Sometimes I hear you calling
From some lost and distant shore
I hear you crying softly
For the way it was before
Where are you now?
Are you lost?
Will I find you again?
Are you alone?
Are you afraid?
Are you searching for me?
Why did you go?
I had to stay
Now I'm reaching for you
Will you wait, will you wait?
Will I see you again?
You took it with you when you left
These scars are just a trace
Now it wanders lost and wounded
This heart that I misplaced
Дима чувствует лёгкое прикосновение тёплых пальцев к своему локтю. Они нежно скользят выше по плечу, пока Дубин не дёргается, резко отстраняясь, отталкивая Калигари от себя. Оба замирают, несколько секунд смотря друг другу в глаза, пока Дима не опускает взгляд. Он знает, что все чувства на лице написаны, знает, что Валя больше его не тронет, но всё равно произносит: — Не трогай меня, — и голос получается скорее жалобным, нежели строгим. Он сглатывает ком в горле, чувствует, как дыра в груди только разрастается, как она поглощает всё его существо. Из глаз давно текут слёзы, — он чувствует солёный привкус на губах, — и тяжело вздыхает, судорожно, словно это — последняя возможность пропустить кислород в свои лёгкие. И грудину разрывает от боли. Но не физической, а той, что сидит где-то в сердце. Калигари послушно делает шаг назад. Не трогает. Не приближается. Но смотрит обеспокоено, тоскливо, с испугом в глазах. Но страх не за себя — только за Диму. Дубин понимает, что имеет полное право начать эти отношения. И Валя — замечательный, ласковый, внимательный. С ним можно построить замечательную, спокойную, размеренную жизнь. Ту, о которой он всегда мечтал. Может. Но ему это не надо. Дима делает несколько шагов назад, сдёргивает с носа очки и закрывает ладонями лицо. За спиной чувствуется опора — холодная, бездушная стена. Хочется вжаться в неё, раствориться, лишиться всех чувств. Лишь бы не думать о нём. О самом родном и любимом. Ладони холодные, от слёз влажные. Растрескавшиеся и искусанные губы словно разъедают слёзы — больно, но не больнее, чем внутри. — Прости, — срывается с губ не то стон, не то всхлип. — Прости, — шепчет Дубин, как молитву. — Прости. Но я не могу. Не могу… — Дим, ты не обязан… — Стой, — неожиданно для самого себя резко прерывает Валю он. — Ты… ты заслуживаешь лучшего… И ему становится смешно. Тошно, больно, смешно. Эта фраза слишком личная, слишком мучительная, перемалывающая все внутренности. Смех мешается с рыданиями, щекам больно, слёзы всё текут и текут. Дима медленно оседает на такой же ледяной пол, со всей силы вжимается к стену. Хочется спрятаться. Исчезнуть. Лишиться чувств. Когда Дубин открывает глаза, он ожидает чего угодно, но не Валю, который сидит на полу в метре от него. Он не ушёл. Не хлопнул дверью. А протягивает ему стакан с водой, старается дать его так, чтобы к Диме не прикоснуться. — Прости, — повторяет он спустя несколько минут. Дыхание выравнивается, а в груди разрастается пустота. Но не болезненная, а.. просто пустая. Ничего не значащая. Такая привычная. — Тебе не за что извиняться, — осторожно произносит Калигари. — Я… я сделал что-то не так? Дубин хлюпает носом, доставая из кармана домашней худи пачку бумажных салфеток. Раньше они все лежали на столе на кухне и в тумбе в спальне, сейчас же — везде. — Дело не в тебе, — шепчет он, распрямляя салфетку в руках. Делает это медленно, не то задумчиво, не то неосознанно. Но в один момент он натягивает её слишком сильно, и она почти беззвучно рвётся. И Диме остаётся только смотреть на дыру, образовавшуюся в салфетке. — Дело совсем не в тебе… — повторяет он ещё тише. Глаза расфокусировались, взгляд пустой, почти безжизненный. — А в чём? — тихо спрашивает Валя. Но не требовательно, а скорей ласково. С участием. — Просто, — пытается начать Дубин, но тут же чувствует ком в горле. Говорить о нём почти физически больно. — Две недели назад завершились отношения, в которых я был шесть лет. Шесть грёбаных лет. И знаешь? — он поднимает взгляд, смотря всё так же безжизненно. — Эти шесть грёбаных лет были одними из самых счастливых.***
Дима одёргивает пальто, закутываясь в него плотнее. На улице слишком холодно даже для октября в Питере; да и утром температура была плюсовая, а сейчас же валит снег. Снежинки оседают на грязном асфальте и тут же тают, смешиваясь с почти чёрной в темноте водой, торопливо бегущей к ближайшему водостоку. По коже бегут мурашки при каждом дуновении ветра. «Нужно купить зимнее пальто со следующей зарплаты», — думает Дубин, забегая в ближайший автобус. Сейчас денег нет — можно наскрести на еду на оставшуюся неделю, но ни на что больше не хватит. Но и не нужно. А пальто он купит в следующем месяце. А пока переживёт. Он хватается за поручень и облокачивается о стену, прикрывая глаза. Ещё немного — и он будет дома. Дима дёргается, почувствовав вибрацию телефона в кармане. Он уже думает послать всех, кто ему пишет — у него завтра заслуженный выходной. Первый за восемь дней. И работа подождёт эти пару суток. Глаза от усталости видят плохо, даже очки не помогают, и ему требуется несколько секунд, чтобы понять, что написано. Лучше бы Дубин не видел этого. Лучше бы его телефон украли. Лучше бы он пропустил это сообщение. Гром у него в контактах записан донельзя просто: «Игорь». По коже бегут мурашки. «Я думаю, нам нужно расстаться», — гласит сообщение. Дима смотрит на него, не мигая, не понимая, что написано. Пять слов. Двадцать четыре буквы. Но такого не может быть. Это сон. Или ошибка. Автобус останавливается на нужной остановке. Совсем у дома Игоря. Дубин выходит, тут же замирая — а что делать? Точно ли можно сейчас к нему? Но делать нечего. Бежит до подъезда, стараясь не промокнуть под снегом с дождём, затем — через ступеньку на второй этаж. Он замирает, достав ключи от квартиры, но отпирает дверь. А в груди всё ещё теплится надежда, что это ошибка, шутка, что угодно, только бы не реальность. — Привет, — неуверенно зовёт Дима, не закрывая до конца за собой дверь. В квартире темно — только из спальни льётся свет. — Привет, — слышится тихий голос в ответ. Игорь выходит из комнаты, включая в коридоре свет, и замирает, облокотившись о дверной косяк. — Ты… ты видел, что я написал? Дубин внимательно вглядывается в его лицо, старается считать его эмоции, понять чувства. Поза закрытая, губы подрагивают, а нос немного покраснел. Кажется, плакал. — Да, — не своим голосом отвечает он. Внутри проходит дрожь. Смесь тревоги и отчаяния. — Ты… почему?.. — Так будет лучше, — тихо отвечает Гром. — Да, да, обязательно будет. Тебе будет лучше… — он начинает тараторить, закусывает губу, всем своим видом кричит, что нервничает. — Кому будет лучше, Игорь? — голос Димы кажется высоким, выше, чем обычно. — Кому?.. Почему ты решил, что знаешь, как будет лучше мне? Он молчит, кусая губы и уставившись в пол. Дубин видит, как тот сжимает пальцами свои плечи, словно хочет уменьшится и стать незаметным. — У… меня есть другой, — произносит Гром, но неуверенно, словно предполагая. Дима качает головой, губы растягиваются в усмешке. Болезненной, нервной усмешке. — Ты врёшь, — не спрашивает — утверждает Дубин. — Да, — просто и честно отвечает Игорь. — Я вру. Подумал, что тебе будет проще винить во всём меня. Будет проще, если ты рассердишься. И тогда ты не будешь искать проблему в себе. — Почему? — повторяет Дима, чувствуя, что в