Перерыв (пьеса, памяти Дмитрия Александровича Пригова - 15 лет.)

Действующие лица: Панкратьев Давид Алексеевич – дебютант Радомлин Василий Михайлович – стилизатор Кассир Продавщица Гитарист Саксофонист Первый вокалист Второй вокалист Мужчина Первый носильщик Второй носильщик Пассажиры Работники железной дороги Прочие персонажи Действие первое События разворачиваются в областном городе и на прилегающей платформе. Все происходит в течение нескольких часов одного дня. Июль. Рыночная площадь. Средь торговых рядов ходит Давид Панкратьев. Он – поэт, едет в город на первое свое выступление на сцене. Ближайшая электричка еще не скоро, и он сокращает время, прогуливаясь недалеко от станции. Вокруг людно, несмотря на послеполуденную жару. Подходит к одному из прилавков. Заводит разговор с продавщицей. Панкратьев – Хорошая малина. И цвет приятный. Продавщица – Да, хоть и немного в этом году. Панкратьев – А что так? Продавщица – Кто ж его знает? Зато крыжовник так и прёт. Панкратьев – Вот, белесый он какой-то. Продавщица – Так сорт такой. Он точно зрелый. Самое время для него. Панкратьев – Смотрю и тут и там, у всех его полно. Атипичный урожай. Продавщица – Ну, чем богаты… Панкратьев – И что, хорошо берут? Продавщица – С утра побольше ходят. И берут тоже лучше. Панкратьев ничего не ответил. Продавщица вновь продолжила. Продавщица – Брать ничего не надумали? Панкратьев – Рад бы, но не довезу. Жарко, и мне в город сейчас. Продавщица – Да, трудно выходит. Ну, поспрашивайте еще, мало ли. Панкратьев чуть заметно кивнул ей с одобрением и пошел дальше, вдоль остальных прилавков. Эти неаккуратные ряды четко отделяли жилую застройку от приземистого здания платформы. Пройдя мимо лотка со смородиной, и него во рту появилось слащаво-кислое ощущение вкуса. Но он отказал себе в покупке по той же причине и направился к кассовой стойке с расписанием. Панкратьев – Здравствуйте! До Беляево и обратно. Кассир – Последняя ушла восемь минут назад. Панкратьев – Так…. А когда следующая будет? Кассир – Почти через два часа в 13:48. Мужчина, не задерживайте очередь. Он обернулся. За Панкратьевым никого не было. Панкратьев – Где вы ее тут видите? Кассир – Ну, сейчас нет, а пока вы тут стоите – еще подтянутся. Думаете, вы один опоздали? Панкратьев – А с чего вы взяли, что я опоздал, и что я вообще куда-то спешу? Кассир – Ну, вы же зачем-то пришли на платформу, и явно по делам каким-то едете. Может вы литератор или слесарь – откуда я знаю. Панкратьев – я скульптор. Кассир – Да, я так и поняла. Панкратьев – А почему тогда опоздал? Праздники что ли? Кассир - День работника ГАИ. И вообще, следите за изменениями. Они не только в мае бывают. Панкратьев – Да, я нечасто езжу. Фатум. Вот и смотри тут. Кассир – Ну, так билет берете? Панкратьев – Конечно, сколько с меня? Кассир – 11-я тарифная зона. 194.00 соответственно Панкратьев поставил дипломат на пол, полез в карман за кошельком и отсчитал 200. Панкратьев – Это все диссонирует с действительностью. Здесь чувствуется влияние Рейгана. Вы что-нибудь про план слышали? Кассир – Не замечала никакого влияния… Она принимает деньги и продолжает. Кассир – Да, и ни про какие планы тоже речи не шло. Вы о чем, уважаемый? Панкратьев – Мне, как поэту для работы нужен план. Кассир – Вы же говорили, что являетесь скульптором! Панкратьев – Одно другому не помеха. Так вот, действуя в рамках концептуализма, я создал плановый образ “идеального поэта”. Кассир – Можно проще? Панкратьев – В лице уходящего тысячелетия, и наступающего нового, я пишу по одному стиху на каждый месяц. Кассир – И при чем здесь план? Очереди как не было, так она и не собиралась, да и работница кассы явно заинтересовалась путником Панкратьев – План состоит в написании двух виршей ежедневно. Она подумала, прикусив палец, явно высчитывая и после паузы сказала. Кассир – Так, это вы еще нескоро назад? Она просунула под стеклом билет с копеечной сдачей. Панкратьев – Уже почти все готово, иначе как бы я успел? Кассир – А что же дальше? Панкратьев взял билет, и, подхватив дипломат, уходя, процитировал: А дальше больше — дальше смерть, А перед тем — преклонный возраст, А перед тем, а перед тем, А перед тем — как есть он, слесарь Кассир (уставши) – А говорил скульптор…. Слесарь все-таки, не иначе. Действие второе. Панкратьев уже стоит на платформе, по направлению в город. В руке у него небольшой дипломат. Сам он в шляпе. Даже под небольшим бетонным козырьком жарко, разымчивая тень почти не спасает от солнца. Поезда не ходят ни в какую сторону ближайший час. Сергей садится на одну из скамеек, вокруг заплеванную шелухой от семечек и бычками. Серое асфальтовое покрытие напоминает старую сковородку. На противоположной стороне платформы еще несколько случайных человек, также попавших в перерыв. Спать не хотелось, да и не пришлось. Прямо за ним показался мужчина лет сорока. Он был в квадратных очках, аккуратным небритым лицом с некоторой естественной проплешиной на голове. На нем был вельветовый пиджак и не до конца застегнутая рубашка. Внешне он напоминал художника или какого-то схожего деятеля. Они поравнялись около скамейки, и он спросил. Деятель – Свободно? Панкратьев – Если желаете, я не против. Присаживайтесь. Он присел, поставил на землю рядом фибровый футляр. При ближайшем рассмотрении в нем угадывалась компактная пишущая машинка. Панкратьев неловко почувствовал себя стоя и потому скорее присел. Деятель подал руку и представился. Деятель – Василий Радомлин – поэт и художник. Панкратьев – Сергей Панкратьев – скульптор. Слесарь в прошлом. Радомлин – Вот, дела! Вы в город едете? Панкратьев – Как видите. Радомлин – Я вижу только образ, а что за ним скрывается – это только предстоит узнать. Панкратьев – А если мой образ – это только опосредованное выражение моих чувств, то вы и за ним сможете что-то прочитать? Радомлин – Прочитать что угодно можно, даже не в людях дело. Панкратьев – Тогда, раз уж мы тут надолго, представьте себе образ России…. Представили? Радомлин – Его если и можно представить, то только в незавершенном виде. Ведь, народ и власть совместно лепят образ Новой России. Панкратьев - А этот процесс можно будет завершить? Или только прекратить? Радомлин – Ни в коем случае, что вы! Как можно прекратить столь трепетное и великое? Разве мы готовы к этому? Панкратьев – Я за всех явно не имею права держать ответ. Радомлин немного ежится