину и засыпать с кучей бутылок на кухне. Иногда она не могла говорить, будто рот был набит щепками или ватой, и слова, которые у неё выходили, меньше всего напоминало то, что хотел слышать ребёнок. Плечи дрогнули. Она была добрым-пьяным человеком, не била и не кричала. Это отличало её от других пьяниц, лезущих в драку после первой же рюмки. Иногда Мартин видел их из окна, видел, как женщина, которая называла себя его матерью, заливала в себя новые бутылки, болтая с такими же мерзкими женщинами. Иногда это заканчивалось, когда они махали друг другу на прощание, иногда это заканчивалось, когда они хватали друг друга за волосы. Иногда, когда она возвращалась, Мартин осмеливался что-то сказать, но каждый раз это заканчивалось пьяным сарказмом. «Ты такой умный, Мартин», «ты такой молодец, Мартин». «Это гениально, Мартин!». Его почти начало тошнить. — Ой, слово «жалкая», вам, наверное, не нравится. У меня есть другое слово. Вы бы предпочли «жестокая»? Это тоже было неправильно. «Жестокой» была, наверное, Эдда. Когда Мартин ловил её и держал на руках, надавливая на плечи, пытаясь привести в чувства. Когда она, просыпаясь, твердила, что больше не будет, что «это последний раз». Когда «прости меня, Мартин» прерывало раннее утро, приятный, прохладный ветер, льющийся из окна, будто вода по ступеням. Иногда это происходило ночью. Вернее, чаще всего, ночью, потому что Мартин был вынужден долго не засыпать. Сначала это было беспокойством, потом — бессонницей. Уснуть сложнее, когда знаешь: Эдда ушла не «куда угодно», а в определённое место. Эдда занимается не «чем угодно», и вернётся не «какая угодно». Всё одинаково. Она была «жестокой», потому что время, которое они проводили вместе, когда она смотрела трезвыми глазами, становилось всё больше, дольше и дольше, и это вселяло надежду. Они на самом деле могли быть семьёй. Если бы она не оказалась даже более «жестокой», чем можно представить. — У вас неизменный вкус на женщин, — довольно протянул Кристоф, вытянув ноги и развалившись на кресле, будто на облаке, — Жалкая и жестокая. Ева расстроится, если вы решите её забыть. Сонный прищур притупил взгляд, и Мартин наклонился, будто тело было готово опуститься к полу. Тишина была имитацией отрицательного ответа или страха ответить утвердительно? Он предпочёл бы не знать. — Майкл? Вы меня слышите? *** Иногда Кристоф рассказывал о своём прошлом, и эти истории казались смесью безумия и страшного сна. Он смутно помнил о чтениях, о том, что человек с книгой выбирал тему для каждой встречи. Читал рассказы «про доброту» в один день, рассказы «о судьбе» в другой. Каждый раз он говорил о разных вещах, чертах и смыслах. Со временем Мартин понял, что это же проворачивают с ним. — Я заметил, что вы не выходите из номера. Поэтому принёс вам пару приятных вещей! Мартин лениво приподнял голову. Дни казались слишком быстрыми, чтобы успеть выйти. Вот, он просыпается и пьёт кофе. Вот, уже вечер, и Кристоф стоит над креслом, держа сумку с какой-то ерундой. — Вы знали, что пить кофе без закусок вредно для желудка? В желудке Мартина было гораздо больше вещей, которые вредны для его желудка. — Мэттью? — Нет. По традиции этих встреч Кристоф мог бы переспросить, но на этот раз они оба знали, что Мартин имел в виду. Не «это не моё имя», а «я не знал и знать не хочу». — Вам нравятся эклеры? Слово то какое вычурное. Мартин почти усмехнулся. До этой минуты он думал, что не имеет вкус на слова, но, оказалось, склонялся к более простым. Всё это имело бы больше смысла, если бы Кристоф спросил «хочешь пирог?» или «хочешь сэндвич?». — Я положу их вот здесь. Ешьте в любое время. Вы давно не ели, если я правильно помню! Мартин приподнял брови. — Откуда тебе знать? — Холодильник пустует уже четыре дня. Четыре… — Это много? — Достаточно. Неужели у вас не болит желудок? Мартин приложил ладонь к животу. То, что Кристоф заботился, было глупо даже предполагать. Вопрос имел значение из разряда «ты точно завтра не сдохнешь?». Сдохнуть