Колыбель

      Мир, до конца ещё совсем не проснувшийся, а точнее даже никогда не просыпавшийся полноценно, окутывала пелена бесконечного тумана. Небо было затянуто серыми тучами, в которых не было ни единого хоть малейшего просвета. Если бы этот туман был водой, то на море стоял бы сейчас абсолютный штиль. Казалось, шлейф его настолько жирный и плотный, что терялся в нём не только всякий взор, затмевая любые виды в его бледном полотне, но и самые обычные звуки, что всегда растворяли тишину и делали этот мир, ну, хоть чуточку живым. Вокруг царила тишина, но тишина эта была не столько настоящая, сколько фальшивая, суррогатная, всегда свойственная этому месту. В этом необъятном океане скрывался остров. И как могло показаться стороннему наблюдателю, не ведавшему ничего об этом месте, вся территория этого “острова” действительно была оставлена потугами столь успешно накрывающего всё тумана, заполонить и это место.                     Массивный железный забор с острыми пиками и метра два в высоту, поросший со всех сторон каким-то колючим вьюнком, надёжно защищал это место ото всякого, кому взбрело бы полюбопытствовать и проникнуть сюда. Впрочем, несмотря на столь надёжное, неприветливое и суровое ограждение, у этого места были изящные и привлекательные металлические ворота, которые хоть и немногим уступали железному забору в габаритах, выглядели куда ухоженней, чище и приятней. Однако толку в этом не было совсем – местным подопечным, все из которых были ещё детьми до шестнадцати лет, запрещалось покидать эту территорию даже на очень непродолжительный миг своей жизни. Эти стены разделяли их и какой-то странный неизведанный мир, вечно окутанный полотном тумана. А ворота здесь по назначению использовались лишь для больших грузовиков, что раз в неделю завозили в это место продукты, лекарства, одежду и почту, по мере того как это было необходимо. Всё это происходило с гранитной регулярностью и стабильностью. Сюрпризом в такие моменты было, разве что, лишь то, что бы преподнёс в дар тот загадочный внешний мир. Кому-то с этим везло больше.                     В остальных же случаях ворота пребывали в неприветливо закрытом положении, обтянуты цепью и закованы большущим навесным замком. Ключи бережно хранил у себя в связке местный сторож и дворник – Роджер. Порой, глядя на его прихрамывающую походку, могло сложиться впечатление, что он доживал свои последние летние деньки и вместе со всем этим устаревшим миром встречал, наконец, настигшую его осень. Тихий, нелюдимый, молчаливый и скромный, меж тем, вездесущий и, несмотря, на свою отстранённость от всякой суеты, организованный в делах и последовательный. Даже подводившее его в последние годы зрение не служило помехой для участия в делах. Он ещё по инерции делал всё то, что было ему положено и взвалено на столь немолодые плечи. Без этого человека здесь уже давно перестала бы работать всякая система.                     Впрочем, Роджера дети любили за его непритворную доброту и заботу, он заменял всем родителей по мере возможностей, оставаясь преданным этому месту, как самому себе. Хотя он и не был тем, кто занимался обучением и воспитанием этих ребят. Вставал он раньше всех и моментально приступал к своей работе, которую кроме него здесь никто не сделает. Все эти вещи, забытые и брошенные миром, требовали надёжного присмотра и сохранности.                     Территория, покоящаяся за грубым металлическим забором, многим превосходила прочие такие места. Здесь было озеро, окутанное мраком и холодом, когда-то выкопанное и заполненное водой для красоты; небольшой лесок, состоящий из множеств видов редчайших деревьев, каждый из которых здесь когда-то был посажен человеческими руками; небольшая игровая площадка и уголок для занятий спортом. Всё было доведено до определённого идеала, известного человеку с давних пор, но пестрило и сверкало до боли своей искусственностью. Весь этот маленький мирок, заснувший в кольце тумана и устало сомкнувший глаза на существование всего остального мира, представлял собой некую искусственную, живую пропасть, разверзнувшуюся вне пространства и времени. Причины были и у этого.                     