горле образуется ком, и голос на последнем слоге предательски срывается. — Прости, — еле слышным голосом шепчет Гром. — Прости. Но ты заслуживаешь лучшего. Я… я клянусь, что ты заслуживаешь лучшего. Прости. И уйди, — ещё более надорванно просит он. — Уйди, я прошу тебя. Дима делает несколько шагов назад, чтобы не загораживать вход. И дверь тут же захлопывается, навсегда отделяя его от прежней жизни и единственного любимого человека. В груди разрастается пустота. Словно сердце вырвали, оставив там зияющую дыру. Он тупым взглядом смотрит в дверь, только что закрывшуюся дверь. Дверь его дома. Но больше это не так. Он не понимает, куда его несут ноги. Мозг, кажется, совсем перестаёт работать — в голове каша, сердце бьётся так, что дышать становится невозможно. Но он продолжает идти — потому что не делать ничего нельзя. Дубин прокручивает в голове все события последних недель. Пытается найти, что он сделал не так. Словно ещё можно что-то изменить. Картинки в сознании меняются сами собой: вот Игорь утром варит кофе, вот залезает к нему в кровать после душа, сразу же укладывая голову ему на плечо — как и делал всегда. Дима помнит каждый жест, каждое движение, каждый вздох. Они шесть лет жили вместе. Весь Игорь, с кончиков волос до кончиков пальцев давно стал ему родным. Шесть лет. Шесть грёбаных лет. Они прошли друг с другом всё. Пережили смерть Юли. Вместе скидывались, искали деньги и брали в долг, чтобы оплатить нормальные похороны. Держали друг друга за руки, стоя перед свежей могилой, и рыдали, уткнувшись друг другу в плечо. И больше никого там не было. Они вместе прошли всё. Пережили и боль, и радость, держась друг за друга, цепляясь за каждую секунду, проведенную вместе. И всё это закончилось. Закончилось. Дубин приходит в себя, когда поднимается по лестнице своего дома. Раздолбанные ступеньки под ногами кажутся такими знакомыми, неровные стены с облезающей штукатуркой приветствуют его, как родного. Тишина подъезда кажется нереальной — даже соседи снизу не кричат и не бьют посуду. Словно весь мир замер. Руки немного подрагивают, когда он вставляет ключ в замочную скважину. Три поворота влево, небольшое дёрганье двери на себя — она старая, исцарапанная, по-другому никак не откроешь, — и Дима заходит в темноту и холод своей квартиры. Несмотря прохладу, в ней душно. Дышать становится ещё сложнее. Сердце бьётся в горле, из ослабевших пальцев выпадают ключи, и Дубин сползает по двери на пол. Свет он не включает. Поэтому остаётся только смотреть вперёд, на отблески света из окна, выходящего на шумное шоссе, и чувствовать, как глаза наконец начинает щипать. Дима даже не пытается вытирать слёзы — пусть текут. Кроме него здесь нет никого — да и быть не может. О местоположении этой маленькой, пыльной и старой однушки знают только Игорь и Вера; но никто сюда не придёт. Можно не прятать эмоции. Не казаться сильным. Всё равно всем плевать. Но с губ так и не срывается ни один всхлип. Он притягивает колени к груди и утыкается в них лицом; и на секунду появляется чувство защищённости. Но он один. И защищаться не от кого. Слёзы так и не заканчиваются. Но Дубин встаёт, аккуратно, по привычке, вешает пальто на вешалку. В ванной ополаскивает лицо ледяной водой в надежде, что это поможет успокоиться, но в итоге стоит, сгорбившись над раковиной, и плачет. Плачет-плачет-плачет, не успевая переводить дыхание, чувствуя жжение по всему лицу от горячих слёз, игнорируя невозможность нормально вздохнуть. В горле сухо. В квартире только старая бутылка с апельсиновым соком — Дима большую часть времени жил у Игоря, притаскивая туда всю еду и все покупки из магазина. За шесть лет это стало привычкой. Важной, невероятно важной привычкой. Да и знание, что дома тебя ждут, всегда грело душу. Он наливает воду из-под крана в старенький чайник, ставит, нажимает на кнопку. Пустым взглядом смотрит в окно — где-то внизу идут люди и громко смеются. Машины едут, как ни в чём не бывало. Водители превышают скорость на пустынной дороге, не боясь получить очередной штраф. Жизнь идёт. Дубин снова облокачивается о столешницу, горбится, опуская голову. Нужно смириться. Погоревать, а потом смириться. Жизнь на этом не заканчивается. В этом мире ещё полно замечательных людей, с которыми можно быть счастливым. Нужно отпустить своё горе. Но не сейчас. Чайник щёлкает — Дима даже забыл, не понял, что это был за звук; у Игоря дома они до сих пор кипятят воду на плите. Кипятили. Часть воды идёт в пустой кувшин, часть — в чашку. Он находит на полке пакетик с зелёным чаем, и, закинув его в кружку, оставляет её на столе, расстегивая на ходу рабочую рубашку, чтобы переодеться в домашнюю худи. Ту самую, которую носил Игорь, когда бывал у Дубина в квартире в холодные осенние вечера. Ткань всё ещё держит в себе аромат его кожи. Дима ладонью вытирает глаза, усаживаясь за маленький кухонный стол. Ему нужно понять, что делать дальше. Раньше все планы сводились к их отношениям; они жили, как семья. Самая настоящая семья. Как будто не представляя, что делать друг без друга. Но, кажется, что только Дубин не представлял, и это стало огромной ошибкой. На грани катастрофы. Чай приятно обжигает горло, согревая. Он крепче обхватывает холодными ладонями чашку, продолжая смотреть в окно. Больше смотреть здесь не на что. Что он сделал не так? Где оступился? Почему не увидел раньше? А что, если виноват совсем не он? Что, если просто не суждено им быть вместе? Но что заставило Игоря так поступить? Почему?.. Дима долго, очень долго прокручивает все эти вопросы по кругу. Но не находит ответа. Нужно подумать об этом завтра. А сейчас лучше пойти спать. Может быть, станет лучше. Ибо хуже уже некуда.***
На следующий день Дима не вылезает из кровати. Так и лежит, укутавшись в одеяло и ожидая, когда дыра в груди перестанет так болеть.***
Дубин встаёт, чтобы выйти за продуктами. Дождь за окном не прекращается. Разобрав сумки, он быстро ест «человеческие консервы», как их называл Игорь. Больше сил ни на что не хватает — но он гладит только постиранную рабочую рубашку, вешает её в шкаф с краю и снова ложится в кровать, чтобы следующие несколько часов смотреть в стену. Пока не заснёт.***
Движения давно отточены. Выключает будильник, быстрый душ, завтрак, заготовленная с вечера рубашка, автобус, участок. По неведомому стечению обстоятельств весь день проходит на задержании — и думать просто некогда. Дима благодарен Богу, в которого никогда не верил, что он так устал и сил на мысли не осталось. Добравшись до дома, он тут же засыпает с мыслью, что Прокопенко дал ему на завтра отгул. И он сможет наконец снова поплакать в одиночестве. Хотя слёзы и так застилают глаза прямо сейчас.***