на лавке и в пол оборота поворачивается к Сергею Радомлин – И в этом вы правы. Панкратьев – Я как бы и не собирался тут за жизнь говорить, но видимо придется. Радомлин – Придется, ведь я так мало о вас знаю. Хотя, по-видимому, у нас с вами очень много общего. Панкратьев, заболев уже чисто спортивным интересом, соединил пальцы “в замок” и, подперев подбородок спросил. Панкратьев - А именно? Радомлин – Ну, хотя бы тот факт, что мы в одно время оказались на платформе, по направлению в город, и по обоюдному незнанию попали в перерыв. Панкратьев – То есть, вы знали, что я приду, хотя мы и не знакомы? Так это же обыкновенная случайность! Радомлин – Случайность, парчой шитая. Цените ее не меньше, и не забывайте о ее силе. Панкратьев – Не судите так о воле случая. Кто знает, куда он заведет современные тенденции искусства. Радомлин – Знаете, это как состоять в эстетической оппозиции. Иными словами, противопоставление желаемых образов общепринятым. Панкратьев – И чего же в этом хорошего? Радомлин – А то, что это не позволяет нам задерживаться на одной точке. Когда социалистический реализм уже явно сказал все что хотел, явление соц-арта принимает эстафету, и следует вперед, избегая проторенных путей. Панкратьев – Так если направление новое, то откуда там “проторенный пути”, как вы только что выразились? Радомлин – А сколько попыток предпринимали отдельные лица? И ведь, далеко не многим удалось достигнуть высот в этой области. Не сочтите за спесь мои слова. Я и сам к этому довольно просто отношусь. Панкратьев – В каком смысле, просто? Радомлин – Как литератор литератора, вы меня легко поймете. Мы всегда держимся за слово, а оно строится из букв, правильно? Панкратьев – Несомненно. Радомлин – Вот, но не вы, не я, никто другой нормальный не станет гордиться буквой. Ну, хотя бы словом – куда бы еще не шло. Панкратьев перебивает. Панкратьев – А я и текстом не стану гордиться. Радомлин задумчиво прикусил губу на полуслове Радомлин – Приятно, когда тебя опережают в здравомыслии. Панкратьев – А все-таки, что такое текст и поэзия для вас? Предмет искусства? Объект исследования? Субъект литературы или единица логоса? Радомлин – Как говорится, ни одно, ни другое и не третье. Если занимаешься этим долгие годы, то потом уже даже не пытаешься себе объяснить что это, зачем оно и к чему. Просто в один момент с чего-то начинаешь и просто идешь дальше. Желательно, не сворачивая. Панкратьев – А вот вы с чего начинали? Радомлин – С попытки поступить в Строгановское, но литература взяла свое. Панкратьев – А я как раз оттуда. Радомлин – По какой специальности? Панкратьев – По классу скульптуры, так скажем. Радомлин – И что, очень успешно? Как вы прошли? Панкратьев – Ну, не считая…. Мимо станции пронесся тягач-локомотив ЧС8, перебив голоса обоих. После того, как его синий кузов скрылся за краем станции, оставив за собой порыв ветра, Панкратьев продолжил… Панкратьев - …. не считая испорченных отношений с ГБ, все довольно ровно. На год конечно “попросили” оттуда, но потом восстановили. Диплом дали только в 60-х. Радомлин – А дальше что? Панкратьев – Работа при министерстве, Пушкинская премия, учитель черчения. Радомлин – Чем дальше, тем интереснее. Панкратьев – В некотором роде, можно и так сказать. Просто я не чувствую зависимость между настоящими результатами и этапами прошлого. Радомлин – Это к слову о заслугах и их моральной интерпретации в условиях третьего тысячелетия. Панкратьев – Вам, ведь, тоже есть о чем рассказать. Радомлин – Несомненно, хотя рассказчик из меня такой себе. Панкратьев – А все-таки? Радомлин – Литературные эксперименты сразу во время художки. С другом сочиняли, что-то добавляли, развивали слог. Там бывало, я скажу строчку, он за мной, потом я следующую. Радомлин отсморкался. Теплый, скупой на ветерок день раздражал своей сухостью. На станции был ларек и водой и напитками. Панкратьев – Товарищ, вы явно недоговариваете. Радомлин – Да, и вы тоже не спешите открываться. Панкратьев – Хорошо, я еду в родное Беляево. На свой собственный дебют. Радомлин – Вы на ту самую выставку, недалеко от биохим института, на перекрестке? Панкратьев – Да, там еще рядом милиционерская академия. Я там когда-то жил напротив. Радомлин – Улица Волгина? Панкратьев – Да, его, родного. Радомлин – Но, говорят, есть риск разгона выставки. Вы не в курсе? Панкратьев – Будь что будет, пока ничего не слышал. Радомлин – Выходит, мы оба поэты. Так и вдобавок излагатели своих идей. Панкратьев – Да, что вы на это скажите? Радомлин – В нашу концептуальную эпоху, как нельзя лучше вписываются стилизации. То есть, рассказать языком автора то, о чем он решил умолчать. Панкратьев – Может, раз он так решил, так тому и быть и не стоит тормошить обобщенное “вчера”? Радомлин – Может, но порой так хочется выйти за рамки, так и не достигнув границ. Панкратьев – А что в вашем понятии означает этот выход за рамки? Это следование канонам, эксплуатируя стилизационные приемы, или резкий поворот в сторону акционизма, подкупающего своей безбашенностью и духом новизны? Радомлин – На данный момент я спокойно нахожусь на стыке, при этом, не пересекая этих понятий. Проще говоря, удобнее держатся своего русла, чем каждому объяснять: что, зачем и куда? Панкратьев – А ведь, можно заниматься просто чем-то малопонятным и вообще никому ничего не объяснять. Вот представьте: ваши действия (а может и коллективные), понимает лишь небольшая группа людей, но она готова за вами следовать. Не толпа, конечно, но все же что-то. Радомлин проглотил слюну. Радомлин – И что мне с этого будет. Панкратьев – Да, в том-то и дело, что этого вам и будет достаточно. Все всю жизнь начинали с малого, и в некоторых случаях, оно разрасталось до более существенных масштабов….. Панкратьев вдруг замолчал, словно забыл текст. Через пару мгновений так же продолжил. Панкратьев - …. Ну, или так и остается вещью непонятной и насильно неизведанной, в ожидании своих мгновений славы. Радомлин с некоторым вопросом наморщил брови и уточнил. Радомлин – “Насильно неизведанной”? Это как вообще? Панкратьев – Проще говоря, когда тебе доносят нечто, но ты этого понять не хочешь сам, или не можешь, в силу обстоятельств или иных причин. Так, например это новое искусство и останется непонятым, недостигнутым и непреодоленным. Радомлин – Нам, ровесникам, легко об этом рассуждать…. Особенно глядя на опыты