не должен, вроде как. — Также я принёс для вас рубашку! Посмотрите, какая яркая. Вы же любите яркие вещи. Да, обожает ходить, как клоун. Особенно по своему номеру, где от слабости почти ползает. — Нет. — Так или иначе, — продолжил Кристоф, обходя номер размеренными шагами. Он делал так иногда, в качестве новой традиции. Первый шаг, второй, третий. Номер разделялся на десять шагов Кристофа, он не ходил ни на шаг больше, ни на шаг меньше, — Сегодня я ненадолго. Надеюсь, вы меня простите. Мартин задумался о том, что Бог, наверное, существует. — Мне стоит разобраться с одним важным делом. А для завтрашнего нового дела я советую вам отдохнуть! …или существует подвох, но исчезает выбор. — Можете не вредничать. Я не узнаю, выбросили вы еду или съели. Потому для вас будет полезнее её съесть. Это, пожалуй, единственное, в чём Кристоф был прав. Голод усилился так, что исчез, но иногда живот охватывала ноющая боль, будто пуля в боку или нож в бедре. Иногда горечь поднималась по горлу, дёргая плечи несуществующей тошнотой. Если бы Мартина однажды вытошнило, это была бы вода или кофе. Он не любил сладкое. Вернее, как бы очевидно это не звучало, не любил приторное. Наляпистые цвета на пирожных, крем, жгущий язык, эти «эклеры» с противным названием — звучало не как еда, а как нелепая юбка, может поэтому и нравилось женщинам, — но желудок отозвался покалыванием, и слюна осела на языке. Ещё меньше он любил подачки, потому что мир следовал правилам: ты отдаёшь деньги, взамен получаешь еду. Быть заваленым «подарками» значило ставить себя на одну ступень с домашним животным. Продолжать разговаривать с Кристофом, делая вид, что погасло желание его ударить, взамен на несколько тарелок сладкой дряни…это, наверное, взятка. Мартин сглотнул, потянувшись к эклеру, но остановился, когда на упаковку легли кончики пальцев. На языке заранее показался этот сладкий, навязчивый вкус, шоколад и крем, клеящиеся к зубам. Грудная клетка дрогнула на новом рвотном позыве. Это обычная еда, очередное слово, в конце концов. Иногда сложно пропихивать слова себе в глотку. — Марк. Кажется, Кристоф всё-таки не ушёл. Он оставался здесь, или, по крайней мере, его голос не покинул эту комнату. Номер опустел: плотно задёрнутые шторы не пропускали свет, давили шум двери и окна. Не слышались шаги и не звенел чужой голос, но Мартин мог поклясться, что слышал, как Кристоф позвал его по имени. — Ну? — Я тоже совсем не хочу спать. Вы согласитесь выпить кофе? Новый день не наступит, если Мартин не пойдёт спать. — Да. Комната густела ночным воздухом. Красное солнце остановилось у горизонта, наливаясь, аллея, будто огромное спелое яблоко. Оранжевые облака отползли от него после порыва ветра, и небо, синее мгновение назад, стало бордовым. Тьма за окном рассеялась, проявилась стена, красная от острых лучей. Под восходом серое кресло казалось оранжевым. Свет раскинулся по полу, задевая ботинки, падая на носки. Мартин поморщился и опустил голову, но лучи накрыли его лицо, как ткань, перчатка или платок. Сонно поведя по щекам ладонью, он не сразу осознал, что не сможет сбросить их, как Предмет, не сможет к ним прикоснуться. Пахло кофе. Терпкий, яркий запах впитался в воздух, застрял в горле и отозвался рвотным позывом. Плечи дрогнули, Мартин пошатнулся и придержался за подлокотник, пытаясь не рухнуть на стол головой. — Это было очень интересно! — воскликнул Кристоф, складывая салфетки в чашку, отодвигая мусор, оставляя Мартину столько места, сколько он, должно быть, не заслужил, — Какая замечательная встреча. Он не помнил, о чём они говорили. — Марк, вы сегодня очень разговорчивы! Он не помнил, о чём. — Болтали без умолку целую ночь! Какая же ценность! О чём?.. Мартин приоткрыл рот, но не смог выдавить и слова. Впервые за десяток встреч тишина стала нелепой, игрушечной, ненастоящей. Тишина, которая лилась из его горла, не прекращаясь, царапая лёгкие и язык. Сказать. Он должен что-то сказать. Он должен что-то вспомнить. Они говорили с вечера