Моя дорогая трясина

В паровозе было жарко и душно — Верховенский беспрестанно обмахивался газетой и промакивал платком испарину с лица. Попутчиков с ним не оказалось, что одновременно радовало и огорчало — в Швейцарию он ехал первый раз, знакомый у него там был только один, а так стало бы возможным пообщаться с кем-то ещё заради своей цели. Полный энергии и уверенности в себе, Пётр недавно кончил университет и во время учёбы загорелся идеей открыть собственное общество. Друзья насмешливо морщились, слыша о его восторженных планах, и советовали заранее подыскать людей в Сибири, что носили бы ему передачки. Долго увёртываться не вышло — образование было получено, а значит, оставалось только приступить к действиям. Заранее распрощавшись со всеми на неопределённый срок и насилу вытребовав у отца деньги за проданную рощу, Верховенский собрал немногочисленный скарб и отправился в Швейцарию — кто-то из университета подсказал ему, что с количеством социалистически настроенных русских иммигрантов в этой стране что-нибудь обязательно да выйдет. Заручившись контактом одного из них — Алексея Кириллова — Пётр вступил с ним в переписку, получая редкие и неразборчивые письма, в которых, тем не менее, Кириллов отчаянно старался подружиться с ним и помочь — даже пригласил жить к себе на необходимый срок. Не воспользоваться этим было нельзя, тем более что Алексей обещал дать список тех, кто с радостью согласился бы участвовать в подполье. Склонный к фантазиям, Верховенский уже планировал, как быстро они посеют суматоху и к чему это сможет привести. Жизнь в постоянном напряжении и бегах не только не отталкивала, но наоборот, восхищала своей неординарностью и отсутствием времени на скуку. Романтический настрой тщательно избегал в мыслях возможную ссылку или идеализировал её, заставляя воображать себя мучеником, а преследование жандармами воспринималось как детская игра в прятки — правда, с более серьёзным исходом, чем хлопок по плечу и необходимость быть ведущим в следующем раунде. Страха не было всё равно. Кириллов встречал на перроне — Верховенский не имел ни малейшего понятия, как он выглядит, пока тот сам робко не подошёл к нему, всматриваясь в глаза. — Вы так франтовато одеты; я сразу понял, что это вы, — забормотал Алексей без приветствия. Про него такого сказать было нельзя — потухший, мёртвый взгляд, блеклая одежда и совершенно беспорядочно уложенные волосы. Живость проявлялась только в некоторых поворотах головы и дёрганых движениях руками, которыми он постоянно взмахивал при разговоре, оставляя тон лишённым эмоций напрочь и передавая их только жестами. Верховенский поймал извозчика, и они с Кирилловым направились по просёлочной дороге, наблюдая редких прохожих и жмурясь от холодного ветра, бившего в глаза. — Как давно вы живёте в Ури? — Пётр, привыкший к духоте, сейчас уже кутался в пиджак, поднимая лацканы. — Года четыре, если не больше, — пожав плечами, ответил Кириллов. — Всё планирую уехать, да никак не получается. — Что же вас не устраивает? — Люди, — он отрешённо смотрел в сторону, нервно бегая взглядом по прижимавшейся к земле траве. Всем своим видом он демонстрировал нежелание разговаривать на эту тему. — Как насчёт тех, что вы обещали мне посоветовать? Алексей слегка оживился, заёрзав на сиденье, и сцепил руки в замок. — Знаете, я уверен, что они подойдут вам в качестве расходного материала. Общаться с ними бессмысленно и даже вредно. Такой цинизм натуре Верховенского был непривычен, но уверенность, что его придётся приобрести для успешного ведения дел, никуда не пропадала. — Мне большего и не нужно, — он закинул ногу на ногу, — думаю, того, что у меня в хороших знакомых будете вы, вполне достаточно. Просияв, Алексей наконец поднял на него взгляд — сейчас в лице читались восхищение и даже какая-то мольба. Можно было расценить это как готовность всеми силами участвовать в деле. Дом его, по сравнению с соседскими, пугал своей наружной обвешатлостью — как будто в нём давно никто не жил. Единственное, что выдавало присутствие человека — чистое, натёртое до блеска окно, направленное, впрочем, не в сторону других домов, а на горный склон, где сейчас лениво начинало опускаться за горизонт солнце. Внутри обстановка была скромная, но аккуратная — всё педантично разложено по местам, не высматривались даже случайно оставленные где-нибудь листы бумаги или брошенные салфетки. Это придавало всему помещению какой-то музейный вид — казалось, что даже за неосторожно оставленную у