отцов. Панкратьев – Да, зря ли шестидесятники штаны просиживали? Сначала вроде как в подполье. Но их все знают. А потом все при деньгах и премиях, и по квартирам сидят. А после перестройки так и вовсе разъехались. Радомлин – Печально это, конечно. Ведь, неплохие люди. Были. Пока Радомлин говорил, Панкратьев достал из дипломата лист писчей бумаги и машинописным текстом – одно из своих стихотворений, как раз по последней теме. Он протянул лист Радомлину, тот взял его и спросил шутя. Радомлин – Вслух или громко? Он ответил без злости. Панкратьев – Про себя и тихо! Глаза Радомлина забегали по частым строчкам: Шест и Десятники Послушай, гость, не к ряду. В чем теплятся твои печали. Сочти за праздности отраду, Когда проблемы ум венчали. Среди единых крепких связей. Придет одна сильней других. И на языке из древних вязей, Стих сойдется в строчках дорогих. Его не купишь за червонец, мимо Промчалась сладостная удача. И поэтов, из древней пыли Рима, Приютила щербатая стена Плача. Чем десятнику забава служит? На шесте все колкости не в счёт. Крик идей все ямбы глушит, На словах, не на бумаге им почёт. Радомлин дочитал и сразу спросил. Радомлин – Давид, а вы спортсмен? Он отдал Панкратьеву лист. Тот взял его и ответил. Панкратьев – Да, я привык состязаться. Стараюсь во всем искать причину для соперничества, но скорее на интерес. Радомлин – Но, мне кажется, что всяких “-енко”, вы здесь точно переплюнули. Панкратьев – Да, хотя подобные стилизации, явно более свойственны вам, нежели мне. Радомлин – Если не воспринимать это всерьез, то может и сойти за чистую монету. Панкратьев – Не понял? Радомлин – Если как бы различать пародию и поэзию, то можно избежать конфузов, особенно, со стороны литературного соперника. Панкратьев – И вот опять вы о соперничестве. Радомлин – Но, мы же не считаем их эпигонами. Панкратьев – Нет, конечно. Но, момент спора за авторство присутствует? Радомлин – Да, и это само на ум пришло. И вообще, куда без духа состязательности? Панкратьев – Ваша, правда. В погоне за целью, мы даже не замечаем, как идем по головам и горлам чужим. Как бы им это не нравилось, мы от этого так же не в восторге, но все идет к тому, что, либо мы достигаем конечного пункта, или нас пожрут невзгоды. И заметьте – кто-то должен жертвовать – один своим комфортом, или другой своими чувствами. Радомлин – А если здесь ни свободы, ни чувств, а одна лишь тяга? То, что тогда будет, уважаемый? Панкратьев задумался. Не получив ответа, Радомлин продолжил. Радомлин – А если это соревнование, но на грани жизни? Правда, же? Панкратьев – Да, по всем пунктам выше подходит. Тут и тяга и желание. А вот свободы совсем никакой. Совпадение? Радомлин – Вот и я о том же. Я не привык рассказывать о проблемах и недугах, но было дело. Панкратьев – Продолжайте, мы уже достаточно близки. Радомлин – Тогда, с вашего позволения. По работе проходил диспансеризацию, ну и по сердцу дали направление, обследовать. Так, “для галки”, сами знаете. Панкратьев – Не вчера родились. Радомлин – Тем более. Так вот, сходил на прием, сказали результаты потом. Звонят, значит, через пару дней и говорят: “Пришла ваша кардиостихограмма, и результаты очень интересные. Нам надо встретиться, это не для телефона”. Панкратьев – А вы им что сказали? Радомлин – говорю: “Я не готов к этой идее” Панкратьев в меру усмехнулся. Панкратьев – Ха-ха, смело. Очень, смело! Радомлин – Но, тут же я поймал себя на мысли, что я не прав. Нельзя так. Панкратьев – А чем дело-то? Радомлин – А в том, что никто и ни о чем меня вообще не спрашивал. Готов ли я или нет – никого это не волнует. Я лишь вспомнил тогда, что еще в далеком детстве, когда в пионеры принимали, этот лозунг. Вы вот помните его? Панкратьев – Всегда готов? Радомлин – Всегда готов! Будь готов. Я готов к этой идее. Позже поправил себя, но им и до этого тоже не было дела. Панкратьев взглянул на часы и сказал Панкратьев – Ну, что – почти треть прошла! Радомлин – Ага, еще два раза по столько же. Панкратьев – И все же я не понимаю, как вы умудрились попасть одновременно со мной? Радомлин – Да, так же как и вы со мной. Не правда ли? Панкратьев – Да, справедливо. Я бы предложил выпить за это, но здесь нельзя и у меня ничего с собой нет. Радомлин – Я тоже не позаботился, хотя прекрасно знал, что к людям еду. Панкратьев – А что, к людям без бутылки уже и приехать нельзя? Не пропускают? Радомлин – Нет, просто проще. И традиции не нарушаем. Такая уж у них метафизика. Как в Южинском, знаете? Панкратьев – Конечно, наслышан очень даже. Все мы из этого котла вышли, не замечали? Радомлин – Не всем же “на шестах да десятникам” быть! Оба залихватски рассмеялись. Панкратьев – Это тот случай, когда “побочное” течение, уделало главное. Словно ручеек пересилил реку. Радомлин – Странно, что такое вообще возможно. Значит, что не такое уж оно и побочное, и мы, как представители не носим бирок “уценено” Радомлин на последнем слове демонстративно оттянул лацкан своего пиджака. Панкратьев – Нас точно не причислишь к “молчаливому” поколению. Хотя, у нас есть прямое отражение в западной культуре, так? Радомлин – Ага, даже ничего выдумывать не пришлось Панкратьев – А если бы и пришлось, вы готовы застолбить за собой идею и развивать ее? Радомлин – Идеи у нас всегда будут, а если их не развивать, так и жить незачем. Панкратьев – Тогда жизнь без идей? Радомлин – Тогда и жизнь – не жизнь. Панкратьев – А достаточно ли смысла мы в нее вкладываем? Радомлин – Вы предлагаете еще больше? Надо же что-то и другим оставить. Панкратьев - Я – наверное, последний человек в мире – приверженец плановой экономики. И на основе этого убеждения, у меня возникла идея “идеального поэта”. Радомлин – Вы повторяетесь? Где-то я уже это слышал. Панкратьев – Нет, просто напоминаю. Так вот, написать по одному стихотворению на каждый месяц двух тысячелетий – вот он план. А его воплощение – идея, достойная времени, уделенного ей. Радомлин – А потом? Всегда что-то будет дальше. Панкратьев – Продолжаю сочинять, по две штуки в день. Причем, в программе, каждый месяц будет открываться по одному новому. Этот проект переживет не только меня с вами, но и обозримое будущее. Радомлин – Как пирамиды? Панкратьев – Да, как пирамиды. Только, отличие в том, что от стихов толка больше. Радомлин – Я начинаю понимать. Панкратьев – Ну, вот вы же, очевидно, не станете жить ради пирамид или других