Дорога, уходящая прямо от ворот, выводила прямиком к большому дому, что по малодушию, навеянному картинами остального мира, можно было бы принять за особняк некоего аристократа прошлых веков. Каменный фасад, трёхэтажного коттеджа, громогласно возвышающегося над всем окружением, отдавал холодом и влагой, а ступеньки мёртвого крылечка так не манили внутрь. Погода пленила в этих стенах и не созывала на улицу, превращая прогулки в коротенькие вылазки. Это был типичный осенний день, в такую погоду хотелось только сидеть в объятиях тёплого пледа, сжимать в руках кружку, полную горячего чая, слушая убаюкивающие сказки мамы. Вот только в этом месте все спят не после сказки, а после отбоя, ровно в одно и то же время. Возможно о мире, где эти сказки чего-то стоили никто уже и на миг не хотел вспоминать. Когда в твоём распоряжении оказывалось столько вещей, каждая из которых переставала что-то стоить, но имела чрезвычайную важность для тебя, совсем не мудрено было бы начать приводить эти вещи в определённый порядок, облекать их в какую-то форму, придавать значимость. Без этих черт это место не могло бы в полной мере оставаться собой.                     К тому моменту до отбоя оставалось уже не так много и все дети пребывали в спокойном полусонном состоянии. Активничать уже никого не тянуло: кто-то затевал интересный разговор с товарищами, кто-то тихонько играл в уголке, кто-то занимался исключительно творческими делами. В сборе были далеко не все. Отсутствующий в этот момент в общей комнате мальчик, расслабленно опустил голову на сжатые в кулачки руки, и задумчиво смотрел куда-то в окно. Мальчишке было лет девять с виду; у него были миленькие бледные щёчки, аккуратный носик и тёмного цвета волосы, запрятавшие где-то в своих просторах уши и почти полностью скрывающие собой усталые глаза.                     За границей из тонкого слоя стекла, отдающего холодом, расстилался тот масштабный мир, спокойно ожидающий наступления темноты с уходом последнего лучика света. Где-то вдали виднелось железное ограждение, за которым тьма уже настигла землю, и туман окутывал тайной, каждую её частичку. Всё пребывало в несоизмеримо-пугающей пустоте, и лишь холодное веянье окна и спускающиеся по стеклу капельки, постепенно нарастающего дождя, заполняли живую душу томными и печальными ощущениями.                     Прошло ещё немного времени. Мальчик, всё продолжавший наблюдать за пустотой по ту сторону окна, всё сильнее углублялся в какие-то, известные только ему самому, мысли и воспоминания. Из прекрасных голубых глаз вдруг прокатилась слеза, подобно тем каплям, что резво скользили по холодному стеклу. Лучше было бы ему оторваться от всех этих мыслей, всей той какофонии опустошающего, положить отяжелевшую голову в мягко встречающую подушку, и забыться, свернувшись калачиком и укрывшись тёплым одеялом. И рано или поздно он примет это, сдастся, не выдержит всей той бездны, разворачивающейся у него под ногами, как происходит со всеми, кто заходит так далеко. Это было бы неизбежно, но пока он ещё держится. Такое занятие совсем не приносит удовольствие, но больше совсем ничего не хотелось делать. Голова сама вела его по этим мглистым чертогам.                     По старым привычкам, с детства навеянным жизнью, бытие мальчика состояло в очаровательной скромности и отстранённости. В какой-то мере, это было главной причиной, по которой мальчишка оказался здесь. Многим это место стало даже ему привлекательным и благодатным, но что-то гложило ещё не до конца созревшую душу, не давало отдаться бушующим жизненным потокам, стремящимся унести за собой всё. Узнай об этом кто из его товарищей, вечно находящихся под манящими чарами этого места, его бы просто не поняли. Что такого ценного он там оставил? Почему не может забыть, выкинуть кошмар из головы и смиренно заснуть в этой чудесной колыбели, созданной исключительно для невинного сна? Что-то в нём на корню отличало его от тех остальных, любезных и милых, вечно преданных своей безвинно-прекрасной природе, детей.                     