входа обувь его прогонят взашей. — Вы уж не сердитесь, что в такие условия позвал, — слабо улыбнулся Кириллов, выдвигая скрипучий стул и жестом приглашая сесть. — Если не устроит, можем подыскать вам съём. — Всё в порядке, — поспешил уверить его Пётр. — Я не сильно требователен. Имена будущих сообщников были записаны так же старательно, хоть и спешащим неровным почерком — напротив каждого краткие сведения и адрес. Верховенский спрятал листок в нагрудный карман. — Откуда вы вообще знаете, что они могут помочь? — Скажем так — лично я с ними не знаком. Шапочно слышал, что люди достаточно алчные до выгод, притом пресмыкающиеся и без царя в голове. Таким можно всё внушить, что угодно, и поверят, будто сами дошли. — Трусы наверняка. — Убедите, что безопасно для их шкуры, и пойдут на край света за вами. Я за вас поручусь. — Вам здесь доверяют? Кириллов неопределённо хмыкнул, дёрнув ногой и ударившись коленом о стол. — Я мало говорю; думают, что раз скажу, значит, правда. На деле за блаженного здесь. — Почему же так? — Верховенский даже не удивился, заметив внешний вид Кириллова и то, как он себя ведёт, но вряд ли только из-за этого его бы записали в юродивые. — Есть мысль одна — никто подробно не знает, а кто что знает, тот не верит. — Расскажете? Казалось, что Алексею неуютно от внимания в свою сторону, но сейчас он оживился, вновь принявшись ожесточённо размахивать руками. — Люди придумали себе бога, потому что сами боятся стать богами. Я не боюсь, потому что для этого нельзя бояться. Большой страх — страх боли и смерти, надо преодолеть. Я первый дошёл до этого, я богом и стану. Тогда человек переменится и станет счастлив. — И как же вы хотите этот страх преодолеть? — Убить себя, — с обыденностью сказал Кириллов. — Позвольте, но и до вас самоубийц великое множество было, неужто все боги? — Мотив. Кто убьёт себя не от карточного долга или любви, а чтобы не бояться, тот богом и будет. — Вы правда сами до этого дошли? — Сам, — он заметно побледнел, царапая руки и тут же раскидывая их в стороны. — Убийство другого — низшая ступень, страха меньше, а себя — высшая. Я первую проскочу, мне этого не надобно. — Разве не большим своеволием будет прожить жизнь без страха? Умереть проще всего. — А вы могли бы, дай я вам револьвер сейчас? Верховенский поморщился, не желая представлять подобное. — Слишком много планов, чтобы вот так всё завершать. — А у меня их нет. У меня никого и ничего нет, я не боюсь. — Ваше право, — пробормотал он. Они замолчали — Кириллов нервно чесал затылок, явно жалея, что так раскрылся с уязвимой стороны, Пётр задумчиво теребил в пальцах край замызганной скатерти. Поглощённого собственной идеей человека сложно привлечь к другому делу, но хотя бы постараться необходимо — отчаянный, безумный может и подорвать себя не только на своё благо, но и на чужое. Думать о чём-то идейном становилось сложнее — Верховенский, у которого и маковой росинки во рту ещё не было, заметно проголодался. — Будет у вас что-то съестное? — Я не ем почти; чай только пью, могу его предложить. — Мало, — тихо рассмеялся Верховенский. — Тогда я поищу, где здесь можно перекусить. Заодно и познакомлюсь с теми, кого вы посоветовали. Они ненадолго распрощались, и Пётр вышел из дома, погрузившись в размышления. Первой встречей людей необходимо было тут же заинтересовать и подсадить на крючок — иначе существовал риск раскрытия. Если они действительно такие, какими их описывал Кириллов, то имелись все шансы — оставалось надеяться, что трусость взыграет не раньше интереса и причастности к чему-то масштабному. Впрочем, прежде чем размышлять об этом, надо было подкрепиться. Наткнувшись на первый попавшийся трактир, Верховенский устроился у окна. Во время еды появилось ощущение какой-то странной слежки; должно быть, её причиной являлся пристальный взгляд незнакомого мужчины в углу. На его столе одиноко ютились заварочный чайник и чашка, но к ним он уже давно не притрагивался, предпочитая вместо этого неотрывно рассматривать Петра. От такого любопытства кусок не лез в горло, но Верховенский, тряхнув волосами, отвернулся и решил не обращать внимания — раз уж Кириллов есть, то мало ли здесь ещё сумасшедших? Расплатившись, он вышел; эти светлые глаза, в которых невозможно было что-то прочитать, всё равно не покидали голову. Необходимость опросить всех потенциальных участников кружка могла стать отличным способом развеяться, пусть и странным. Лямшин вызвал подозрения сразу какой-то суетливостью и дёргаными