такая тонкая-тонкая грань

      У Джузо были белые пушистые волосы и холодная-холодная кожа. Эйке казалось, что там, где он, всегда идет снег. Такой густой, жалящий, оставляющий на щеках бордовые пятна и на губах мокрые капли. Джузо сам был таким: нелюдимым, колким, беззаботным и… диким.       Эйка была другой — майской юркой канарейкой. У нее под кожей гуляло солнце, не палящее, но юное и еще ледяное. Вокруг стоял звон, шум, музыка, жизнь. Только жизнь омертвелая, спящая.       Она все время куда-то двигалась как не в себе, торопилась, танцевала, смотрела в лица посетителей и ничего не чувствовала. Лиловые и голубые лучи прожекторов моргали бешено, слепили и отключали разум, музыка пульсировала под кожей, а…       А хотелось тишины.       Одинокой.       Утешающей.       Как у Джузо.       Джузо тишина обволакивала ласково плотным слоем, что даже в шумном городе ему было тихо. А главное — тихо было… …в голове.       У Сузуи правда было все просто: он делал то, что ему нравилось, не делал, когда запрещали, и не ломал голову над вещами, которые не понимал. Он пытался, расспрашивал Шинохару, вслушивался (почти), но тот говорил слишком сложно и много.       Сузуя был свободным.       А Эйка Камато — птичкой в клетке. Она могла сколько угодно напиваться, дымить эти вонючие сигареты, зарабатывать на жизнь танцами, но он знал: она совершенно точно была зависимой. От всего.       А еще пахла льном, теплой кожей и сладкими, почти приторными, цветочными духами. Настолько приятно: до тошноты.       Пахла сигаретным дымом и едва заметным алкоголем. Ему не нравилось, и он постоянно об этом говорил. Потом выкидывал сигареты и разбивал бутылки текилы. Не помогало.       Она пахла усталостью и фальшивкой. То есть Джузо видел ее настоящую и не понимал, почему она стала такой, какая есть. Хоть это ему важно и не было. Но видеть ее тяжелой, беспокойной и бессоной — это поднимало в нем странные ощущения, от которых хотелось передернуться и скривиться. Словно кости ломило при одном взгляде и становилось мерзко на душе от единственного ее вздоха или пожатия плечами.       Эйка Камато совершенно точно пахла поражением.       Она металась изнутри, пока внешне ступала невесомо, крутилась на кухне и неспешно пила кофе. Она трепетала и билась о ребра, а для окружающих лишь заправляла локоны за ухо и складывала пальцы на животе. Под кожей ее трясло, она в ужасе гнулась к земле, скалилась, а снаружи равнодушно стояла на балконе и крутила в руке самую крепкую сигарету. И Джузо все-е-е видел.       И чувствовал.       И это будоражило его внутреннюю натуру хищника. Эйка была для Сузуи идеальной жертвой. Вот только жертвой с патологичной зависимостью от него.       Эйка была жалкой до бульканья крови и хруста костей самых слабых гулей, молящих о милосердии. Вот только Джузо милосердным не был нигде, никогда, ни с кем.       И у него не было причин оставаться с Камато.       Ни одной.       Кроме ее фанатичности и нездоровой зацикленности на нем.       Эйка надевала домашний халат, заваривала кофе с ликером (так было спокойнее и тише) и занималась своими делами, а Сузуя приходил когда вздумается, чаще поздней ночью, стучал в балконную дверь, и она всегда несомненно впускала его, и всегда давала немного сладостей, и всегда позволяла ему хозяйничать.       — Еще двадцать минут, — и точно всегда просила остаться его подольше.       — Мм, — он расплывался в мурлыкающей улыбке, — не хочешь, чтоб я уходил. Скучаешь без меня, Эйка-тян?       — Эйка-тян, зачем тебе так много склянок?       — Эйка, а что у тебя в сумке?       — У тебя есть конфеты, Эйка-тян?       В первую встречу он сказал, что у нее собачье имя. Камато задумалась об этом и решила для себя, что Джузо прав. «Эйка» — самая подходящая кличка для домашнего пучеглазого питомца. Впрочем, ей никогда не нравилось ее имя. Тем более как оно нахально приторно звучало из уст Сузуи.       