Тишину разрезает резкий, противный звук. Дубин что-то мычит, до конца не проснувшись, и с трудом шевелится — вчера пришлось знатно побегать, теперь всё тело ноет, отдаёт неприятной болью. Звук повторяется. И тут до Димы доходит, что кто-то долго и упорно звонит в дверь. Садится резко, до головокружения, быстрым шагом идёт к двери и даже не смотрит в глазок — сразу открывает. В конце концов, какая разница, кто там? И этому кому-то явно не должно быть дела до того, как он выглядит. Да и нечего врываться с утра пораньше. — Привет! — слышится радостный голос. Дубин щурится, вглядываясь в лицо раннего гостя, понимая, что оставил очки на прикроватной тумбе. — А ты чего такой? — и до него вдруг доходит, что это всего лишь Вера. Она всегда славилась своими неожиданными визитами, но не с утра же… — А ты чего так рано? — хрипит Дима севшим после сна голосом, пропуская её внутрь. — Ты вообще в порядке? — недоумевающе спрашивает девушка, разуваясь, а затем смотря в спину идущему в спальню Дубину. Тот возвращается уже с очками на носу. — А что? — Сейчас полпятого вечера, Дим, — отвечает она, затем кладя руки ему на плечи и чуть дёргая его на себя. Вера осматривает его, хмурится, чуть прикусывая губу. — Ты не болеешь? Случилось что? Отекший весь, да ещё и во времени не ориентируешься… я тебя разбудила, да? — начинает тараторить она, подхватывая с пола свой рюкзак и шустро идя на кухню. — Нет, да и да, — хмуро отвечает Дубин и, поймав вопросительный взгляд, объясняет. — На твои вопросы отвечаю. Нет, не болею, да, случилось, да, разбудила. Он опускается на стул, потирая глаза. Сил нет совсем. Да и дрёма никак не спадёт. — Димк, ты чего, — растерянно произносит она, когда Дима вздрагивает от её прикосновения к плечу. — Так, давай ты сначала поешь, а потом поговорим. На тебе лица нет. — Ладно, — вздыхает он, поднимаясь. Сил хватает, только чтобы приготовить яичницу. Вера же достаёт из своего рюкзака питьевой йогурт, конфеты и две шоколадки, говоря, что это всё ему. Дубин ест молча, а сестра же заваривает чай, ведя себя, как у себя дома. И он даже радуется, что она делает всё сама, не задавая лишних вопросов. Видимо, чувствует, что пока что лучше помолчать. Вера подаёт голос, когда Дима, чуть ссутулившись, моет тарелку: — Что случилось? Ты… ты можешь рассказать? Может, помогу чем, — голос её звучит неуверенно, вопросительно, с тревожной ноткой. Дубин молчит. Вытерев посуду, он забирается обратно на стул вместе с ногами, прижимая колени к груди. Глаза опять щиплет, когда он начинает говорить: — Мы с Игорем расстались, — горло дерёт от этой фразы. А может, и не от неё, а от холода, забравшегося в каждый уголок этой маленькой квартиры. Он замолкает, и Вера, выждав некоторое время и не дождавшись продолжения, спрашивает: — Но… как? Почему? С губ Димы срывается нервный смешок: — Если бы я только знал. Он… просто меня перед фактом поставил. И с тех пор мы не виделись, — он жмурится, утыкается лицом в колени, чувствуя слёзы на глазах. И уже не дёргается от прикосновения сестры к своему плечу. — Он козёл, — от души произносит Вера, заставляя его усмехнуться. — Было бы проще, если бы я тоже так думал… ох, было бы проще, — от сглатывает. — А ещё невероятно больно не знать, что с ним. Как он. Жив ли вообще… На кухне воцаряется тишина, которая нарушается только редкими судорожными вздохами и всхлипами. — Иди сюда, — не выносит девушка, раскрывая руки для объятий. И Дубин уже не сдерживает рыданий, уткнувшись ей в плечо.***
Дима заламывает руки, а затем прижимает их к груди. И говорит. Говорит, пока воздух в лёгких не заканчивается, пока слёзы на щеках не высыхают. Безжалостно вываливает на Калигари все свои чувства и мысли, а тот слушает, внимательно слушает, всё ещё не шевелясь и не пытаясь уйти. Когда Дубин заканчивает говорить, он ловит себя на мысли, что слёзы закончились. Впервые за эти две недели закончились. И на душе стало легче. Пустота на секунду показалась не такой уж и болезненной — скорей привычной и родной. — Ты же так не можешь, — тихо произносит Валя. — Не могу, — кивает Дима. Спорить смысла нет: Калигари прав и знает это. — Но мне нужно смириться. Я должен. — А ты забрал свои вещи из его квартиры? — спустя несколько долгих секунд молчания спрашивает Валя. Увидев отрицательное мотание головой, он продолжает. — Не думал поговорить… с ним? И вещи заодно забрать. Если с ним не получится — всё твоё при тебе. — Думал, конечно, — негромко отвечает он. — Только готов не был. А сейчас вроде отпустило. — Всё наладится, — уверенно обещает Валя. Дубина хватает только на кривую усмешку в ответ. Он не знает, правда ли отпустило или это ложь, чтобы успокоить Калигари и самого себя.***
Дима ещё днём написал Игорю, спрашивая, можно ли зайти за вещами. Ответом служит краткое «ок» в восемь вечера, что заставляет Дубина выскочить из автобуса в ту же секунду, ведь тот как раз стоял на остановке у дома Грома. Ключей от дома Игоря у него с собой нет, — да и уверенности, что он имеет на это право, тоже, — поэтому он стучит в дверь, устало потирая лоб. Ему кажется, что сейчас будет тяжело. Очень тяжело. Но это нужно выдержать и забыть, как страшный сон. Замок щелкает, дверь со скрипом открывается. Дима поднимает взгляд, и в груди что-то опять шевелится, — и осознание, как он его любит, и сочувствие, и боль. Гром выглядит плохо: оброс ещё сильнее, чем до их расставания, под глазами залегли чёрные мешки, а одежда висит, как на палке. Дубин старательно давит в себе все чувства. Не сейчас. А потом разберётся. — Проходи, — нарушает напряженную тишину Игорь, пропуская его внутрь. Дубин послушно заходит, и Гром снова говорит. — Я шкаф недавно разбирал, твои вещи отобрал. На кровати лежат. А остальное не трогал. Дима бормочет скомканную благодарность и начинает ходить по квартире, засовывая в рюкзак кусочки своей прошлой жизни. Он краем глаза следит за движениями и поведением Грома. Дубин не может не делать этого — неизвестность разъедает душу, сознание, заставляет паниковать ещё больше. А ему и так эмоций хватает. И увиденное утешения не приносит — Игорь дёрганный, зажатый, словно больной. Хочется обнять, успокоить, помочь — но Дима просто не имеет права. Да и Гром же ходит к психотерапевту, — как же хочется верить, что он не бросил, — и тот ему поможет. Должен помочь. Иначе вообще вся его жизнь ставится под угрозу. Но ему это может и понравится, Дубин понимает, что тот может посвятить всего себя саморазрушению. Переживали уже. Чего только за эти шесть лет они не переживали. Когда вещей не остаётся, Дима замирает. Хочется и остаться здесь, продлить все мгновения рядом с ним, а вроде и хочется сбежать, скрыться, быть где угодно, только не здесь. Только бы не видеть чужую боль и не усиливать собственную. — Всё? — спрашивает Игорь, остановившись в метре от него. — Всё, — кивает Дубин, отмирая и идя в коридор. Пустота в груди вновь кажется болезненной. Он обувается и накидывает пальто, затем подхватывая рюкзак. Тишина в комнате напряженная и тяжёлая — ощущается почти физически. И Дима отворачивается, открывая дверь, прокручивая в голове осознание, что Гром, кажется, испытывает к нему отвращение, и замирает, когда слышит оклик: — Дим, подожди, — он думает, что это ему показалось. Но Игорь правда смотрит на него, не отводя взгляд, и продолжает. — Я… я тут подумал… если захочешь, мы можем остаться друзьями. И попробуем… построить всё заново. — Построить всё заново, — задумчиво повторяет Дубин, в который раз вглядываясь в лицо Грома. Предложение заманчивое, отрицать это нельзя. Может быть, и эту боль будет легче пережить вместе? — Мы… можем, да. Тогда… до связи? — До связи, — улыбается Игорь вымученно, но искренне.***
