Часть 1
15 июля 2022 г. в 22:53
У Нейтана оба сердца — такие, чтобы работать на износ, мощные и не знающие усталости, рассчитанные на то, чтобы убивать конкурентов технической сложностью ещё на подлёте. Первое ему поставил ещё Раф — бойкое сердце для прыгучего юниора. Второе Нейтан выбрал сам, когда выходил во взрослые. Искал что-нибудь под стать первому, а нашёл настоящее сокровище. Сильное, выносливое, сродни стальному мотору. Идеальное сердце для скаковой лошади — или для фигуриста, который собрался до отказа набить квадами свою произвольную. Раф, помнится, тогда только покачал головой, но ни словом не возразил. Нейтан не понял этого жеста. Ему казалось, он всё делает предельно правильно — готовит себя к борьбе на износ. Разве можно поступить иначе?
Оказывается, ещё как можно.
Оба сердца Миши — невыносимо нежные, ранимые, бесконечно уязвимые. Нейту кажется, они на просвет должны быть прозрачными, как тончайший хрусталь. Точно так же, как всегда звенит его катание, невесомо и пронзительно.
Первое время Нейтану было дико, что можно выбрать себе такие сердца. Он сначала едва зачерпнул взглядом технические характеристики в карточке спортсмена — а потом перечитывал снова и снова, и в толк взять не мог: зачем? Почему такая сборка? Где мощь, которая позволит наполнять программы квадами, уверенно делать младшие и кусать старшие? Где хотя бы стабильность, которая позволит уверенно выкатывать заявленный контент, не разрушая его? Где хоть что-то? Даже два этих слюнявых сердца, сложенные вместе, не дадут столько мощности, сколько легко выжимает один любой мотор в груди Нейтана. Федерация, которую представляет Миша, отнюдь не бедна, она может позволить себе великолепные сердца для спортсменов. Так в чём же дело?
Он понял, когда пронзительное танго врезалось ему в глаза и в душу. Когда его перехлестнуло эмоциями, смяло и выжало, оставило нелепо хватать ртом воздух подобно выброшенной на берег рыбе. Боже мой, как же красиво — Нейтан в самых простых словах заблудился, как ребёнок в ножках стола, и едва смог промычать что-то одобрительное, когда Миша проходил мимо. Звенящая красота катания вонзилась в него и прожгла едва ли не насквозь, оставив зияющую дыру. На Олимпиаде они остались толкаться на соседних строчках — Нейтан, которому волнение помешало обуздать мощь собственных сердец, и Миша, который ушёл в свою музыку, как под воду с головой. Нейтана волнение потянуло на дно, словно камень; Мишу вода пощадила и вытолкнула вверх, обратно к поверхности. Где-то на полпути они и пересеклись, и вцепились друг в друга накрепко, будто запутавшись вдвоём в рыболовной сети.
Вернее, первым вцепился Нейтан.
— Я понял! — сказал он тогда с уважением, подойдя к Мише после прокатов. И осторожно ткнулся ему в грудь растопыренной пятернёй, мазнул по рёбрам кончиками пальцев. — Я всё думал: зачем такие сердца, это же совсем не для прыжков?.. Теперь я понял.
— Нет, — возразил ему тогда Миша. — Ещё пока нет. — И он оказался кругом прав.
Внешнее созерцание щемящей красоты и правда не было ключом к пониманию. Так, первой шаткой ступенькой. Потом, когда Миша подпустил его поближе, Нейтан смог увидеть больше. Увиденное его ужаснуло, поставило с ног на голову представления о катании. Преодоление Нейтана складывается из тренировок на износ, не щадя себя, из многократного повторения сложных прыжков, пока они не въедаются в мышцы, из вечно сбитых коленей, из ощущения, что вот-вот, не выдержав напряжения, раскрошатся кости и лопнут суставы. Это — тяжёлая, но очень понятная ему физическая работа. Повторить всё три, а лучше четыре тысячи раз до полного автоматизма, тогда начнёт неплохо получаться на соревнованиях. Преодоление Миши выглядит совсем по-другому. Это вечно изношенные сердца, потому что музыка отзывается в них так неистово, что почти рвёт в клочья. Они не кажутся хрупкими – они такие и есть. Это нескончаемые операции, прокаты на грани сердечного приступа и вечный надрыв, выглядящий страшно, если смотреть на него вблизи.