Возможно, именно поэтому парнишка был так отстранён. Ему было куда приятней компания книжек в запылившейся библиотеке, нежели дети, которым он не скажет: «привет», или что-то чуть более запоминающееся. Часто он оставался наедине лишь со своей тенью, бродившей за ним густым облаком обвисших со всех сторон мыслей. Бывали и такие времена, когда, наконец, мальчишка сбрасывал ледяные оковы скуки и одиночества, принимался изобретать что-то из найденных в подвале вещей, или просто находил там что-то нестандартное, не изученное юными головами, чем моментально приковывал к себе их внимание. Вообще, исследование складов подвала было для него, пожалуй любимым занятием после чтения книжек. Порой там находилось что-то настолько новое и странное, что нужно было ещё тысячу раз задаться вопросом о принадлежности сей вещи. И даже не все книжки, сотнями и тысячами стоящие на полках пафосной и масштабной библиотеки, в которых, казалось бы, находились ответы на все вопросы, могли предоставить чёткое понимание того, что за вещь находилась перед тобой и где её применяли в том мире, который уже растворился в тумане.                     Например, однажды мальчишка раздобыл там некое стёклышко на цепочке. Это была округлая линза с золотистой оправой, диаметром где-то с глазное яблоко взрослого человека. Вещь безусловно интересная и детскому взору безмерно любопытная. По сообразительности своей, малыш тут же смекнул, что некогда во внешнем мире такую вещь использовали, чтобы лучше разглядеть что-то, если зрение того не позволяло, но понятия не имел, почему стекло только одно и уж точно не знал, что вещь эта называется «монокль». Дело в том, что в тех книжках, что читал маленький учёный не было ни одного персонажа, который бы использовал эту вещь – иногда, конечно, счастливилось находить некоторые увиденные ранее диковинки на страницах, но в большинстве вещей было слишком много, а книг ещё больше. Отсюда и пошла та безумная теория, порождённая очень уж впечатлительной головой о том, что в былые времена, когда это стёклышко ещё использовалось, его применяли исключительно одноглазые люди. А может, все люди тогда были одноглазыми?                     Затем кладоискателю вновь улыбнулась удача – на этот раз, когда в его руках оказались старинные карманные часы с позолотой и всё той же заветной цепочкой, свойственной многому такому старью. Отсюда пошла существенная аналитика, и вот уже головёшка сотворяет первые выводы о том, что цепочки эти в старинных вещах применялись потому, что стоили они много денег, и все боялись их потерять. А может, это было то время, когда орудовало немало карманников, и чтобы хоть как-то сохранить свои вещи людям приходилось сажать их на цепь, подобно собакам.                     В общем, такое занятие было весьма интересным и порой собирало вокруг себя целые табуны любознательных и приветливо встречающих всё новое, малышей. Тот мир, оставшийся за пределами этих стен, хорошо сохранился здесь в вещах, картинках и словах, нанесённых на пожелтевшую бумагу. Порой можно было даже найти что-то из прессы того времени, прочитать о происходящих тогда событиях. Вот только всё это было опасно и недопустимо, потому что это наводило воспоминания, а воспоминания не нужны. Этот маленький мирок был достаточно обеспечен, чтобы забыть о всяком влиянии со стороны навсегда затерявшегося прошлого. Не было ни малейшей причины для того, чтобы позволять воспоминаниям отравлять жизнь подопечным, позволять этому кошмарному миру влиять на их ещё не окрепшее сознание.                     