Дима, не думая, соглашается, когда Валя звонит ему с предложением потусить вместе со всей их компанией. И ему даже не страшно встретиться там с Громом, — а такая вероятность несомненно есть, — потому что после того разговора как будто отпустило. Больно расставаться со старой жизнью, но Игорь всё ещё рядом. Их разговоры местами неловкие, словно они не знали друг друга эти шесть лет, а местами сложные по той же причине. Но Дубину теперь не страшно. Как-нибудь всё образуется. А чувства остынут. Остынут же? И всё будет хорошо. В назначенный день он приезжает на место вовремя. Его встречают Лиля, Уля и Калигари — весёлым смехом и шутками. Они находятся в каком-то не то кафе, не то клубе, где полно народу, играет ненавязчивая музыка, и всё относительно спокойно. Игорь опаздывает на полчаса. И в этот вечер они с Димой почти не пересекаются — Дубин в один момент понимает, что переоценил свои силы. И видеть его больно. Понимать, что их маленькой семьи не будет — больно. Чувствовать родной запах его кожи и шампуня больно. Дима всё ещё безумно любит его. Алкоголь состояние не облегчает — он и так это знает, поэтому налегать нет смысла. И ему кажется, что становится хуже всего после нескольких глотков, боль пронзает где-то в районе рёбер, хотя состояние опьянения так и не приходит. Поэтому он пьёт какие-то странные газировки, которых никогда в жизни не видел. Вечеринка постепенно сбавляет обороты. Музыка становится тише, а от огромной кучи людей осталось лишь пара групп, которые тихо переговариваются между собой. Алкоголь закончился, но и слишком пьяных людей почти нет. Охрана работает хорошо. Дубин сидит на диванчике, сжимая в руках стакан непонятно с чем. Напиток на вкус сладкий, газированный, но безалкогольный. Но даже несмотря на это, мысли в голове затуманены, и впервые за последние несколько дней он признается самому себе в том, что устал. Устал от этой повторяющейся боли, которая вечно с ним. Она не пропадает, лишь становится менее заметной. Но только до первого напоминания о прошлой жизни. Одно слово, привычный жест, родной запах, — совершенно не важно, и бетонная плита, которая лежит на груди и не даёт дышать в минуты отчаяния, возвращается, и она будет душить его до тех пор, пока Дима сам не поймет, что это ненормально, и не попытается прекратить это всё. Но одиночество, такое непривычное одиночество постоянно с ним. Да, он может найти какого-нибудь парня в баре, клубе, где угодно, — хотя Дубин на секунду вспоминает про Валю и понимает, что даже искать не нужно, — и попытаться переспать с ним, но даже от мысли об этом тошно. Почему-то он уверен, что в таком случае одиночество станет только острей. Ведь ему нужно тепло одного-единственного тела, единственное его личное обезболивающее. С ним Дима прожил шесть лет. И в горе, и в радости. В богатстве и бедности. В болезни и в здравии. Каждый божий день они были вместе. Даже не давая друг другу никаких клятв. Но как только через пелену мыслей, усталости пробиваются знакомые интонации, боль возвращается, но не в районе ребер, а чуть левее, у сердца. Она пульсирует, разгоняя яд по телу, позволяя скрытым страхам и желаниям вылезти. Гром что-то говорит, подходя максимально близко, а Дубин неосознанно кладет руку на своё плечо, чуть сжимая его. Нельзя казаться слабым. Сейчас не время показывать эмоции. Он сам не готов к этому. Дубин делает глоток непонятного напитка в стакане, чувствуя, как искусанная в кровь нижняя губа вспыхивает огнем, заставляя поморщиться. Игорь садится рядом с ним. Знакомый парфюм, который кое-как перекрывает запах его кожи, окутывает, словно кокон. Этот запах дарит тепло, при этом напоминая о боли внутри. Дима на секунду думает, что он — грёбанный мазохист. — Хочешь, провожу тебя до дома? — спрашивает Дубин, слегка наклоняясь к Грому. Он знает, что Игорю тяжело ходить уставшему; после Венеции, психушки и долгого лечения он почти перестал ходить ровно в такие моменты. И Дима и сейчас видел, как его пошатывает, и на секунду допускает мысль, что тот просто напился, поэтому уточняет. — Ты много выпил? — Нет, не пил, — отвечает Гром чётко, хоть и голос немного уставший. Дубин понимает, что идти до дома Игоря совсем недолго. Но и расставаться с ним не хочется. Да, в груди засела боль, да, чувствовать тепло его тела, его запах мучительно. Но хочется быть рядом. Рядом проще, чем вдалеке. — Ты не ответил на первый вопрос, — мягко напоминает Дима, подавляя желание протянуть руку и запутаться пальцами в волосах Грома. — До дома проводить? — Да, давай, — как-то слишком быстро реагирует он и тут же встаёт. Но из-за резкого движения Игоря слегка ведёт, он делает неуверенный шаг назад. Дубин подхватывает его под руки, быстро ставя на ноги. Цепляясь друг за друга, они выходят из этого клуба.***
Квартира Игоря совсем не изменилась с тех времён, когда эта квартира общей для них двоих. И как же странно снова сюда вернуться не за забытой щеткой или валиком для чистки одежды, а просто так. Потому что его сюда пустили. Пол под ногами по-прежнему холодный и скрипучий, с потолка всё так же сыпется штукатурка, а стены привычно покрыты старыми, выцветшими обоями. Всё такое знакомое и родное. Привычным движением пальто на вешалку рядом с курткой Грома, обувь — к стене. Словно ничего и не поменялось. Молча идут на кухню, и Дубин теряется в чувствах. Вот он, Игорь, так близко, но далеко. На душе больно, тоскливо, отчаянно, ведь больше никогда нельзя будет прикоснуться, почувствовать его рядом, разогнать своё одиночество. И вот — Дима не знает, кто начал этот поцелуй. И в какой-то момент Игоря — такого родного, любимого, близкого и далёкого одновременно, — стало слишком много, просто невыносимо много, но и оторваться абсолютно невозможно. Его запах туманит голову похлеще любого алкоголя, он цепляется за Дубина, прижимаясь, хватаясь за его плечи. Гром мажет губами по щеке, касается шеи, уже давно запомнив, где именно надо целовать, чтобы сорвать с чужих губ тихий стон. Диме на секунду кажется, что Игорь вот-вот исчезнет, словно ничего и не было; но Гром лишь охотно, но неторопливо отвечает на поцелуй, жмётся ближе, зарываясь пальцами в его волосах. Он не пропадает, только наоборот — приближается. — Я скучал, Дим, слышишь, скучал по тебе, — мягко, но отчаянно шепчет ему в губы Игорь, и Дубин понимает, что тот так же боится, что он пропадёт. Чувствует, что Гром говорит искренне, видит это по глазам, тёмным, блестящим в полумраке глазам. Сердце пропускает удар, отдаётся болью, но Дима гонит это; сейчас Игорь рядом, ближе некуда, нельзя упустить этот момент, ведь, возможно, он последний. — И я скучаю по тебе неимоверно, — так же шепчет он в ответ, и через мгновенье накрывает чужие губы своими. Руки Грома скользят под толстовку, гладят бока, очерчивают рёбра. От его прикосновений по коже бегут мурашки, и Дубин углубляет поцелуй, нежно скользя языком по чужому нёбу и обнимая его за талию. Хочется быть рядом, ещё ближе, почувствовать, прочувствовать момент, выразить всю щемящую сердце нежность. Разорвать поцелуй кажется невозможным, но Игорь отстраняется, чтобы стянуть с Димы толстовку. Когда тело Дубина обнажается, Гром замирает, рассматривая чужие ключицы, ровные плечи, красивые руки и стройную талию. — Красивый, — выдыхает он, снова целуя шею Димы. У того мурашки бегут по коже от каждого прикосновения, тело стало максимально чувствительным, — хотя, может быть, и не только тело? — и Дубину хочется растворится в этих ощущениях. Когда он снова касается чужих, но таких родных и любимых губ, руки сами расстёгивают чёрную, мягкую рубашку Игоря, обнажая не менее мягкую кожу. Дима отмечает в голове, насколько же тот красивый и замечательный