до рассвета, стрелка часов остановилась на четырёх утра. Но он не помнил. Не помнил. Как так вышло, что получилось забыть? — Однако я вижу, что вы устали! Как жаль. Мне стоит оставить вас одного? Обычно его не спрашивали, когда уходили. Была эта пятиминутная пауза на поход в магазин или длительная разлука, человек, с которым говорил Мартин, уходил, и это…что-то вроде привычного дела. Даже его мать, отлучаясь «на прогулку» не задавалась вопросом, готов ли Мартин остаться один. Их квартира была небольшой, но просторной. И всё же, детство Мартина сводилось к его комнате: кровати и закрытой двери напротив. Он ненавидел слышать, как в коридоре звучат шаги, как они приближаются к комнате, потому что это значило, что придётся разговаривать с мамой. Он никогда не знал, что сказать ей, как ответить, потому что вопросы пьяного отличаются от вопросов трезвого, и ожидания ответа у них разное. Разное. Мартин не знал, как отвечать. Однако тишина в коридоре также разжигала в нём ноющий страх. В пустой квартире комната казалась высокой и широкой, огромной и холодной, как яма в земле. Из ямы не видно солнца. Из ямы не слышно голос, который мучает тебя, который вытягивает из тебя ответы на глупые, нелепые вопросы. — Вы выглядите бледным, Уолтер. Этот голос был не тем. Единственное, что устраивало Мартина — оставаться наедине с «голосом», но не видеть его. Он не боялся, когда «голос» спал, сидел на кухне или готовил, пил в спальне или мыл руки в ванной. Того, что «голос» рядом, было достаточно, потому что «Мама здесь, я не один, я в безопасности, наш дом не огромный, а я не маленький, и мама здесь, мне есть, с кем остаться». Кристоф выглядел слишком довольным для человека, который не умеет читать мысли. В его глазах промелькнуло отражение лампы, оранжевый утренний свет вдруг погас, скрывшись за облаком. — Выглядите так, будто хотите, чтобы я остался. Из всех его предположений это оказалось самым верным и самым странным. Мартин сделал глубокий вдох, плечи опустились и покачнулись, и он вновь потерял равновесие между столом и креслом. Пока Кристоф был здесь, Мартин мог запомнить, о чём они говорили. Сделать вид, что разговор начался только что, что ночь не прошла, что впереди новая встреча, которая начнётся также, как старая. Он помнил, как Кристоф спросил, нужно ли ему уйти. Он помнил, как Кристоф сказал, что Мартин выглядит бледным. Он помнил, что Кристоф настоял, что ему нужно остаться. Запомнит. Не забудет. Нельзя забыть. — Чего же вы так боитесь заснуть? Сквозь прищур Кристоф казался тёмным силуэтом, обрамлённым красными лучами, будто строка, обведенная красной ручкой. Мартин не мог приоткрыть веки, усталость брала своё, и тело тяжелело, выжимая последние вдохи. Замедленный стук сердца сделал грудную клетку тяжёлой, а голову мягкой, отчего Мартин не сразу нашёл себя на пуховой подушке. Кровать белая и чистая, с ярким запахом моющих средств. Одеяло холодное и тяжёлое, будто слой земли или мокрая ткань, пропитанная насквозь. Отсюда видно даже меньше, чем с кресла: пустой подоконник, пустой стол, пустое окно со вспышками белого света, Кристоф, наблюдающий с угла кровати, будто Мартин в полудрёме — не сонный убийца, а выточенный узор. Линия за линией, сцеплённые цветы и геометрические фигуры. — Я хочу рассказать вам одну историю. Раз вы не хотите видеть, как я ухожу. Поставить её сюда. Посадить сюда. Разложить перед игрушкой вещи. Игрушка любит вот это, ненавидит вот это, чинится и ломается. Чинится и ломается. У игрушки есть имя, имя — просто слово. Имя… — Это история о монстре, у которого не было имени. Я часто слышал её в детстве. Это единственное, что я помню подробно. Сказка о слове. Красный свет утра сменился на темноту, холодную и пустую, и веки застыли, будто накрытые сном. Мартин закрыл глаза, но усталость не победила его. Сквозь желание заснуть пробивалось что-то, напоминающее раздражение и страх. — Однажды на свете жил монстр, у которого не было имени. В этом голосе было что-то, что