булыжников? Радомлин – Но, за стихи и вы тоже жить будете. И я – не исключение. Панкратьев – Все пришло к своему логическому концу. Ну и что?! Радомлин – Да, вы правы. Очень коротко и понятно. Панкратьев – А вот, если затронуть цветовое восприятие, как вы его коррелируете с концептуализмом? Радомлин – Не каждый будет так заморачиваться, но для меня это имеет определенный смысл. То есть, как в семиотике: если там каждому символу соответствует определенный смысл, то и у каждого цвета есть свое отражение. Эдакая проекция смысла на нашу реальность. Панкратьев – Но, говоря, об основных цветах, можно обойтись несколькими. А их оттенки, словно диалекты и наречия, которые, в принципе, ничего нового не привносят. Радомлин – Да, именно по этой причине я для палитры оставил бы всего три цвета, присвоив каждому свой смысл. Так, например черный – это символ тайны. Белый – олицетворение видения и восприятия. А красный, для меня, во всяком случае, это цвет жизни. Панкратьев – Трех вполне хватит. Благодаря красному, можно избежать монохромности. Так ведь? Радомлин – Именно для этого. Панкратьев – Черный с белым, идеально дополняя один другой, как бы намекают на равенство и декламируют: “ГРАЖДАНЕ! НЕ ЗАБЫВАЙТЕСЬ, ПОЖАЛУЙСТА!” Радомлин – Вы мастерски цитируете. Словно, делали это каждый день. И ваш уровень, вас можно поставить в один ряд с Кибировым. Панкратьев – А вы на равных с Рубинштейном и Иртеньевым. Радомлин – Только по части иронии. Панкратьев – А почему бы и нет? Не все ж на серьезных щах воспринимать надо. Радомлин – С одной стороны так. Панкратьев – Сегодня, вас на этой станции, еще никто не слушал. В плане декламации, конечно же. Может, прочтете что-нибудь. Радомлин – Если, из цикла работы с советским мифом, то вполне вероятно. Панкратьев – Что вам ближе, или что на ум первое приходит. Радомлин на момент задумался и начал сидя читать по памяти, с нескрываемым выражением, как ему уже приходилось делать, неоднократно. Апокриф Селекционера. Когда здесь на мосту стоит Селекцанер Ему до Кунцево простор весь открывается. На Север и на Юг глядит Селекционер И Россия за ними раздвигается. И поле, где стоит Селекционер – Вид на него оттуда раскрывается. Повсюду виден Селекционер С Запада виден Селекционер С Востока виден Селекционер С Европы виден Селекционер С Америки виден Селекционер А на Земле…. Так он и не скрывается Панкратьев выслушал и почти сразу начал свою мысль. Радомлин внимал, сидя на той же лавке рядом. Панкратьев – Довольно живо, но все это уже слышали, в том или ином виде. Сказал бы я не стилизатору. А, ведь, очень точно расставлены приоритеты. Ведь селекция, это как раз оттуда. Может, это конечно не “лицо” и не национальный герой и не самый яркий пример для подражания, однако достойно внимания. Вспоминаются плоды творений Лысенко и Троепольского, ведь именно они и стояли у истоков, а вам, через призму концептуализма, удалось перенести нечто непереводимое в мир поэзии. Да, не просто перенести, а путем диффузии, внедрить в литературу и объявить новой ценностью. Радомлин – Признаться, я не ожидал подобной оценки. Это, правда, не самая проходная вещь, но и не самая заметная, которая стоила бы подобного объема внимания. И на ваше видение поколения детей двадцатого съезда, я поскупился на слова и мнение, переведя стрелки. Панкратьев – А иронии-то здесь предостаточно. Радомлин – И вы, обыграли фразу “плоды творений”, касаемо достижения селекций. Панкратьев – В литературе так бывает, синусоидально. Литература – это сплошные достижения. Радомлин отхлебнул воды из бутылки. Жара, несмотря на время зенита, спадала, и на улице становилось комфортнее. Радомлин – Но, не уж-то удел творца быть пленником своих идей, завороженно наблюдая за течением лет, и просить жертвы у издателей? Панкратьев – Не совсем. При наличии заинтересованной аудитории, издатель, как таковой, не требуется. Никто из нас не рассчитывал на скорую публикацию, но она все равно неизбежно произошла. Радомлин – А может, в таком случае, время выступает в роли цензора? Панкратьев – Категорически не соглашусь! Во-первых, зачем? А во-вторых, читатель отберет для себя избранное, но никогда не стоит полагаться на объем. Только если такой цели не стоит. А лучше, обдуманно, но сдержанно. Радомлин – Да, так же удивительно можно сойтись характерами, волей случая, оказавшись в одном месте, в нужное обоим время. Панкратьев – Тут, либо явление современного неканонического стиха приобрело широкое распространение, либо мы, словно, из одного кружка, только никогда не виделись и не были знакомы. Но, что-то обыденное и присуще каждому, друг в друге замечаем. Радомлин – Проще сплотиться поколениями и действовать вместе, но как найти своих, в этой массе жаждущих и жадных до славы и признания? Панкратьев – Легко, особенно, на основе чего-то пережитого или увиденного. Радомлин – Пока не ясно. Панкратьев – Представьте себе свидетелей одного события, которое, если и скорее всего не изменило вашу жизнь, то уж точно врезалось в память. Радомлин – А откуда ж его взять? Ведь, мы одновременно можем задумываться об абсолютно разных вещах. Панкратьев – Я думаю, мы не будем полагаться на какие-то литературные эксцессы, оставив их более зрелым поколениям… Тут Панкратьев многозначительно, с глупой скромной улыбкой сощурил глаза и немного скривил лицо, сразу же продолжив …. пусть они ищут себя или друг друга, это не наше дело. А мы вспомним влияние самого массового явления. Радомлин – Реклама? Панкратьев – Да! То, что все так ненавидят, и одновременно ее так недостает. Тем более, когда дело касается раскрутки и распространения. Радомлин – Не знаю, как остальные, но концептуалисты особо не пили. Панкратьев – Соглашусь, но вспомню рекламу Юпи. Радомлин – И кто только додумался напиваться ею? Панкратьев – Когда кроме водки или спирта едва что достанешь, то и она сгодится. Радомлин – Но, дело-то не в ней совсем. Панкратьев – Конечно не в ней, а как же!? Лучше приплести фольклор, чем пытаться ухватиться за нарочитую бездарность и напыщенность рекламщиков. Радомлин – Такая вот работа у них, и ничего с этим не поделаешь. Панкратьев – Вспомните, ведь, можно приукрашать, пока оно годно выглядит, или пока не достигнет желаемого результата. Радомлин – Я что-то припоминаю, но цельная картинка пока в голове не выстраивается. Как по примеру, моей кардиостихограммы. То есть поэзия, но в