сейчас, и шепчет какие-то ничего не значащие нежные и ласковые слова, наблюдая, как по щекам Грома распространяется почти незаметный в полумраке румянец. — Ты в порядке? — тихонько спрашивает он, касаясь самыми кончиками пальцев уголка челюсти Игоря и ведя ими до подбородка. Внутри всё трепещет, заставляет быть как можно более нежным, и мысль о том, что это, скорее всего, их последний раз, не покидает сознание. — Да, — на выдохе шепчет Гром, чуть поворачивая голову и целуя кончики пальцев Дубина, вызывая его улыбку. — А ты? — Я рад быть рядом с тобой, — честно признаётся он, затем приближаясь к лицу Игоря, пока их лбы не соприкасаются. Дышат синхронно, одним и тем же воздухом, наслаждаются невозможной, нереальной близостью друг друга. Такой желанной, такой нежной и болезненной близостью. Гром ничего не отвечает — только сокращает расстояние между их лицами, касаясь его губ. Поцелуй получается лёгким, невинным, бесконечно нежным и трепетным, заставляющим сердце остановиться на мгновенье. — Можно?.. — спрашивает Дима, дотрагиваясь кончиками пальцев до пояса джинсов, на что Игорь несколько раз кивает, затем мягко целуя его в висок. Молния поддаётся не сразу, что вызывает смешки у них обоих, и, когда джинсы с бельём лежат на полу, Игорь оказывается сидящим на стойке и обнимающим Дубина ногами за талию. — Ты уверен? Уверен, — Дима на секунду запинается, думая о том, что у него самого нет никакой уверенности, только вот останавливаться из-за этого он не собирается. — Что не будешь жалеть об этом? — Уверен, — кивает Гром, внимательно вглядываясь в его глаза. — А ты? — Угу, всё нормально, — в голосе Дубина не проскакивает ни капли неуверенности, и он мысленно вручает себе награду за актерское мастерство. Игорь ещё несколько секунд смотрит ему в глаза, словно пытаясь понять его чувства, но потом опускает взгляд; и Дима не знает, что он там увидел и понял ли. Гром, притянув его ещё чуть ближе к себе, нежно касается губами чужого плеча, ведя кончиками пальцев вдоль позвоночника, и Дубин осознает, что тот понимает его чувства лучшего него самого. Ничего не говорит, но дарит ему тепло и ласку. Дима в ответ легонько поглаживает его бока под рубашкой, целуя куда-то в уголок челюсти. — Сейчас понял, что презервативы не взял, — признаётся он, чуть нахмурившись. — Я не планировал, что к тебе поеду. — Ты ни с кем, кроме меня, не спал? — Игорь кивает в сторону чуть приоткрытого ящика и устраивается удобнее на столешнице, пока Дубин достаёт смазку и презерватив, про себя удивляясь, как он мог забыть про эту заначку. Когда он переводит взгляд обратно на Грома, его бёдра лежат на самом краю, а плечами он упирается стену. — Утром у тебя будет болеть спина, — с какой-то заботой в голосе произносит Дима, тут же прикусывая язык. Они расстались. И утро его уже не будет волновать. — И нет, — выдыхает он. — Не спал. Не до этого было. — Я тоже, — совсем тихо шепчет Игорь, позволяя снять с себя рубашку и шумно выдыхая, когда Дубин касается губами чувствительного места у основания шеи. — Тебя нужно растягивать? В ответ Дима слышит тихое «угу» и кивает не то Грому, не то своим мыслям, выдавливая на пальцы смазку и разогревая её. Касается входа совсем невесомо, но Игорь вздрагивает, еле слышно вздыхая. В груди что-то обрывается, когда спустя пару минут Дубин слышит его тихий стон. Он продолжает неторопливо двигать двумя пальцами, не ускоряясь, прекрасно помня, как свести Грома с ума. Тот тяжело дышит, цепляется за его плечи, прижимается ближе, сдерживается, чтобы не стонать так громко. Дима смотрит на изящный изгиб его плеч, тяжело вздымающуюся грудь, на влажные, искусанные губы и тянется, чтобы их поцеловать. Игорь отвечает почти отчаянно, — оба чувствуют, что эти моменты у них последние. — Дим, Дима, — шепчет он Дубину в губы, через секунду срываясь на стон. — Хочу тебя, Дим… — почти что с мольбой в голосе просит он, жмурясь не то от эмоций, не то от стыда. Гром сдавлено и протяжно стонет, хватаясь за чужие плечи, как только Дубин делает первый толчок. Он целует шею Игоря, прижимается губами, не прикусывая, ни в коем случае не причиняя боли. Последний раз, когда Дима может его ласкать, скользить ладонями по взмокшей спине, нежно задевать кончиками пальцев его соски и слушать негромкие, но такие мелодичные стоны. Последний раз, когда он может быть рядом. Дубин чувствует, как Гром находит его ладонь и переплетает их пальцы. Он не ощущает своего тела — только дрожащий, горячий и прижимающийся к нему Игорь. Только это сейчас имеет значение. Гром сжимается и громко, непривычно громко для него самого стонет, изливаясь себе на живот. Диме требуется несколько секунд, чтобы догнать его. Это кажется грёбаной иронией — последний раз, и кончают они почти одновременно. Осознание, что они расстались, ударяет в головы тут же. Дубин делает шаг назад, понимая, что ему тяжело заставить себя поднять взгляд на Игоря, но он смотрит. Игорь уставился куда-то в пол, сжался, скрестив руки на груди. Словно хочет спрятаться. Хотя, может быть, просто холодно. И он набрасывает на плечи Грома только недавно сброшенную на пол чёрную рубашку. Они оба её любили; красивая, из мягкой и блестящей ткани. Он помнит, как тот случайно увидел её в магазине и сразу сказал «она мне нужна», на что Дима, посмеиваясь, согласился. На жест Дубина Игорь шепчет совсем тихое «спасибо» — и Дима даже не слышит, а читает по губам. И чувствует смесь болезненного веселья и боли, понимая, что сдерживает в себе смех. Это всё — грёбаная комедия. Это было ошибкой. Возможно, непоправимой ошибкой. Крупнее которой они оба ещё не совершали. В горле образуется ком, когда Гром подаёт голос: — Прости, — совсем тихо говорит он, но Дубин слышит каждое слово. — Прости. Я… — Мы оба хороши, — выдавливает из себя жалкое подобие улыбки Дима. — Тогда и ты прости, — Игорь кивает, и в комнате повисает тишина. Тяжелая, гнетущая, от которой хочется сбежать. И он не хочет терпеть и разбираться. И он сбежит. Как последний трус. — Я, наверное, пойду… — Ага, — на грани слышимости отвечает Игорь. — Иди. Дубин поднимает вещи, натягивая их на себя быстро, ловко. Думать о произошедшем не хочется совершенно. Хочется только свалить и дать себе пощёчину, чтобы никогда больше так не делать. «Но и не сделаю, — проносится в голове мысль. — Просто не с кем». Дима, уже выходя с кухни, кидает быстрый взгляд на Грома. Дыра в груди, кажется, стала чуть больше; Игорь так и стоит, растерянно глядя в сторону окна, не поворачиваясь и не смотря в сторону Дубина. Только в последний момент Гром делает несколько шагов в его сторону и произносит: — Не вини себя, ладно? Я правда хотел этого, — он сглатывает, опуская взгляд. — И ты, как всегда, прекрасен. Спасибо. Диму хватает только на короткий кивок и быстрый взгляд в сторону такой до боли знакомой обнажённой фигуры. И он выходит, оставляя Игоря, сжимающего собственные плечи, одного. И, кажется, навсегда отдаляя его от себя.***