успокаивало Мартина. В детстве ему никогда не читали сказки, и ещё нелепее было слушать их сейчас, из уст юнца, который кроме сказок ничего и не слышал. Но наличие человека рядом значило, что Мартин, в конце концов, не сойдёт с ума, не видя улицы более, чем, наверное, десять дней. Может и больше. Как долго он был здесь? Прошло ровно десять дней после того, как Мартин перестал считать встречи. После десяти дней прошло…четыре? Пять? Двенадцать? — И он очень хотел получить себе имя. Поэтому он решил отправиться в путешествие. В бесконечной череде встреч самым страшным было то, что Мартина никто не искал. Он никогда не страдал от одиночества, в конце концов, это привилегия женщин. «Вот бы меня кто-то утешил, вот бы меня кто-то нашёл». Оказаться «дамой в беде» ощущение отвратительное, и ожидать помощи в таком положении также жалко, как быть спасённым. — Но мир был такой большой. Потому монстр разделился надвое и отправился в два путешествия. …Можно сказать, — подумал Мартин, — это положение и нельзя назвать опасным. Никто не держал его в номере, не запрещал выходить и не морил голодом. Его деньги давно закончились, но еда оставалась, даже если Мартин не спускался в столовую. Иногда, чтобы поесть, было достаточно проснуться — поднос уже стоял на столе. Это не значило, что Мартин в самом деле ел, но он мог бы поесть, если бы чувствовал голод. И если бы на столе не появлялись эти «эклеры» или как их там называть. — Один монстр направился на запад, а другой пошёл на восток. Горло болезненно сжалось от мысли о еде. Язык окаменел, новый позыв тошноты ударил по желудку. Мартин подтянул ноги. Он мог бы встать, если бы захотел. Мог бы уйти, если бы захотел, и никто не смог бы остановить его. Дверь всегда открыта, на улице никто не поджидал. Ощущение беззащитности перед собой же было таким непривычным и странным. Будто Кристоф и его бред были лишь отговорками, чтобы не вставать, не продолжать идти. — Монстр, что пошёл на восток, встретил деревню. — Заткнись. В этом голосе было что-то, что Мартина раздражало. Быть может, это невозможность ответить. Быть может, эмоциональность, с которой Кристоф пытался донести бесполезный бред. Быть может, Мартина раздражал сам Мартин, неспособный подняться, чтобы решить проблему также, как и всегда. Ударить. Кристоф наверняка завизжал бы, закрыл нос ладонью и заплакал. Но это был бы конец сказки про безымянного монстра. Вполне неплохой. — На входе в деревню стоял кузнец. — Заткнись. — «Пан кузнец, дайте мне, пожалуйста, своё имя». Мартин приподнялся на локте. Мир пошатнулся, и комната размылась, забивая горло новым порывом тошноты. Жгло язык. — «Я не могу дать тебе своё имя». Он в самом деле хотел ударить или пытался доказать себе, что сможет? — «Если вы дадите мне своё имя, я запрыгну внутрь вас и сделаю вас сильным». — Я ударю тебя. — «Правда? Если ты сделаешь меня сильным, я дам тебе своё имя». Кровать скрипнула. Ватные ноги сделали шаг вперёд, и Кристофа накрыло крупной тенью. В полутьме лицо Мартина ничем не отличалось от лица в свете. Погасшие глаза, тонкая линия губ, вздрагивающая, когда он пытался вдохнуть. С каждым днём сильнее становилась бледность, но синяки под глазами виднелись и без неё. Неудивительно. Как же Мартину не нравилось спать. — Монстр запрыгнул в кузница. Монстр стал кузнецом Отто. Силы, оставленные на злость, исчезли, перетекая в ноги. Потяжелевшие руки нельзя было поднять. Кулаки висели бессильно, у запястий повисли рукава белой помятой рубашки. Из Мартина выходила плохая игрушка: он сломался, и даже не пытался себя починить. Эта мысль вызвала в Кристофе восхищение. Как же ему повезло найти именно Плохую, дефектную игрушку среди красивых, работающих. Идеальность — не достижение, идеальность — это неинтересно. Все люди идеальны перед смертью, а вот дефектных стоило поискать. — Кузнец Отто был самым сильным в деревне. Но однажды! — Заткнись. — «Дивись на меня, дивись на меня, то монстр во мне растёт огромный». Мартин замахнулся. В