**
Олег заглядывает, когда Игорь чистит зубы. Ухмыляется, поднимает руки в жесте "понял, принял" и пятится назад, но Игорь раздражённо сплевывает пасту в раковину и обличительно тычет в его сторону щеткой: – Говори уж, раз зашёл. Чего? – Чё не спишь так поздно? – вопросом на вопрос отвечает Олег, и Игорь хмурится. Если и этот начинает юлить – это плохой знак. Приглядывается незаметно. Вроде бы ничего не поменялось, Олег как Олег. Трехдневная щетина, синяки под глазами, обветренные губы. Родинка на щеке, шрамик поперек брови, тёмное пятнышко чуть ниже виска. Бабули-соседки таких живо записывают в алкоголики, минуя стадию наркоманов. Считай, повышение. – Я-то с дежурства, – ровно говорит Игорь. – А ты чего? Олег хмыкает, трёт неловко шею. – Да вот, – будто оправдывается. – Не спится. Снится дичь всякая... Звучит шутливо, значит дело серьёзно. Игорь торопливо полощет рот, плещет в лицо водой, по мокрой коже мажет полотенцем и шагает за порог, почти выталкивая Олега собой. Тот пятится, пропуская на кухню. Ну что же, кухня так кухня. Там есть бутеры и чай. А лучше кофе, ночь будет длинной. Пока набирается и фильтруется в графине вода, закипает чайник, Игорь рассказывает, что делал сегодня, какую херь опять по телеку крутят, как ноет плечо, а таблетки не помогают – на погоду, наверное. Уже раскладывая по ломтям хлеба нарезанную кружочками колбасу, спрашивает небрежно: – А ты как? Чего снилось-то? – Да так... тут... Не знаю даже, как начать. Олег поднимает голову, прицельно выдувает в форточку струйку дыма. Сидит на своём любимом месте – на подоконнике, слева, прислонясь спиной к стене, покачивает босой ногой, курит. Игорь никому бы не позволил курить на своей кухне: ещё не хватало, чтобы место, где обитают продукты, провоняло табаком. Но это же Олег. И, ну. Кухня, по большому счету, тоже его. – Мне иногда тоже снится всякое, – начинает за него Игорь. Рассказывает честно, но без демонстративной искренности – так, разговор поддержать. – Вот в прошлом, например, месяце: я пацан ещё, заблудился в торговом центре, бегаю по коридорам, в толпе, ищу мать. Вокруг куча людей, а меня никто не замечает, вопросы игнорят... А потом выходит какая-то стрёмная тетка – кожа серая, ногти черные, труп трупом. Пойдем, говорит, со мной, я знаю, где твоя мама... Вот вроде я щас взрослый мужик, а проснулся от того, что заорал в голос. – Хорошо, – невпопад отвечает Олег. Смотрит задумчиво в окно. С сигареты на штанину ссыпается столбик пепла, Олег с вяло-раздраженным "ч-черт!" отряхивается, и от этого будто переключается в другой режим: садится прямее, глядит резко и остро из-под черных бровей и немытой прямой челки. Выглядит человеком, решившимся на страшный отчаянный шаг. Игоря снова пробирает ознобом от его вида. Олег понимает его молчание по-своему: – В смысле, хорошо – если видишь просто страшный сон, такое, чего в реальности не может быть. А то же бывает, что вроде во сне кошмар, а потом просыпаешься и понимаешь, что это по серьёзу случилось, ты просто забыл об этом. И для тебя всё в первый раз. Ещё хуже, когда понимаешь уже, что сейчас увидишь, а ничего не изменить. Все равно ноги идут. И вроде ясно, что надо остановиться, что сейчас опять появится дверь эта чёртова раскуроченная, стены все в саже, вместо дивана нашего – один горелый каркас, а все равно идёшь и ступеньки ещё считаешь, как дебил. Думаешь на автомате: ща увижу его, только увидеть... По морде, наверное, даст, ну и правильно, зато хоть увижу. А сам знаешь уже, что он... Огонёк сигареты обжигает пальцы, Олег снова чертыхается. Встряхивает кистью, лезет в карман за пачкой, суёт очередную сигарету в зубы, но не поджигает, так и сидит, тоскливо чиркая колёсиком зажигалки. – Короче, бывает и так, Игорёк, – говорит наконец и улыбается безрадостно и хищно, показывая клыки. Игорь смотрит в ответ, не отводя взгляда. – Бывает, – повторяет эхом. – И не такое бывает. На столе подсыхают бутерброды. Нетронутый кофе в Олеговой кружке покрывается белёсой плёночкой.***