Нейтан один из тех немногих, кому позволено смотреть вблизи. То, что он видит, его поначалу ужасает. Кажется диким, что кто-то готов вот так постоянно мучиться даже не из-за медалей! — просто из-за более-менее высоких мест, понемногу выдирая из себя здоровье, жилу за жилой. Нейтан часто держится рядом для того, чтобы нервно тыкать в Мишу бутылкой с водой, чтобы Миша запил свои таблетки, а не гонял их в задумчивости полчаса на языке — если позволить ему так сделать, эффект от таблеток распыляется, а потом одно из сердец может замереть в самый неподходящий момент. В Сайтаме Нейтан оказывается тем, кто буксирует Мишу по коридорам под катком навстречу врачам — клапаны вылетают сразу из обоих сердец, тут уже не до чемпионата.
— Я не понимаю! — стонал тогда Нейтан и крепче перехватывал сползающего по плечу Мишу, вцеплялся в гибкое запястье так, что пальцы немели. — Так же невозможно! Это какая-то сплошная боль, а не карьера! Какого чёрта ты ничего с этим не сделаешь? Твои тренеры ничего с этим не сделают? Почему?
— Я так катаюсь! — упрямо ответил Миша. Кровь потекла у него по губам и подбородку, бледное лицо стало ещё бледнее, а сам Миша окончательно повис на Нейтане, но упрямиться не перестал. — Ты не понимаешь. Я не умею по-другому!
Нейтан тогда тоже не сумел по-другому — он поцеловал Мишу перед тем, как передать врачам, прямо в залитые кровью губы, а потом остался потерянно повторять самому себе: не понимаю, я не понимаю.
Он до сих пор не понимает. Но это уже не имеет значения, потому что ему позволено остаться. Потому что Миша — такой, какой есть, упорно последовательный в своём ослепительно прекрасном надрыве, можно принять его таким, какой он есть, и таким его любить и беречь, или идти искать себе кого-нибудь попроще. Нейтан остаётся, не позволяя себе испугаться сложностей. Потому что Миша всегда открывает на стук в дверь и смотрит ласково. И в серых глазах — так глубоко, что можно и не разглядеть, если не знать наверняка, что она там — густой синевой плещется любовь, и выразительные руки обнимают так, что одно объятие начинает значить больше, чем десятки слов. Нейтану можно обнимать в ответ, можно целовать взахлёб и не останавливаться, границ не замечать. Можно дарить Мише свою любовь, бросать её к ногам снова и снова — Нейтан бы и любое своё сердце для него вырвал, вложил бы его Мише в грудь, чтобы и в прокатах с ним быть, и хоть так помогать, да Миша такой подарок никогда не примет.
Дурацкие кустарники из роз, которые Нейтан ему таскает, стыдясь собственного отсутствия фантазии, впрочем, он принимает всегда, заливаясь смущённым прозрачным румянцем, душераздирающе прекрасным.
Нейтан остаётся на ночь после стокгольмских прокатов. Вялая шведская весна кажется тропической жарой, когда Миша рядом и к его гибкому телу можно без стеснения прижиматься. Нейт осторожно опускает голову ему на грудь, слушает сбивчивое сердцебиение. Поначалу он всегда боится услышать пробой в сердцебиении, скрежет разлетающихся клапанов. Потом стук становится мерным, постепенно выравнивается, а вместе с ним успокаивается и сам Нейт.
— Я бы мог в тебе утонуть, — говорит Нейтан откровенно и безвольно. Ему нравится жаться щекой к Мишиной груди, кожей ощущать, как переплетаются бесконечные шрамы, оплетающие рёбра как сетью, как хрупко вздрагивают два нежных сердца, каждое в своём ритме. — С головой. Если бы ты только разрешил. Я, в целом, уже почти.
— Тебе нужно разрешение, чтобы утопиться? — ровно уточняет Миша. Его пальцы беспорядочно блуждают у Нейта в волосах, мягко захватывают и оттягивают кудри и в целом исполняют какую-то очень произвольную программу.
Нейтан тихо смеётся тому, как Миша выворачивает его слова, превращая преувеличенную красивость в приземлённые нелепость. И кивает без тени сомнения: — Да. Нужно.
Миша ему никогда не разрешает.
Но Нейтан всегда готов.