Дверь за спиной хлопает, погружая квартиру в кромешную тьму. Включать свет нет никакого желания; и Дубин опирается спиной о прохладную и местами неровную от старости поверхность стены, вжимаясь в неё. Наверное, хочется плакать, но сил нет. Бесконечная усталость заполнила каждую клеточку его тела, утяжеляя, не давая сдвинуться с места. Дима сдёргивает с носа очки, чтобы потереть покрасневшие от утомления глаза, и чувствует, что руки словно его не слушаются; движения получаются скованными, напряжёнными, и это напоминает о том, что он нормально не спал уже несколько дней. Дубина не покидает ощущение, что душу растоптали, его самого избили и оставили справляться в одиночестве. Казалось бы, Дима пережил уже многое, но боль раньше казалась не такой мучительной, как сейчас; до этого были надежды, мечты, грёбаная мотивация и желание быть рядом с Игорем. А сейчас не осталось ничего. Чёртова пустота в груди только и разрастается. И винить в этом некого. Гром не виноват, да? И Дубин очень любит его. Просто не может по-другому; это перестало быть возможным ещё тогда, шесть лет назад, когда он впервые понял, что хочет связать с этим человеком свою жизнь. А сейчас винить самого себя не хочется; Диме тысячу раз сказали, что дело не в нём. Стоит поверить. Ведь так будет проще пережить это, не добивая себя самостоятельно. Он взрослый человек, в конце концов. Не нужно так зацикливаться на этом. Нужно поскорее это пережить и отпустить ситуацию. Дубин вспоминает, что в тумбочке у кровати лежит визитка с номером психотерапевта, которого ему советовала Вера. И желание позвонить возрастает с каждой секундой. Он же не обязан вывозить это всё один, да? Дима тысячу раз повторял Игорю, что просить помощи — не стыдно. Кажется, вот и настал момент, когда поддержка и опора нужны ему самому. Он снова потирает уставшие глаза ладонями, оставляя очки на тумбе в коридоре. Нужно сходить в душ и смыть с себя этот день. Попытаться забыть обо всём. Руки не слушаются, дрожат, когда Дубин стягивает с себя одежду. Он кидает её на пол, отметая мысль о том, что разберётся с ней потом. Сейчас на какие-то жалкие тряпки глубоко плевать. Дима опирается о холодную стену, выложенную некрасивой и старой плиткой. Включает воду, подставляя лицо под струи ещё не успевшей нагреться воды. По коже бегут мурашки, заставляя поежится, чуть сжаться; но шаг назад он не делает. Как же хочется смыть с себя этот день. Отчистить мозг от воспоминаний, как от грязи, въевшейся глубоко под кожу. Содрать всё с себя к чертям, оставив только боль, бьющуюся где-то глубоко под мышцами. Глаза начинает щипать, а вода нагревается неприлично медленно. Тело промерзает с каждой секундой всё больше, и Дубин так надеется, что чувства тоже заморозятся. Как бы он хотел сейчас ничего этого не переживать. Слёзы наконец брызгают из глаз, мешаясь с почти тёплой водой, льющейся на него сверху. И Диме остаётся только надеяться, что после истерики станет легче. Будет не так больно. Ведь любое страдание рано или поздно утихнет, верно? Ноги слабеют с каждой секундой, и он беспомощно сползает вниз по стене, чувствуя себя сломанной тряпичной куклой. Ей попытались оторвать голову, оставив её висеть на одной ниточке, разодрали руки и ноги. И кукле остаётся только лежать. Она никому больше не нужна — растрёпанная, дырявая и некрасивая. Дубин обнимает ноги, прижимая их к груди, и глухой всхлип тонет в плеске воды, как ни в чём не бывало текущей вниз. В голове нет ни единой мысли о том, что делать дальше. Хотя, может быть, не стоит и загадывать? Будет проще просто плыть по течению. Продолжать работать, пересчитывать последние рубли, а время от времени выходить к людям и пытаться общаться с кем-то. Так ведь проще. А придумывать масштабный план нет никаких сил. Да и для того, чтобы искать решение, нужно смириться с проблемой. Но перед глазами до сих пор стоят кусочки различных воспоминаний, от самых последних до каких-то привычных моментов, повторяющихся все шесть лет: вот Игорь, откинувший голову назад, подставляя шею, цепляющийся за Диму, вот Игорь, только вернувшийся с прогулки с Мухтаром, рассказывающий о прошедшем дне и повадках собаки, вот Игорь, пришедший к участку, чтобы встретить Дубина. Таких воспоминаний, кажется, тысячи, и все они стали какой-то неотъемлемой частью его души. Частью его самого. Нужно смириться, что это всё в прошлом. Дима не помнит, сколько раз он повторял себе эту фразу. Но нужно смириться. Выйдя из душа, он заваливается на кровать, укутываясь в одеяло и радуясь, что завтра выходной. Всё же отпускать прошлое — сложная, и, как ему кажется в минуты отчаяния, непосильная задача.***
Равномерный стук ложки о стекло чашки при бездумном перемешивании кофе не помогает вернуться в реальность. Денег теперь нет точно — но ничего, до зарплаты доживёт. Да и выбора-то особо нет. Кофе вроде и крепковат, и сладковат, но Дубин специально взял такой. Спать, скорее всего, сегодня не выйдет — ну и пусть. Руки после такого напитка будут трястись — и ладно, и не такое переживал. Может быть, сегодня стоит посвятить весь день самокопанию и переживаниям об утерянном. Колокольчик у двери в очередной раз звенит, но Дима слышит это где-то далеко. Кто-то снова вошёл или вышел. Кофе словно и горький, и сладкий одновременно. От такого сочетания сводит скулы, но это то, что нужно. Чего и хотелось. Он снова начинает помешивать кофе, равномерно постукивая по стенкам ложкой, и приходит в себя, только когда краем глаза замечает, что напротив него кто-то садится. — Земля вызывает Диму, эй, — слышится знакомый голос, и Дубин поднимает взгляд, пытаясь понять, рад он этой встрече или хочет уйти. Калигари, несмотря на шутку, озвученную раннее, весёлым не выглядит; между бровями залегла складка, губы чуть сжаты, а глаза смотрят на него встревоженно. — Не ожидал тебя здесь увидеть. Ты не против, что я здесь? Могу уйти, если… — Нет-нет, останься, — перебивает его Дима, всё же решив, что больше рад этой встрече. Но как поддерживать разговор, он не имеет понятия. Поэтому просто продолжает разглядывать руки Вали, изучает взглядом татуировки, не находя сил поднять глаза. — Как ты? — тихо спрашивает он, оглядываясь. — Выглядишь совсем плохо. — Спасибо, — с сарказмом фыркает Дубин, зная, что Калигари прав. — Я… совершил очень глупую и непоправимую ошибку и разрешил себе наконец пострадать. Как видишь, — он поднимает чашку с кофе. — Пропиваю последние деньги. Валя кидает взгляд на напиток и приподнимает брови: — Кофе? — увидев кивок, он усмехается. — Что ещё случилось? Может, помочь могу? Дима медленно мотает головой, словно на секунду допускает возможность, что парень может помочь, но в итоге откидывает эту мысль. — Давай поговорим не здесь, — тихо предлагает он, вставая и идя к стойке, чтобы заплатить за кофе.***