сравнении с ним Кристоф казался тонким и маленьким, как спичка. Сломается, если ударить. Хрустнет. Или заткнётся. Сейчас он только смеялся. — Кусь-кусь, чав-чав, грызь-грызь, хрум! А вот об этом я вам уже рассказывал! Мартин остановился. Рука повисла в воздухе, согнутая в локте, с крепко сжатым кулаком. Рубашку усеяли тени, и теперь Мартин напоминал слово, обрисованное со всех сторон красной, яркой ручкой. Солнце поднялось за горизонтом, накинув на его спину алые капли света. — Голодный монстр съел Отто изнутри. И снова стал монстром, у которого не было имени. Не рассказывал. Точно не рассказывал, потому что Мартин не помнил никаких сказок. Не мог вспомнить. Не мог, должно быть, потому, что засыпал во время разговоров, а потому не мог заснуть ночью. Это единственное объяснение. Точно. Он не помнил, потому что спал. И сейчас, и на предыдущей встрече, и несколько встреч назад. Потому что не мог он забыть просто так, без причины. Помнил всё, что слышал. Помнил, пожалуйста, всё. — Мне рассказали, что вы, Трэвис, меня бить не станете. Помнил всё, что слышал, потому что помнить — стартовый набор человека. «Я помню, потому что мне стыдно». «Я помню, потому что мне больно». «Я помню, потому что должен помнить». Если ты готов забыть, ты, в конце концов, беззащитен и жалок. — Кто рассказал? — Это неважно. Это важно. Важно. Потому что он должен помнить. — Нет, я хочу знать. — Зачем? Мартин помедлил. — …Просто так. — Правду, Джек. — Может быть, если узнаю, пойму, что «им» нужно. — Всё идёт согласно плану. — И чем закончится план? Кристоф широко улыбнулся. — Конец света. Снова. Должно быть, он давно умер, и этот разговор преследует его, как отголосок приближающегося ада. Пейзаж конца света. Бог. Дьявол. Пейзаж конца света. Имена. Эдда. Пейзаж конца света. Бог. Дьявол. — И зачем здесь я? Зачем ты здесь? — Зачем Вы здесь? Мартин приподнял брови. За последний месяц он ни разу не вспомнил о цели. Но он должен быть здесь. Должен, потому что… У него была мать. Мать, которая не хотела умереть по какой-то причине. Причине, о которой кто-то недавно проболтался. У него, да, однозначно, он помнил, была мать, которая пила, которую приходилось тащить по асфальту за воротник шубы. Было холодно, падал снег, и время близилось к четырём утра. Мартин устал, Мартин бросил ей на пустой дороге и вернулся в тёплый дом, где было тихо и страшно. Тихо и страшно без голоса рядом. Но она умерла. Он не мог быть здесь, чтобы помочь ей. — Зачем, Томас? У него была девушка. Девушка по имени Эдда. Она не хотела умирать по какой-то причине. Причине, о которой кто-то недавно проболтался. У него, да, он помнил, была Эдда. С длинными светлыми волосами и мягкими чертами лица. Красивая Эдда, добрая Эдда, в объятиях другого мужчины. Он помнил её скулёж: «убей меня, убей меня», Но она умерла. Он не мог быть здесь, чтобы помочь ей. — Не беспокойтесь. Уверен, через пару дней вы вспомните! А может через год или два. Вы только поймите: если убьёте себя, вы не сможете вспомнить. Мартин раскрыл глаза. Он должен задуматься о самоубийстве? Как человек без воспоминаний, как человек, потерявший цель. Он никогда не имел ценности как работник, как личность, и заменить его было бы также легко, как купить новый стол. Однако, вопреки тоске, которая могла накрыть его голову, Мартин никогда не беспокоился о семье или друзьях. Их отсутствия было достаточно, чтобы жить свободно, да и свободно убивать. В убийствах никогда не было особого наслаждения. Это что-то вроде работы, где ты неизменно нажимаешь на кнопку. Человек — ходячий механизм, такой же, как пистолет. Если вытащить одно — например, сердце, — и вставить другое — например, пулю, — он превратится в кусок мяса, такой же ценный, как оставленный на асфальте кусок пирога. Между трупом и живым не было отличий. Поэтому Мартин мог выстрелить, поэтому никогда не чувствовал жалость к тем, кого требовалось убивать. Кто-то сказал бы, что разница есть: у трупа нет воспоминаний, а у живого… Мартин