жестами, но согласился прийти, перед этим внимательно окинув взглядом округу — как будто кто-то помимо них двоих мог слышать личный разговор. Виргинский же, напротив, показался слишком меланхоличным, возможно, слабым нервами — отметил про себя Пётр. Из других запомнился только Шигалев, который сам принялся настаивать на скором проведении кружка — хотел вставить и свои пять копеек по поводу переустройства России. Оставался только Эркель — жил тот, пожалуй, в ещё более странных условиях, чем Кириллов. Полуразрушенный домишко с пожухшей, но аккуратно подстриженной травой, разбитое круглое оконце чердака и заросшие вьюнком ворота вселяли тревогу, которая вмиг рассеялась, стоило из-за двери выйти белобрысому юнцу — он явно не выглядел как революционер. — Вы Евгений Фёдорович? — обращаться к нему хотелось на «ты», но правила этикета соблюсти было необходимо. — Я, — он просиял. — Кириллов предупредил меня. Я вас здесь не припомню, так что уверен — вы Пётр Степанович. Смотрел он не как Кириллов — побитый жизнью пёс, а как восторженный щенок, которого вывели на улицу поиграть. «Наверняка даже не представляет себе, что такое подполье». — Приходите сегодня к Алексею Нилычу, в восемь. Там будут все наши. Верховенский понятия не имел, почему вдруг назвал этих людей «нашими», но если они действительно останутся в кружке, то так и будет. — Если я могу ещё чем-то помочь, то скажите, — Евгений с готовностью закивал, стискивая в кулаке ручку двери. — Пока что надобности нет, но спасибо за предложение. Тем не менее, набирать подобных восторженных мальчишек имело свой смысл — кто, если не они, кинутся на амбразуру, искренне веря, что их смерть будет иметь значение? Такого молодого, конечно, стало бы жалко, но Верховенский не откидывал никакой из возможных вариантов развития событий — сам был не сильно старше Евгения. До начала собрания ждать оставалось недолго, но отчего-то волнительно и мучительно — напротив Кириллов ходил кругами по комнате, что-то бормоча под нос и размахивая руками. — А вы сами участвовать будете или только слушать? — лениво протянул Верховенский, отхлёбывая заботливо заваренный Алексеем чай. — Посмотрим. Мне эти дела без разницы, я вам нужен был единственно для связи с другими, — Кириллов задумчиво улыбнулся, — ну и заради пристанища. — Мне казалось, мы подружимся, — рассмеялся Пётр, — а вы вот как об этом думаете. — Я буду и рад, и не рад. Лишние привязанности — это груз на пути моей идеи. Бывает всё равно одиноко; даже не раздумывал, я сам по себе говорить не люблю или просто не с кем. — Ну, знайте, что я болтун ужасный и всегда к вашим услугам. — Как же вы подобное дело собрались вести в таком случае? — Ну не думайте, я только мелочами сыплю, а о чём-то серьёзном — рот на замке. — Зубы заговаривать умеете, значит? — Потому и уверен, что собрать людей мне по плечу, — Верховенский горделиво выпрямил спину. — Сами не заметят, как после обычного разговора станут оружие с собой носить. — На меня не подействует, и так оно рядом постоянно. — А вас я приберегу, не беспокойтесь. Вы мне кажетесь человеком достаточно разумным, чтобы не вступать под чьё бы то ни было начало. Кириллов, вопреки ожиданиям Петра, не улыбнулся такому комплименту вскользь, а побледнел, заметно стиснув зубы. — Я что-то не так сказал? Позвольте, совсем не хотел задеть. — Всё в порядке, — выдохнул тот. — Сам заволновался за людей. — Не переживайте, обработаю их на высшем уровне. Даже не заметят. Напольные часы пробили восемь; Верховенский засуетился, с минуты на минуту ожидая гостей. Тихий осторожный стук в дверь оповестил о чьём-то прибытии — на мгновение захотелось всё бросить от внезапно нахлынувшего страха, но куда-либо деваться было поздно. Пётр нервно затоптался на месте. — Я открою, — Кириллов поплёлся к двери, ссутулившись. Ничего страшного не оказалось — на пороге стоял Эркель. «Самый пунктуальный», — отметил про себя Верховенский, — «Точно пригодится». Позже подтянулись и остальные участники, пугливо озираясь и заходя с разительными перерывами — будто в этом кантоне действительно кого-то волновало, зачем люди собираются в чьём-то доме. Банальный званый ужин мог быть причиной. Уже готовясь запереть дверь, Кириллов застыл на месте, вцепившись пальцами в ручку. Заинтересованный таким поведением Верховенский заглянул ему за плечо и отчасти разделил удивление. — Не помешаю? — зашёл внутрь без какого-либо приглашения тот самый мужчина из трактира, усмехнувшись. — Николай Всеволодович Ставрогин.