У Джузо вообще манера голоса была умилительной.       Умилительно хозяйская — когда ему нельзя было отказать в желании.       Умилительно безумная — когда он вел себя как ребенок, болтая чепуху и рисуя каракули.       Умилительно пугающая — когда приходилось играть в догонялки с гулями и разговаривать с Эйкой на такие непозволительные темы.       Она была умилительной и до крайности опасной.       Эйка эту опасность не ощущала, потому что отучилась.       Она была зависима от Джузо — с ним было тихо, как никогда с алкоголем. Он был ей необходим.       Сузуя Джузо был ребенком, жестоким, аморальным, нездоровым, но ребенком со всей присущей ему простотой и открытым сознанием. Он показывал Камато истину, легчайшие пути решения и открывал второе дыхание.       Джузо был девственным и чистым в том самом понимании, что не был пошлым. Совсем.       Даже когда смотрел таким взглядом, что сталь плавилась и хотелось нескончаемо просить перестать взирать так. Даже когда целовал своевольно и не оставляя ни шанса на отказ. Даже когда сжимал ее тонкое тело за ребра, руки и плечи, без сомнений одаривая гематомами. Сузуя всегда оставался чистым.       Потому что для Джузо это была игра, это был вызов и очередной способ показать свое влияние, силу, контроль над ситуацией.       Его касания, его действия, его поцелуи были животными, и Джузо не отдавал себе отчет, для чего это все. Даже когда дело дошло до первого секса, когда он инстинктивно держал за шею и грубо входил в ее тело — никакой похоти, только желание укротить, как в любых схватках с гулями.       Лишь позже он начал замечать, как цепляется взглядом за ее белый халат, словно бельмо на глазу, и просил снять (без единой задней мысли и смущения), как будоражил ее запах, как приятно было держать ее чистое молочное тело с его метками, как в жар бросало от ее нагого взгляда.       Как в ней было хорошо.       И наверное, это стоило обсудить с Шинохарой, но Джузо не хотел. Джузо все нравилось.       Эйке не нравилось ни черта, потому что теперь она застряла на рвущихся волокнах, на голом нерве, на тончайшей грани между любовью и сумасшествием. И Камато даже не знала, что предпочла бы: стать таким же психом или этого психа полюбить.       Эйка бы закончила это все, не страдала, упросила перестать мучать ее душу.       Потому что теперь рядом с Джузо становилось все громче и громче.       Только Сузуя немилосердный. И каждый раз возращался. И каждый раз что-то глубоко-глубоко внутри отзывалось на его голос. Эйка знает, что ему это нравится. Эйка остается с ним.       И яростно сжигает себя алкоголем без него. Злость вьется его светлым локоном, ненависть — каждой белоснежной нитью волос. Настолько у нее все внутри бурлит и клокочет. Настолько стало теперь неспокойно. Настолько много внутренних демонов он разбудил.       Когда они оба молчат, Эйка отдыхает, старательно не замечает, как дыхание сбивается от волнения, но отдыхает — главное.       Ей не нравится, когда Сузуя начинает говорить — он повзрослел. Он достает самые укромные щели ее сущности. Он говорит осмысленно. И тон у Джузо такой, что Эйка умоляла бы его замолчать, если бы это помогло, потому что никакой усталой ее души совершенно не хватало.       А сердце продолжало отзываться на его голос. Ха, предатель.       Джузо все еще пах по-детски нежно: цветами магнолии. И свежей кровью. Эйка всячески убеждала себя, что ей от этого мерзко, и это правда, но… Все равно запах Джузо сводил с ума быстрее любого аромата на свете.       Сузуя видел лицо Камато, ее настроение и душу. Он видел, что с каждым днем появляется что-то яркое и негаснущее между ними и одновременно разрастается огромное поле из меланхолии. Но это было такой мелочью, потому что Джузо четко знал, чего он хочет и чего хочет Эйка-тян.       И она доверяла ему как прежде, только в голове все не унималась мысль: «Что между ними: любовь или сумасшествие?»