Молча идут долго; Дубин не решается говорить, сгорбившись и засунув руки в карманы. Калигари же не торопит его, просто шагает рядом, изредка кидая на него обеспокоенные взгляды. На улице темнеет. Чем дальше они углубляются в жилые дома, тем меньше людей. Те, словно муравьи, спрятались по своим домам, как только скрылось солнце. — Проблема в том, — тихо и словно не своим голосом произносит Дима. — Что я переспал с Игорем. И не имею ни малейшего понятия, что делать и как жить без него дальше. Они приближаются к дому Дубина — и тот продолжает бездумно шагать к привычному старому панельному зданию. Валя останавливается у подъезда, только открывая рот, чтобы задать вопрос, но Дима отвечает, словно читая мысли: — Проходи. Можем посидеть у меня, если хочешь. В квартире, как всегда, холодно и пусто. Дима заваривает чай для Калигари, действуя чисто автоматически, ни о чем не думая. Валя с благодарностью принимает чашку, но тут же ставит её на стол и произносит: — Могу я тебя обнять? Объятия оказываются тёплыми, крепкими и вселяющими ощущение хрупкой безопасности. И Дубин не жалеет, что разрешил, — на душе становится не так одиноко и темно. — Всё наладится, — совсем тихо обещает Калигари, чувствуя, как Дубин кладёт ему голову на плечо. Тепло рядом такое необходимое и безопасное, что в горле образуется ком. Боль, чуть-чуть уступившая место пустоте, снова возвращается. — Прости, — шепчет Дима, цепляясь за его крепкие плечи и смаргивая слёзы. Но они всё текут и текут, выходя вместе с болью и тихим отчаянием. — Прости за это всё… — Чш, Дим, ты справишься, — убаюкивающим голосом продолжает Валя. — Я рядом и буду рядом… Дубин не хочет, чтобы Калигари сейчас уходил. Тепло и поддержка помогают не утонуть. Хотя на душе всё ещё скребут кошки — но рядом с ним легче. Присутствие Вали не угнетает, а только помогает. Парень, когда Дима наконец отстраняется и вытирает глаза, всё же берёт кружку с чаем и садится на диван. А Дубин так и стоит, немного растерянный, лихорадочно вспоминая, где лежит синтезатор. Мест не так много, и Дима, откинув все остальные варианты, направляется к шкафу с одеждой, где и находит старенький, пыльный инструмент. Он не играл несколько месяцев, — да и у себя дома не особо часто бывал, — и надеется, что ещё помнит хоть что-то. Эту песню хочется сыграть просто для души. Она слишком подходит. Слишком он любил её всё это время. Валя с интересом наблюдает, что Дубин делает. Синтезатор он приносит к дивану, и, сев на пол, подключает его. Пальцы скользят по клавишам, но он не нажимает, только вспоминает забытые ощущения. В голове прикидывает, помнит ли ноты, и, тяжело вздохнув, начинает играть. Сердце останавливается и, кажется, оно больше никогда не начнёт биться снова. Дима снова чувствует ком в горле, глаза щиплет, а пальцы продолжают жать на нужные клавиши. И даже смотреть не нужно — всё же помнит. Валя чуть подаётся вперёд, опираясь локтями на бёдра, и слушает, узнавая мелодию. Дубин на секунду поднимает взгляд и понимает, что тот словно понял всё, что могла значить эта песня. Когда не остаётся слов, приходит музыка. Доиграть сил не хватает. И дело даже не слезах, из-за которых не видно ничего, а в той чернеющей дыре в груди, из-за которой и вздохнуть не получается. Слишком больно. И как же трудно осознавать, что теперь всё точно кончено. Легче не становится ни через час, ни через два. Валя уходит в два ночи, обещая позвонить и снова прийти, а Дима продолжает лежать на старом диване, не чувствуя уже ничего. Слёзы закончились, закончились силы и любое желание бороться. «Но станет легче, — успокаивает он сам себя. — Боль пройдёт. Надо жить дальше» К трём Дубин подскакивает, понимая, что здесь больше не может. Идти больше некуда — но он укутывается в толстовку и пальто, наплевав, как выглядит, и упорно шагает по тёмным и пустым улицам. Он не думает, куда его несут ноги — просто направляется в мрачное «никуда», не смотря, какие вокруг него улицы. Он останавливается только у круглосуточной «Пятёрочки» — и смотрит на эту светящуюся в темноте надпись. Но буква «о» мигает и вскоре вообще перестаёт работать — и Дима не может не думать, что похож на эту злосчастную букву. Он оглядывается, пытаясь понять, где находится. Дома везде одинаковые, и, даже придя в другой район, можно не понять этого. Вот старая панелька, почти такая же, как та, в которой он живёт. Светятся только два окна — и остаётся лишь гадать, что там. Чья маленькая жизнь горит в этом маленьком окошке. Может быть, у кого-то эта ночь наполнена любовью, а у кого-то — горечью утраты. Дубин бездумно засовывает руку в карман толстовки. Пальцы нащупывают какую-то бумажку и что-то маленькое, холодное; он достаёт и пытается разглядеть в тусклом свете фонаря и вывески, и на языке появляется горечь, когда он узнаёт. Эту маленькую, очень маленькую подвеску в виде знака бесконечности, которую Игорь подарил ему на последнюю годовщину. И Диме хочется смеяться от этой грёбанной насмешки судьбы, Бога, Игоря, или от кого это ещё может зависеть. А маленький знак бесконечности продолжает поблескивать на его ладони. И он смеётся. Слёзы текут по щекам, но ему невероятно смешно. Но больно. Боль заполоняет собой всё — каждую клеточку тела и каждый уголок сознания. И Дубин сжимает в ладони этот маленький знак бесконечности, понимая, что имеет никакого права его потерять. Ни за что. Сонная продавщица, курящая у входа в пустой магазин, странно смотрит на него — но как же Диме плевать. Путь обратно домой получается невероятно долгим. Телефон он не взял, да и в район забрёл не самый знакомый. Остаётся только надеяться только на знание названий улиц и интуицию. Да и дома его никто не ждёт. Поэтому может бродить, сколько захочет. Но Дубин выдыхает, когда наконец видит родную улицу. Руки уже замёрзли, а ноги еле держат; да и на часах, которые он вечно забывает снять, стрелка уже приближается к семи часам. Скоро будет светать даже в промёрзлом и мрачном Питере. К квартире бежит по привычке, через ступеньку, — хотя и торопиться некуда. Дома его ждут только холодная кровать, пустота и разруха. Он достаёт ключи и заворачивает, чтобы пройти последний пролёт, и замирает, видя тень на стене — не свою тень. Хотя быстро отбрасывает все мысли — люди уже выдвигаются на работу в такое время. Но мысль о работе и людях кажется абсурдной и смешной, когда он узнаёт эту фигуру. Игорь, облокотившись о стену, бездумно крутит в руках зажигалку; под глазами залегли глубокие тени, щёки как будто впали. Он оборачивается на шаги, — и замирает, глядя на Диму. — Ты чего здесь? — спрашивает он, не зная, хочется ему броситься к Грому или от него. И Дубин даже делает шаг к нему, но снова замирает и опускает взгляд. — Я мудак, — просто признаётся Игорь, на что Дима усмехается. — Ну, есть немного, — соглашается тот, всё ещё разглядывая лестницу. — Только знаешь, в чём грёбанная проблема? — он сглатывает, засовывая руки в карманы. — В том, что я тебя отпустить не могу. Я, блять, тебя люблю. Он быстро скользит взглядом по тёмной стене, переводя дух. — Дай мне сказать, — резко говорит Дубин, увидев, что Гром уже открыл рот. Тот кивает, снова начиная крутить в руках зажигалку. — Я уже передумал всё, что мог передумать. И знаешь, к чему я прихожу всё время? К тебе. Я всё пытаюсь, чёрт возьми, понять, какого хера произошло и почему, почему ты так поступил, — он вздыхает, не понимая, что чувствует; не то злость, не то горечь, не то радость. — И я так и не нашёл ответа. Во мне проблема? В тебе? Во вселенной, чёрт возьми? Я тебя прошу, — с неожиданной для самого себя мольбой в голосе просит он. — Хотя бы объясни, почему? Дима смотрит в его глаза, такие выразительные в темноте, и понимает, что стоит к нему вплотную. Но Игорь не сделал ни шагу — он всё продолжает крутить чертову зажигалку, облокотившись на стену, а Дубин с каждым словом поднимался выше, пока не поравнялся с ним. — Если ты хочешь сейчас меня ударить, — нарушает тяжёлую тишину Гром. — То знай, что сейчас ты имеешь полное право это сделать. На губах Димы горькая усмешка. Он делает шаг назад, отвечая: — Я бы никогда тебя не ударил. — Я знаю, — просто отвечает Игорь. — Но право ты имеешь. Дубин отводит взгляд, оборачиваясь и смотря на окно за спиной. Кажется, начинает светать. — Я мудак, Дим, — тихо и словно спокойно начинает