визуальном ключе. Панкратьев – Позвольте, я тогда напомню. Панкратьев по памяти зачитал отрывок: Юпи – водка, Юпи – водка Для души как обработка. Водка–юпи, Водка–юпи Мы с тобою в фокус-группе. Радомлин – Точно, и пока зачитывали, прыгали с велосипедным колесом в руках. Панкратьев - Но, я , признаться, ненавижу пьяниц, да и сам не пью. Как-то так. Радомлин - Да, понимаю Вас. Здесь, уж, ничего не поделаешь! Панкратьев – Ну, вот и вспомнили. Радомлин – Да, это вновь к слову о гиперсоветском мифе и “явление стиха, после его смерти”. Панкратьев – Так просто, уцепиться за одно воспоминание, пронести его через годы, а потом с ужасом обнаружить, как же оно кстати выручило. Радомлин – Вот, правда! Несколько слов утешения – и все снова обретет вид устойчивости! Панкратьев – При всей серьезности цитаты, она применима и к самому насущному. Радомлин - А для того они и нужны. Панкратьев – Тут сразу и не сообразишь, на что в первую очередь обратить внимание. На настроение или погоду? Радомлин – Ну, должна же быть связь между этими двумя явлениями. Примерно, как между нами. Панкратьев – Вот и погода испортилась, а относительно чего порчу ее измерять будем? Может, относительно нашей испорченности? Панкратьев тут же добавил. Панкратьев – Так и запишем! Радомлин – Да, смысл испорченности раскрывается относительно ее индикатора. Вот, если, к примеру, землю принять за “единицу”, то… Радомлин начал перечислять. Радомлин – Лужа - это ноль целых, пять десятых. Скользкий лед зимой – ноль сорок пять сотых. Липкий асфальт летом (примерно как сейчас) – ноль целых, тридцать восемь сотых. Вонючий навоз неизвестного происхождения, в зависимости от влажности и прочей органолептики от ноля целых и двух десятых, до минус трех с половиной. Русский чернозем, где-нибудь около Воронежа или Мичуринска – это две целых и выше! Панкратьев – А это интересно. Но все ли можно принять за единицу? Радомлин – Просто, от нее проще отсчитывать, или отталкиваться, притягиваясь к смежным и родственным понятиям. Панкратьев - А, если земля – это основа всего, по сути, то что еще такое важное и веское можно сопоставит с ней и разложить на простые множители? Радомлин с минуту подумал и начал следующую мысль, но с той же ноты. Радомлин – Если небо принять за единицу, то купол в “Метрополе ” (в плане эстетики) будет ноль девяносто девять. Перистые облака – ноль восемь, а перистые – ноль семьдесят четыре. Свинцовые грозовые тучи оттенка дикого голубя – ноль семь, а оттенка серого опала – ноль семьдесят один. Конденсационный след – ноль четырнадцать, дым без огня – от нуля до минус ноль целых и ноль-ноль-ноль-ноль-ноль восьми. Все что по духу выше – не определяется. Панкратьев – Да, это к слову о размытости границ и не обязательном выполнении условия о конкретных числовых значениях. Радомлин – Именно! Тот случай, хоть и не единственный, когда…. Да, по сути все, что “по духу выше”, вне зависимости от категории, вряд ли можно определить или посчитать. Он не подвержено заключению в рамки и постановке на учет. Панкратьев – Не соглашусь. Всему своя цена и каждой мелочи свой статус в глазах человека. Тем более что считаем уже не первый век, а до самого главного так и не добрались. Радомлин – Опять же, если есть общий план, то для него придумали и частный. Иными словами план для перевыполнения того плана. Это когда норма относительна, а выработка переменна. Если бы не то общество, то таких результатов можно было и не достичь вовсе. Панкратьев – Конечно, не в “планах” суть да дело, но на его глобальном примере, строятся и менее составные схемы строения бытия. Радомлин – Я на это и намекаю. Панкратьев - Но, если не вдаваться в подробности, а упереться в смысл, то Написание тридцати тысяч стихов – это замысел, а его свершение и претворение в жизнь мало кого заинтересуют. Ведь все хотят только результат, но не ценят процесс. Радомлин – Кому и рутина всласть. Панкратьев – Не встречал таких, но это обструкция литпроцесса и намеренное крушение мифа, порождающее новые и новые. Радомлин – Только работники культуры так тонко чувствуют и так широко воспринимают это. Понимаете? Панкратьев – Вы бы не обиделись, если бы вас так назвали. Радомлин – Знаете, всю жизнь довольно осторожно отношусь ко званиям и табличкам, но если бы кто-то наградил метя титулом “ЗАСРАК”, я бы счел за великую милость. Панкратьев – А кого, как не вас? Радомлин – Да, заслуженный работник культуры. Он как бронзовый Пушкин на площади. Даже премию его именем назови, и голуби пусть делают свое дело – ему нипочем! Панкратьев шутливым тоном. Панкратьев – Если принять Пушкина за единицу…. Радомлин как бы перебивая его Радомлин – Да, да, да! Из этой оперы все. Панкратьев – Ну, а кого как не? Радомлин – Вероятно, он и есть так точка отсчета, разделившая эпохи последних трех веков русской поэзии. Панкратьев – То есть, вы не поставите себя рядом? Радомлин – Да, упаси. Да, и зачем? Панкратьев – А зритель? Радомлин – А зритель сам и решит, что ему первично. Проезжавший ранее локомотив ЧС8 ехал уже по их пути, возвращаясь в обратном направлении. На этот раз тих и медленно, словно машинист хотел запомнить обоих сидящих на этой лавке. На противоположной стороне платформы, к тому моменту, уже появились еще пару человек. Действие третье. Радомлин и Панкратьев на тех же местах. Разговор продолжается. Радомлин – Он есть ли место для постиронии? Панкратьев – Если ирония не излишняя, то и сопутствующие ее параметры возможны. Радомлин – Можно же проще, взять все в свои руки и самому решить. Он цитирует низким голосом Пусть будет все, как я представил Пусть все живут, как я заставил Пусть все умрут, как я заставил Радомлин – Вы, конечно же, узнали эти строки. Панкратьев – А может, дело в нерешительности? Вот, к слову, если бы не чей-то голос из неоткуда и непонятно кому адресованный, так никто и пальцем не поведет. Радомлин – Если не судить так критично, то пусть делают что хотят. И заканчивает: А впрочем — завтра будет видно. Панкратьев – Я боюсь, некрологов на всех не хватит. Да, такими темпами. Радомлин – Верно, спешить некуда. Если даже в ночь на понедельник все и оборвется, то у нас еще достаточно времени. Панкратьев ни о чем не догадывался, потому не придал этой фразе ни малейшего значения. Панкратьев – Соглашусь. Если выступление у меня вечером, то завтра точно будет видно. Радомлин – Для вас дебют волнителен? Панкратьев – Не очень. Тем более, аудитория небольшая. Человек триста. Радомлин – Триста – не тысяча! Панкратьев - Есть вероятность, что в сентябре пригласят в ДК МЭИ. Там и зал побольше, но все равно не страшно. Наоборот, хочется донести свою мысль. Радомлин – Так, каждый поэт этого желает. Панкратьев сидел лицом ко входу на платформу. В следующий момент за дверями показались четверо. Они были такого же возраста, как и Панкратьев с Радомлиным, может чуть младше. Это были музыканты, по обыкновению выступающими в областном железнодорожном транспорте. Один был с электрогитарой, второй с саксофоном, а другие, судя по отсутствию инструментов, были просто вокалистами. Тот, что повыше ростом, нес в руке усилитель, вмонтированный в фанерный ящик. Радомлин обернулся, и вместе со своим визави позвал троих к себе поближе. Радомлин – Парни, можно вас? Они подошли. Панкратьев (обращаясь к четверым) – Когда ближайший, не подскажете? Парень с ящиком, глянув на часы на запястье правой руки, ответил Парень – Минут двадцать у нас еще есть. Радомлин – Вам до конца? Саксофонист – Не совсем, мы выйдем в Кабаково. На платформу зашли еще пару человек, один с клеенчатой авоськой, и баба и тележкой на колесиках. Они пошли в другую сторону, к ”хвосту” состава. Панкратьев (вслух подумал)– С рынка тащатся. Гитарист поинтересовался у обоих. Гитарист – А вы до куда едете? Панкратьев – Мне в Беляево. Тоже на выступление. Гитарист (Панкратьеву) – Вы писатель? Панкратьев – Да, а как поняли? Гитарист легко ткнул сапогом футляр стоящей рядом пишущей машинки. Панкратьев – А это не моя, (кивает на Радомлина) Моя дома осталась, не тащил в этот раз. Гитарист – Ясно. Саксофонист – Так, значит, вы оба писатели? Радомлин - Мы, скорее, по поэтической части. Вокалист (который без ящика) закурил, отойдя ближе к краю платформы. Второй вокалист – Вы так же работаете со стихом, но без музыки. Мы делаем, то же самое, только еще и танцуем. Панкратьев – Вот и уравновешено. Второй вокалист – Говоря, об удельном весе слова в искусстве, соглашусь с вами. Панкратьев – Патетика – дочь этики, и от этого никуда не деться. Саксофонист – К этому, как и почти ко всему можно только прийти. Я когда-то начинал чертежником, а теперь – с трубой в губах. Музыканты засмеялись. Панкратьев неловко улыбнулся, поняв абсурдность, в которую он “столкнул” трубача. Гитарист – Мы как в тумане блуждаем, так еще и сбиты с намеченного пути дуновением прекрасного духа, завоевавшей нас идеи, осенившей наше сознание. Саксофонист ему. Саксофонист – Да, говори ты проще! Постмодернизм – спонсор наших идей. К тому моменту первый вокалист уже вернулся обратно и присоединился к полемике. Радомлин – Скажите, а “постмодерн” для вас – это направление или способ заработка? Первый вокалист – Знаете, это все равно, если где-то умирает один поэт, и тут же рождаются два будущих музыканта. Второй вокалист (первому) – Вот и уравновешено! Радомлин – Так все же? Саксофонист – обе ипостаси – это крайности, которые мы так тщательно избегаем. Заработок, он, как правило, отдельно от направления. Хотя, оно, непосредственно дает прибыль. Был бы идеал. Радомлин – В один из периодов моего творчества, основной фигурой был советский аграрий. С одной стороны – временщик, волей случая, пригретый уважением народа. А с другой - демиург прекрасного и кормилец наций. Гитарист – Конечно, если он – связующий ваших конволютов, то здесь споров нет. Но, навязанные образы редко приживаются и стойко держатся, под напором времени. Панкратьев – А в чем же тогда ваш идеал? Четверо переглянулись, второй вокалист сказал. Второй вокалист – Мы ответим песней. Саксофонист – Вернее, стилизацией (он нагнулся и рукой пару раз потер низ слегка запылившейся штанины). Радомлин – А тут разве можно? Гитарист – Ну, уж точно не запрещено. Панкратьев – Только без акционизма. Обещаем! (сказал гитарист, подключая микрофон к усилителю) Мы негромко, а-то нам выступать еще. Они встали на некотором расстоянии один от другого. У каждого из двух вокалистов было по микрофону. Их группа хорошо просматривалась с любого угла платформы. Ожидающие, даже на противоположной стороне, могли их прекрасно наблюдать. После некоторой подготовки, они начали. Оба вокалиста начали без музыкального аккомпанемента. Второй объявил название. Второй вокалист – Песня “Double embassy”, мелодия довольно известная, она сразу узнаваема. А, слова наши. Sudden! Greatless! He’s appeared bold. Like a choke of lace, On the neck of World. Save me, my prope. Yours’ soul trace. Will give us a hope, Like a Moses’ face. Let me stay. Let me stay. In a sky double embassy. It’s my own little way, Here, in naughty sea. My numerous desires. They are melting lonely! I’m between the liars, Whose sing heavenly. Let me stay. Let me stay. In a sky double embassy. It’s my own little way, Here, in naughty sea. Песня была явно стилизована под “Let my people go.” Мелодия не везде попадала под новый текст, но при всей кустарности была исполнена довольно чисто. Панкратьев – Ну, конечно не Армстронг. Гитарист – Вы хотели сказать, “а лучше”. Панкратьев – Я не очень в этом понимаю, явно меньше вас. Но, скажу, что это было сильно. Саксофонист – Главное, что это совсем не эксплуатация притянутого образа Моисея-предводителя. Радомлин – Соглашусь, здесь это прослеживается. Нет умысла, да и только. Первый вокалист – Нам пришла идея со стилизацией, и вот именно ее мы и решили “эксплуатировать”. Поймите меня правильно, проще млеть от процесса, чем от образа. Это продуктивнее. Радомлин – Мне тоже кажется. Особенно, про “choke of lace”. Это неожиданно и современно. Концепт, как в тексте, так и в подаче. Хоть, никто из нас не критик, но выступление удалось. Панкратьев (Радомлину с усмешкой) – Как про кошку, по имени “Россия”? Видели? Радомлин (ему) – Да, что-то из этой оперы. Смело и идеологически нейтрально. Гитарист – Я слабо репетировал партии, как со стороны выглядит? Радомлин – Опять же, сделайте скидку на нашу неведение. Исполнить песню здесь, посреди платформы, когда вокруг ходит народ и и голуби гадят дальше чем видят – это уровень. Панкратьев – Можно вас поближе узнать? Музыканты представляются. Гитарист - Ильичёв. Первый вокалист – Горелик. Второй вокалист – Остапчук. Саксофонист – Веригин. Радомлин – Можно было и просто по именам. Василий. Панкратьев – Давид. Горелик – Да, ка-то привыкли