Дождь лупит по лужам, по машинам, по кожаной куртке, мочит бумагу, в которую завернута шаверма. Саму шаверму тоже, но совсем немного, много не успевает: Игорь кусает жадно, набивая щеки, жуёт торопливо – ну вылитый бродячий пёс, который дежурит у киоска в ожидании подачки. Того, кстати, в этот раз нет. Должно быть, схоронился где-то в сухости. Предпочитает быть голодным, зато не мокнуть. Игорь вот наоборот. – А мне купил? – раздается за плечом голосок, и Игорь вздрагивает. От неожиданности, не от испуга – голосок-то знакомый. И говорит привычное. Привычно же Игорь делает вид, что ломает шаверму пополам, Юлька хихикает и мотает головой, наконец выходя под косой свет фонаря. Прядь на виске слиплась от влаги, отливает красным. Сквозь крупную сетку колготок и на оголённом животе видна гусиная кожа. Вот вообще не возбуждает. Не по погоде одёжка, конечно. – Чё подкрадываешься? – беззлобно ворчит Игорь, дожевывая кусок. – Чё небдительный такой? – в тон отгавкивается Юлька. – По сторонам смотреть надо, мало ли кто тут бродит по подворотням! На это ответить нечего, приходится занять рот ещё одним мощным укусом. Видел бы его сейчас Серёжа – так бы, наверное, нос сморщил, что все веснушки бы пропали. К счастью, Юле активный собеседник не особо и нужен. Знай кивай в нужных местах. – К отцу опять? – спрашивает. Игорь кивает. – А в прошлый раз не застал же? – звучит утвердительно. Игорь кивает снова. Сверху зонтом вырастает потолок арки. Дождь остаётся снаружи, зато внутри шаги множат гулкое эхо. Юлька ухмыляется, будто сбылось ее предсказание. Говорит убежденно: – Ты если так и будешь раз в месяц заглядывать без предупреждения, то и не застанешь. Вот нахрена переехал? Чего тебе тут не жилось? – Так аренда там копейки стоит, а до работы ближе, – пытается оправдаться Игорь, но Юля только закатывает глаза: – Ага, ну да, конечно. Где Рубинштейна – а где твоя работа. За дуру меня держишь? – Вообще не держу, – буркает Игорь. – Иди себе. Шаверма кончилась, жевать – лишь бы не говорить – больше нечего, остаётся только скомкать бумагу в плотный шарик и готовиться к обороне. Юлька не подводит: – Кто там у тебя, м? Завел небось себе сердечного друга? А, покраснел, покраснел! – Это от холода! – шипит Игорь, прицельно швыряя бумажный шарик в урну у парадной. Но Юлька будто не слышит: – Как ее зовут? Или... Ох, И-и-игорь! Его? Да? Да? Да ладно, не стесняйся, современный мир, прогрессивные взгляды! Знала бы ты, насколько я современный и прогрессивный, думает Игорь весело. Вслух говорит: – Ну вот скажи мне, Пчёлкина, что это за профессия такая идиотская: журналист? Чуйка как у ищейки, хватка как у бульдога, из тебя бы такой следователь вышел – закачаешься! Весь главк бы по струнке ходил, табельное бы выдали. А ты? – А я! – говорит Юлька и заливается, будто ее щекочут. Потом утихает и стоит под дождём, смотрит ласково, по-матерински. Игорь тоже стоит, не торопясь нырнуть в темноту и тепло парадной. – Иногда и табельное не поможет. Ты же знаешь, Гром. Всякое бывает. – Бывает, Юль, – шепчет Игорь. Падающие капли в свете фонаря собираются вокруг ее фигуры в серебристый ореол. Голова под шапкой длинных кудрей похожа на одуванчик. – Бывает. – Иди уж, – она улыбается и кивает ему на дверь. – Может, сегодня встретитесь наконец. Игорь в глубине души надеется, что нет. Но кивает тоже и шагает через порог.****