Гром, но Дубин слишком хорошо его знает, поэтому чувствует нервозность и боль в голосе. И хрипотцу — но не ту, которая после долгого молчания, а ту, которая появляется после очень долгой истерики. — Ты спрашиваешь, почему, и вот объяснение. Я мудак. Я закомплексованный мудак, который подумал, что может решать, как тебе будет лучше жить. Дима сглатывает ком в горле, не зная, что ответить — поэтому продолжает молчать. Как же хочется его обнять. Поэтому он и не делает ни единого шага. — И ты был абсолютно прав, когда сказал, что я не имею права решать, как будет лучше тебе. Дубин знает, что здесь он был прав. Он сам руководствовался этим очень долго; можно быть рядом, поддерживать и помогать, предлагать выбор, но не принимать решение за другого человека. Но сейчас картина начинает вырисоваться. — В общем… прости, — спустя несколько бесконечно долгих минут бормочет Игорь, наконец засовывая зажигалку в карман. — Хотя не уверен, что это возможно. Пожалуйста, будь осторожен, и… всё же двери моей квартиры открыты для тебя. А дальше решение за тобой, — он опускает взгляд, делая несколько шагов по ступеням вниз, отдаляясь от Димы. А тот не может выдавить из себя ни единого звука — поэтому остаётся только слушать его голос и видеть, как самый близкий, всё ещё самый близкий человек отдаляется от него. — Прости ещё раз, — снова произносит Гром, и бежит вниз, не оставляя возможности крикнуть что-то вслед. Но Дубин и не может. Он молча доходит до квартиры, отпирая непослушный замок, и сразу заваливается на кровать. Теперь осталось понять — возвращаться к Игорю или нет. И если несколько часов назад он бы без раздумий принял решение, то сейчас, именно сейчас, когда Диме предоставлен выбор, он колеблется.***
Весь следующий день пролетает незаметно, но дойти до квартиры Грома у него не хватает сил.***
Глаза щиплет с самого утра — и отнюдь не из-за ночной работы за компьютером. Дубин выходит из участка, вдыхая свежий, прохладный утренний воздух, и смотрит на улицу, наполненную людьми и машинами. Сердце стучит где-то в горле, а мозг лихорадочно обдумывает принятое решение. Стоит ли приходить? Смогут ли они начать всё сначала? Получится ли построить отношения во второй раз? Но с другой стороны, из головы не выходит одна-единственная мысль — они словно друг без друга не могут. Дима заметил, как выглядел Игорь во время их последней встречи. Видел, как дрожали его руки, которые тот пытался занять зажигалкой, чтобы не выдавать это. И Дубин понял, что плохо тут не только ему. Так что, может, и имеет смысл попробовать снова. Хуже уже не будет, да? Кутаясь в старое пальто, — как-то было не до покупок, — Дима снова идёт в сторону остановки. И до своего дома не доезжает. Порыв холодного ветра заставляет его поёжиться, когда он выходит из тепла салона старенького автобуса. Засунув руки в карманы, Дубин быстрым шагом направляется к старому дому, проходя под аркой и замирая у подъезда. Решимости как не бывало — и он просто стоит, невидящим взглядом уставившись на металлическую дверь. Во дворе темно — фонари светят тускло, словно после заката жизнь должна прекратиться, а люди должны разбежаться по домам. И как же Диме сейчас хочется домой — осталось решить, куда именно. Когда он уже думает, что всё, к чёрту, страшно заходить, страшно ещё раз услышать, как его пошлют, дверь с противным звуком открывается. От неожиданности Дубин вздрагивает, оборачиваясь, — и из подъезда выходит какая-то женщина с сигаретой в зубах и дворняжкой на поводке. Она кидает на Диму тяжёлый взгляд и идёт дальше своей дорогой. А он проскальзывает в подъезд, медленно шагая и считая ступеньки под ногами, затем замирая у знакомой двери. Он прикрывает глаза. Раз. Дыхание давно сбилось. В груди засела паника, мешающая сосредоточиться и обдумать свои действия. И Дубин не боится Игоря — он боится себя. Боится своей реакции на отказ. Боится ошибиться. Боится собственного страха. Два. Сердце бьётся в груди, словно безумное, не даёт дышать. И настолько быстро, что кажется, вот-вот остановится. Три. Дима ровно четыре раза стучит в дверь — звонок наверняка не работает, да и четыре удара означают, — означали? — что пришёл именно он. Они придумали эту схему после событий в Венеции, когда Игорь совершенно не хотел общаться ни с кем, предпочитая драться без правил до синяков и жутких кровоподтёков и напиваться. И эти четыре удара по деревяшке были предупреждением, их личным сигналом, показывающим, что можно не бояться. Дубин на мгновение прикрывает глаза, ожидая, что будет дальше. Замок щелкает, и дверь с громким, противным скрипом открывается. Он неосознанно задерживает дыхание на мгновение. У Игоря мелко дрожат губы, и он обнимает себя за плечи, делая шаг назад. Дима не двигается с места, рассматривая, вникая, стараясь понять происходящее. — Прости, — шепчет Гром, а Дубин читает по губам и делает несколько неуверенных шагов, заходя в квартиру. — Прости меня. Прости, — повторяет он как мантру. Дима осторожно, словно пробуя, касается кончиками пальцев его подбородка, заглядывая в его глаза. — Не пришёл бы, если бы не простил, — тихо отвечает он. Игорь жмурится, и по его щекам тонкими ручейками текут слёзы. И Дубин сам чувствует, как глаза щиплет, как хочется самому расплакаться, как ком противно встал в горле. И когда чувствует, как Гром притягивает его к себе, когда их лбы соприкасаются, беспомощно всхлипывает, понимая, что слёзы сдержать не получилось, осознавая, что просто больше не может. Губы Игоря солёные, чуть шершавые, но такие родные. И он так отчаянно отвечает на этот поцелуй, хватается за плечи Димы и старается обнять как можно крепче. Он осторожно прикусывает губу Грома, через мгновение чувствуя, как тот разрывает поцелуй и улыбается сквозь слёзы. — Прости, — шепчет Игорь со слабой улыбкой. Дубин утыкается носом ему в плечо, снова всхлипывая. Он прижимается ближе, слышит чужие рваные вздохи, цепляется за Грома, как утопающий за свою последнюю надежду. — Прости, прости, прости, — продолжает он, а Дима по-родному улыбается ему, без слов показывая, что простил. Игорь быстро касается его губ, а затем рвано вздыхает и улыбается в ответ. Оторваться практически невозможно; но Дубин захлопывает входную дверь, которая всё это время была открытой, и чувствует, как Гром крепко обнимает его за талию. До дивана доходят странно и неловко, улыбаясь друг другу в губы. Игорь сцеловывает чужие слёзы, сжимает его ладони своими, а Дима же старается снова научиться дышать. Чувства смешались, и дыру в груди наконец перекрывает радость. Он смело может признаться, что только что впервые в жизни плакал от счастья. — Я люблю тебя, — одними губами шепчет Дубин, пока Гром утирает пальцами щёки. — Всё равно люблю. — И я, — признаётся он в ответ. — Но прости… — Ещё раз извинишься, — с усмешкой говорит Дима. — И я тебя покусаю. Игорь хихикает в ответ и мажет губами по его щеке. Они обнимаются до глубокой ночи, ничего не говоря, кроме признаний в любви. Слов не хватает, но они и не нужны. Всё ещё будет сказано потом, когда, держась за руки, они пойдут на семейную психотерапию, будут вместе плакать после и думать, что обязательно справятся. Просто потому, что ради друг друга готовы на всё. Дубин засыпает с улыбкой на губах, когда чувствует, как Гром после душа залезает на кровать, устраивая свою голову на его груди. Они точно дома.