уже. Не обращаем внимания, по фамилиям и все тут. Как-то наоборот отсылает к студенческой поре. Радомлин – Меня вот, до сих пор передергивает, когда по фамилии зовут. Наверное, тяжелый отпечаток остался, хотя каких-то проблем не помню. Панкратьев – А что же, музыка сейчас переживает не самые простые времена? Остапчук – Не сказал бы. Горелик (перебивая) – Сегодня не всегда с ходу понятно, в какую сторону двигаться. Так сказать, какой музыкальный вектор принять за основной и стремиться к базису. Радомлин – Вы любили математику или просто по жизни глубоко анализируете? Горелик – Начинал, конечно, с нее. А сейчас вообще, в 23-ей на Яузе, подрабатываю. Радомлин – А кто что заканчивал? Остапчук – Музинститут Людкевича. Горелик – Колледж Маймонида, мы все остальные. С одного потока. Панкратьев – Маймонида, Маймонида, а я маленький такой… Радомлин одобрительно хмыкнул в попытке засмеяться над извращенной песней. Веригин – Главное, своим делом заниматься. Правда, же, да? Панкратьев – Конечно! Ведь, если б брамины мыли полы, а Хокусай с Катуллом берега попутали, то что бы было? Ильичев (проронил первую реплику) – Ничего. И это – не ПРИГОВОР! (он выделил последнее слово) Все разом засмеялись, но скорее за компанию, подхватив смех первого, а кто начал – было уже трудно понять. В полукилометре от станции, по направлению от города, показалась первая электричка. Панкратьев посмотрел в ее сторону. Действие четвертое. Все в том же составе, стоят на тех же местах. Музыканты свернули аппаратуру, сложили инструменты в футляры. Все стоят в ожидании. Ильичев вынул из кармана брюк скомканный клочок бумаги с расписанием. Пробежался по нему глазами и сказал всем, касаемо приближающегося поезда. Ильичев – Не наш. Панкратьев – Почему? Ильичев – Так он до Булатово едет. Здесь остановится и на следующей. А дальше сворачивает. А вот следующий. Веригин вполголоса спросил у Остапчука. Веригин – Может, на этот сядем? Остапчук – А смысл? Зайдем и через пять минут обратно выходить. Веригин – Если не спешим, только. Остапчук – А чего спешить-то? Скоро следующий. На нем и двинемся. Старый состав с мутными окнами остановился около станции. Из дверей, почти вровень с музыкантами, Радомлиным и Панкратьевым вышел человек лет пятидесяти. За спиной, вместо рюкзака, из спины торчали белые искусственные крылья, словно позаимствованные из какого-то мыльного мюзикла или телепрограммы. Они одновременно гармонировали с его образом и так же резко выбивались из его низкорослой физиологии, своим непропорционально-великоватым размером, на что Горелик сразу обратил внимание. Горелик – Я бы поменьше сделал. Веригин (Горелику) – И что, теперь бежать за ним? Будто услышав передразнивания Веригина в адрес Горелика, “крылатый” повернул в их сторону. Остапчук – Сюда идет. (справедливо подметил) Электричка захлопнула двери и стартовала от станции, когда он уже подошел. Панкратьев спросил у него. Панкратьев – Друг, скажите, зачем вам это? (коснулся рукой искусственных перьев) Мужчина – Да, так, снять просто забыл. Радомлин (смеясь)- Хах, а мы подумали, что вы проспорили или что-то в этом духе. На интерес или из высших побуждений? Мужчина – Нет, это сделано осознанно. Веригин – Но зачем, уважаемый? Мужчина – Просто Алексаныч. “Граждане! Так хочется счастья и чистоты отношений!” Остапчук – До чего здесь пригожее место. Алексаныч – Да, я по делу сюда заехал. Вы не подскажете, выход на рынок с этой платформы? Он снял шляпу, солнце оставило блики на его линзах. Он с некоторым вопросом смотрел на музыканта. Ответил Панкратьев. Панкратьев – Да, вот прямо через двери проходите (показывает рукой), и на площадь. Он благодарит присутствующих и скрывается за стеклянными, неряшливо обклеенными обрывками старых объявлений, дверьми. Все отворачиваются, глядя на пути. Горелик смотрит на те же двери и после недолго молчания цитирует. Горелик – Не многим можно смутить нас – только тем, чем мы сами смутимся и тут же упадем бездыханны, от непривычки. Ильичев спрашивает его, став к нему вполоборота. Ильичев – Это, красиво, конечно, но к чему все было сказано? Горелик рукой берет его за плечо и поворачивает к дверям. Все остальные, через пару мгновений, неволей поворачиваются в ту же сторону. Едва проходя в двери, двое такелажников, невесть, как прошедшие через пропускной пункт после кассового зала, на ремнях тащили двухдверный шкаф, казавшийся со стороны явно более массивным и тяжелым, чем он есть на самом деле. Ильичев скомкал расписание и сунул обратно в задний карман. Ильичев - Наш подойдет через шесть минут. Они, по ходу тоже успели (кивает на такелажников со шкафом) Они вышли из дверей, прошли на платформу и встали примерно посередине, поставив шкаф на асфальтовое покрытие станции. Давид и Василием и музыкантами подхватили вещи и быстрым шагом, сгорая от интереса, подошли к ним. Подбежавший вперед всех Горелик спросил носильщика. Горелик – А-а-а-а, позвольте, как? Как оно вообще? Так можно было? Первый носильщик – Не волнуйтесь, у нас разрешение. Все согласовано! Второй почесал потный затылок. Его коротко бритая голова отблескивала на свету несколько моложавой сединой. Все уже успели подбежать и обступили вокруг шкаф и носильщиков. Панкратьев спросил. Панкратьев – И что, не тяжело? Первый носильщик – Не сказал бы, вполне подъемно. Панкратьев – Прям совсем легко!? Второй носильщик – Ну, попробуй! Что тебе мешает. Панкратьев потянулся рукой к деревянной дверце, и торчащему из нее ключу. Он провернул его до упора. Грузчики не препятствовали. Горелик, стоявший справа от второго такелажника, открыл дверцу, после откинул вторую. Все кроме грузчиков, замерли в оцепенении. В шкафу, сидел Алексаныч. Считанные минуты назад он стоял рядом с ними на платформе, теперь он сидел в неказистом шкафу, но уже без крыльев и с тонкой книжкой мягкого переплета в руках. Он подчеркивал коротким карандашом и делал закладки, тихо шепча себе под нос прочитанное. Панкратьев – Алексаныч, как вы тут оказались? Вы же… Алексаныч – В двух словах, мне нужно в центр на выступление. Я буду читать свои стихи в общежитии, а мои помощники будут нести меня в шкафу по лестнице на двадцатый этаж. В течение дня, я планирую огласить довольно значительное количество строк. А пока, репетиция. Панкратьев обращается к такелажникам. Панкратьев - Ну, и как репетиция? Может, и нам поможете? Второй носильщик (всем