опустил взгляд. Медленно и сдержанно приподнимались плечи, сжимались кулаки и дрожали пальцы. Грудная клетка дёрнулась от неровного стука, тело наклонилось вперёд, но не сделало шаг. Ноги застыли. Осознание, что Мартин не «не может идти», а «не хочет», охватило его не сразу. Пальцы побелели, он чувствовал, как холод сковал их ближе к ногтям. У него не было воспоминаний. Того, что он мог считать ценным, кроме одной мёртвой женщины и такой же другой. Сейчас, как никогда раньше, привыкнув к нелепому вниманию и пустым разговорам, Мартин вдруг задумался, что держало его кроме бессилия и природного стремления жить. Он не хотел умирать, это желание нелепое, слабое, слишком жалкое для того, кто выживал идеально, без ран и пуль на пропитанных порохом руках. Если Кристоф, говоря «не убивай себя», имел в виду «сделай это при мне», Мартин не собирался слушать Дьявола. Какая это…знакомая мысль. — Знаете, я хочу поделиться с вами одним рассуждением! — вдруг воскликнул Кристоф, радостно покачав головой, — Говорят, человек имеет ценность, когда он жив. Но это же не правда! Настоящую ценность приобретает тот, кто умер. Смерть — состояние неизменное, финальная точка прожитых дней, когда ваша жизнь оценима, когда факты не сменяются чередой новых решений. Вы ценны лишь когда мертвы. Он мог согласиться с Дьяволом, потому что отказ от его слов был единственной мыслью посреди пустоты. С каждой минутой сложнее думать. В поглощающей тишине всё громче звучал его голос. Плечи окаменели, кольнуло грудь, и Мартину показалось, будто пистолет во внутреннем кармане в разы живее его. Пальцы легли на рукоятку, и холодный выдох обжёг горло сдержанной тошнотой. Комната помутнела. Голова опустела, и Мартин вытащил пистолет, будучи уверенным, что, должно быть, уже спит, потому что чувство такой пустоты посещало его только во сне. Он коротко кивнул, не найдя в себе сил говорить, и прокатил по руке холодную пулю. — Я оценил ваше положение, потому что вы уже умерли, — глаза, искажённые хитрым прищуром, смотрели настолько сквозь Мартина, что он и сам не знал, как оставался жив. На живых так не смотрят, — Потому должен с вами попрощаться. Кристоф поднялся. Мартин проводил его взглядом, не в силах опустить пистолет или сесть. Единственное, что устраивало Мартина — оставаться наедине с «голосом», но не видеть его. Он не боялся, когда «голос» спал, сидел на кухне или готовил, пил в спальне или мыл руки в ванной. Того, что «голос» рядом, было достаточно, потому что… — Выглядите так, будто хотите, чтобы я остался. Это был Тот голос. Из всех его предположений это оказалось самым верным и самым странным. Мартин сделал глубокий вдох, плечи опустились и покачнулись, и он вдруг осознал, что может дышать. — Но, вы поймите, Тревис, мне нужно уехать. На этот раз, навсегда. Пока Кристоф был здесь, Мартин помнил, о чём они говорили. Мог сделать вид, что разговор начался только что, что ночь не прошла, что впереди новая встреча, которая начнётся также, как старая. Не уходи. Кристоф остановился в дверном проёме и наклонил голову к плечу. Улыбка засияла в утреннем свете. — …Но, должен признаться, Маркус, я не отказался бы от телохранителя. *** Дверь позади покачнулась, бесшумно ударившись о косяк. Сквозняк двинул её не меньше трёх раз, прежде чем прозвучал щелчок, опустивший дверную ручку. Лишь сейчас музыка, льющаяся из отеля с противным джазовых завыванием, прекратилась, сменившись уличной тишиной. Утро пахло дождём и бензином. В воздухе застыл холод. Мартин спустился по трём ступеням, следуя за чужой спиной. Небо белело облаками и ярким солнцем, проявилась первая синева, блестящая в окнах машин. Виднелись первые пробки, сонные работяги, спешащие на скучную, бесполезную работу. Лучи отразились в лужах, зажгли отражение Мартина алым светом. Он вдруг остановился, придерживая чемодан, наблюдая, как отражение в воде покачивается от ветра. Яркая рубашка смялась, к шее поднялся воротник. — Кристоф. — Да? — Не напомнишь, как меня зовут?