Пирогом пахнет на всю квартиру, аж живот подводит от голода. Ему, дураку, не объяснишь, что это только тесто сверху нагрелось. Надо ещё ждать, пока начинка пропечется, потом дожидаться, пока готовый пирог "отдохнёт" под полотенцем. Потом пока нарежут, пока сядут за стол… Всё равно бурчит, зараза. – Тесту – отдохнуть, пирогу – отдохнуть. Едва на свет появился, а уже отдыхать! Некоторым людям бы так отдыхать, как этим хлебобулочкам! – привычно ворчит ДядьФедя. Игорь решает, что отмалчиваться себе дороже, и тихонько хмыкает. ДядьФедя тут же включается: – Тебе, тебе говорю! Когда выходной последний раз брал? Ты посмотри на себя, скоро высохнешь, как изюм! Спать Адам с Евой для кого придумали? А? Лучше бы отмолчался, с хмурым весельем думает Игорь. Хотя... ДядьФедя если хочет что донести, от него и в гробу не скроешься. – Чё вот загоняешь себя, ради чего? – продолжает бурчать тот. – Были б, там, не знаю, жена на сносях, детишки по лавкам, мать больная... Я разве хоть слово б сказал? Живешь бобылём, ни подружки, ни собаки, ни... Чего отворачиваешься? Слушать будешь умных людей, нет? – Игорёша, а пельмешки? Пельмешки тебе сварить, будешь? – заглядывая в кухню, ТётьЛена отодвигает советскую еще занавеску из разноцветных блестящих трубочек. Те стукаются друг о друга с шорохом, переливаются в свете лампочки. В комнате ноет телевизор: какой-то российский сериал про деревенскую красавицу, в которую влюбился столичный миллионер. Игорь убедительно мотает головой: - Не, ТётьЛен, не надо, пасиба! Я пирога подожду. ТётьЛена притормаживает на пороге, оглядывая его потертые джинсы и видавшую виды кожанку с разошедшимся у локтя швом. Интриги столично-деревенских отношений манят ее, но просто уйти она тоже не может: жестом велит снять куртку, достает из ящичка бюро игольник. Потом таким же критическим взором, что только что ДядьФедя, проходится по игоревой фигуре, освобожденной от бремени куртки, сверху вниз. Вздыхает привычно: худющий, одни кости да жилы! ни жирка, ни мяса, что бы мать сказала… – Там пирога-то этого, – говорит недовольно. – Даже мне на один укус, язык подразнить. Давай пельмешки с собой заберешь? Сваришь себе на ужин. Я специально для тебя купила. ДядьФедя за спиной недовольно крякает. Было время, когда они эти пельмени в шесть рук, сами: тесто – нежнейшее, мясо – сплошной сок и аромат, и сейчас слюнями истечь можно, только вспомни. А!.. Ладно хоть до покупных пирогов пока дело не дошло… Иголка в ТётьЛениных пальцах мелькает, прореха исчезает на глазах. Попутно обсуждают разное: ДядьФедя жалуется на погоду, на сырость, от которой опять нытливо тянет в груди, Игорь вслух высчитывает ближайший выходной (выходит, что только в мае), когда сможет отвезти на дачу новый поливочный шланг и натянуть на окна москитную сетку, ТётьЛена рассеянно кивает, прислушиваясь к телевизору, ждет рекламы, чтобы смущенно уточнить, а чего решили-то, но всерьёз включиться в разговор не успевает – реклама кончается, внимание неумолимо ускользает. Спустя пару часов, когда за окном уже прочно обосновались прохладные весенние сумерки, Игорь одевается в прихожей, смущенно благодарит, разглядывая ровненький шов. Втискивается в ботинки, берется одной рукой за кепку, а другой – за ручку двери. В животе приятно булькает чай с сахаром и конфетами (пирога действительно оказалось всего ничего). ТётьЛена вдруг всплескивает руками, ныряет в кухню (занавеска опять: "шурх-шурх-шурх"), быстро выныривает и сует Игорю в руки пузатый белый пакет. Ладони тут же немеют от холода. – Ну ТётьЛе-е-ен... – укоризненно тянет Игорь. – Бери-бери, – смеется она, отмахиваясь от попыток вернуть. – Кушай, сынок. Я ж говорю, для тебя купила. Мне эти магазинные... Сроду я их не ела, Фёдор своими руками таки-и-е пельмешки лепил – закачаешься! После них я на фабричные и смотреть-то, наверное, никогда не смогу. Садились вон за этот стол, я тесто катала, Федя фарш заводил, Костя кружочки резал – и лепили втроем под болтовню. Еще не сварим даже, а уже вкусно. По любви потому что. Да ты уж и не помнишь, наверное… Игорь вежливо улыбается, клюет ТётьЛену в щеку и шагает за дверь. Пакет деть некуда, не в руках же тащить. Вот разве что за пазухой местечко… Сердце от близкого соседства с заморозкой мгновенно покрывается льдом. Ничего. По дороге оттает.