присутствующим) – Помилуйте, граждане! Нам его еще на 20й этаж тащить, а когда его слышишь так и хочется все бросить, остановиться и внимать. Первый носильщик – И я уже почти не в силах на сегодня, но у нас еще есть время на подготовку. Главное…. Доехать, только бы. Веригин – Доедете. Куда вы денетесь. Реплика Веригина была оглушена и пересилена тормозом подошедшей электрички, заветное ожидание которой растянулось на долгое время. Вначале вошли музыканты с оборудованием, за ними Радомлин, Панкратьев. В последние секунды остановки такелажники, захлопнув ранее, внесли шкаф с Алексанычем. Гардероб не проходил в низкие двери, потому они остались в тамбуре. Тронулись. Салон был почти пустой, хотя и первый рейс после перерыва. Основная часть народа скопилась в хвосте и последних вагонах состава. Радомлин попросил у Ильичева футляр с гитарой. Он положил его себе на колени, а на его жесткий корпус поставил пишущую машинку, после обратился к музыкантам, расположившимся рядом. Радомлин – Граждане, пока мы едем, я хотел написать еще одно стихотворение к выступлению, но сделать это коллективно. Прошу, дабы закрепить в памяти каждого из нас эту встречу, кто знает, куда нас еще разведет, и где случится встретиться. Без лишних слов, я начну - вы пробуйте продолжить. Цензуры нет! Все принимается – печатаю быстро. Радомлин – Мне женщина кашлянула в метро. Панкратьев – И я подумал – “недвусмысленно”! Остапчук – Вот тут чувствует мое нутро, Веригин – Что нужно жить осмысленно! Горелик – Пройти не суждено мне мысленно, Ильичев – Но я не стану отрекаться. Радомлин – Куда не кинь – все бессмысленно! Панкратьев – Так я ж не буду обижаться! Остапчук – Судьба так движется немыслимо. Веригин – А жизнь не так вся мыслима. Горелик - Она, все так же немыслима. Ильичев – Так что же в ней замысленно? Радомлин просит продолжить в разнобойном порядке еще один цикл. Панкратьев - А ты - решай, покуда, тайна есть. Радомлин – В чем кроется трудная загадка? Ильичев – За жизнь ее мысленно не счесть. Горелик – А может, зря и не для порядка? Остапчук – За нами, строится вся честь. Веригин – Тот силен, кто сможет ее прочесть! Радомлин успевает допечатать материал. После обращается. Радомлин - Товарищи! Благодарю вас! Мы уложились. Панкратьев – Это вы уложились! Горелик – Да, это все ваша заслуга! Веригин – Мы ж без вас тоже никуда не сдвинемся. Ильичев – Пока что мы не в состоянии осознать всю серьезность намерений. Однако, можем почувствовать их. Правда, же? Панкратьев – Да, но только если для вас чувства первичны. Может, вы ведомы логикой? Остапчук – А в чем проблема? Можно и так докопаться до истины. Панкратьев – Да, нет, я нисколько не против. Нельзя же говорить за каждого. Ильичев – Но, каждый может говорить за себя. Радомлин – Это – в идеале, но не означает, что наиболее верный подход. Веригин – Только коллективно-сознательно. Радомлин – Я только одного не пойму. Все посмотрели на Радомлина. Радомлин – Оставить текст вам, для музыкальных экзекуций, или самому его представить народу? Остапчук – Василий, решайте сами. Ильичев – Да, мы совершенно не претендуем. Электричка неслась по длинному перегону. Был уже третий час дня. Радомлин, допечатав стих, оставил лист прямо в машинке, накрыл ее крышкой и поставил в ноги. Ильичев забрал футляр с гитарой и положил ее на багажную полку сверху. Панкратьев – Я отлучусь, извините. Радомлин – Конечно, проходите! Он прихватил свои вещи, музыканты выпустили его на проход, меж рядами кресел. Он шел против движения, к концу состава. Шел медленно и осторожно, держась одной рукой за спинки скамеек. Панкратьев подошел к тамбуру, шкаф был довольно плотно придвинут к раздвижным дверям. Он раздвинул одну створку и протиснулся в коридор. Двое грузчиков так же стояли около шкафа. Второй смотрел на убегающий за окном пейзаж. Дверь шкафа на этот раз была приоткрыта. Изнутри доносилось чтение с неподдельным и натуральным выражением, присущим далеко немногим. Панкратьев хотел заглянуть внутрь, но оттянул руку и передумал. Панкратьев – Репетиция. Не буду мешать. Состав сбавлял скорость, тормозя перед объявленной станцией “Потеряево”. Прислонившись к двери, стоял первый носильщик. Он как бы невзначай загораживал проход, но не собирался противостоять, хотя и мог без труда. Он встретился взглядом с Панкратьевым, после чего он сказал. Панкратьев – Я не могу так больше. Первый носильщик – Вернись! Панкратьев – Вези Алексаныча, зачем я тебе? Первый носильщик – Я не хотел повторять дважды. Панкратьев – Это – не предательство. Доеду на следующей. Состав остановился, немного более резко, чем на предыдущих остановках. У стоящего за Панкратьевым шкафа, при торможении поезда, распахнулась створка. Оттуда вылез Алексаныч с той же тонкой книжкой в руках. Панкратьев отворил вторую дверцу и заглянул в шкаф. Там было пусто. Панкратьев (как бы понимая намек) – Но, я же ему и в подтяжки не гожусь. (пытаясь отшутиться) Первый носильщик – Они тебя тоже не воспринимают, просто отпустили тебя вот и все тут. Был бы нужен, они не дали бы тебе уйти. Панкратьев – Думаешь, они про все знают? Подключился второй носильщик. Второй носильщик – А как же? Ты – один, а их вон сколько! Пока они говорили, Алексаныч уже успел спрыгнуть на низкий перрон. Панкратьев – Мне и в шкафу тоже не место. Куда мне? Первый носильщик – Ничего, доедешь, как скульптура. Потом высадим, нам тоже порожняком не хотелось. Хоть для вида, но это необходимо. Панкратьев – Как они отвернутся или зазнаются – мы выходим! Второй носильщик – Все сделаем. Вы же помните, главное – не забываться. Алексаныч стоял на пустой платформе, вдалеке показался хвост ушедшей вместе со шкафом и пассажирами электрички. Он положил книжку в карман пиджака и спустился со станции по бетонным ступенькам. От времени и погоды, на углах конструкций выступала и горбилась проржавевшая арматура. Грязно-белая, Т-образная крыша угрюмо теснилась посреди платформы. Он вышел со станции на поле, окружавшее ее и охватывающее своим простором и восторгающее своей пустынностью. Поодаль, прямо за разбитой, бегущей наперерез дорогой, росли кварталы панельных домов. В один из таких, он и сам когда-то переехал. Он одухотворенно смотрит на них и произносит заключительную реплику. Алексаныч (иронично) – Не стоит район без Герцога. После недолгого молчания добавляет. Алексаныч – А дом, без культуры. …. июнь-июль 2022 г.