Мотив этот был достаточно благороден и по своему праведен, но, увы, не понятен тем, в сторону кого был направлен. Их неугомонное любопытство не могли сдержать никакие мирские оковы и несмотря на все запреты, глазёнки их пробивались к свету истинного положения дел. Вот только любопытство одного стоило любопытства всех, ибо никого так не вдохновлял тот мир, как этого мальчишку. Для него он был подобен недоигравшей пластинке, что-то в нём было манящее и ужасающе-затягивающее в свои необъятные просторы. Если для остальных это были просто вещи, ныне уже ни на что не пригодные и не захватывающие всё их внимание, то для него это явно была какая-то история, – кем-то пережитая, записанная и сохранённая. Разрушить весь этот мир утерянных воспоминаний ему не удавалось, он не хотел забывать, не хотел становиться полноценной частью этого мира, потерявшего свою историю и навсегда оставшегося светлым и невинным, подобно вновь распустившемуся цветку.                     Руководство знало об этом. Знало о той неудержимой жажде познавать в лице голубоглазого мальчишки, с которой им пришлось противостоять. Они бы никогда не дали ответов на его вопросы, хотя и знали. Они часто прибегали к различным, в меру подлым хитростям, периодически наказывая его, планомерно угнетали его душу и заставляли утратить веру в себя. Он мог бы возразить их словам, но с рождения был нем, а его проблемность, переходившая порой всякую черту, вынуждала других детей очищать свой общий организм от ненавистного вируса и прибегать к весьма подлым поступкам. Тем более, сделать это было бы легче лёгкого – он ведь никому ничего не скажет. И лишь с Роджером, который по указаниям руководства частенько запирал его на ночь в тёмный чулан, они были хоть немного близки.                     По наказу руководства, провинившегося часто заставляли работать, помогая Роджеру и прочему персоналу на протяжении дня, лишая игр и книжек. Сторож был благосклонен к нему и даже, кажется, благодарен. Возможно, причиной тому было то, что паренёк никогда не сопротивлялся и не выражал недовольство работой, только молча её делал. Мальчишка видел с какой неохотой Роджер всегда исполнял подобные требования. Тот никогда не любил наказывать кого-либо из детей, но в силу того, что был безмерно предан этому месту, не мог ослушаться.                     В чулане было страшно. Не потому, что парнишка боялся темноты, а скорее из-за той неизведанной пустоты, смотрящей на тебя из-за спины. Казалось, что там, из темноты на тебя глазеют чьи-то насмешливые взгляды и посмеиваются над твоей встревоженностью и беспокойством. Такой тип наказания был крайне продуманным до мелочей и полностью направлен на то, чтобы деликатнейшим образом задавить в мерзком сорванце любую жажду познания. Чулан был большим и содержал в себе множество всяких вещей, но никогда не вознаграждался хоть каплей света, что делало все предметы и пространства находящиеся в нём, невозможными для изучения. Меж тем, та темнота препятствовала всякому нормальному перемещению и многим ограничивала восприятие окружения. Тем самым, мальчишка оставался наедине с неизведанным миром, который ни коим образом не мог исследовать, а та существенная неизвестность пугала и вводила в чувство беспокойства. И поскольку его закрывали там на всю ночь в неприспособленном для сна помещении, он за ночь и глаз сомкнуть не мог, прижавшись спиной к холодной стене, чтобы ничто не могло подобраться к нему сзади. Единственным источником света здесь была лишь тоненькая полосочка желтоватого освещения прямо под дверью, но света её хватало лишь, чтобы осветить кончики пальцев ног, или рук, в зависимости от того, что находилось вблизи. Даже заглянуть в эту щель не представлялось возможным. Звуки же передавались прекрасно и отчётливо, словно эта деревянная дверь не служила для них препятствием. И порой он слышал разговоры других детей, быть может, частью которых хотел бы быть, всевозможную суету происходящую там. Но сам был беззвучен и тих, отчего весь остальной мир порой забывал совсем о его существовании, и лишь Роджер всегда помнил о нём и освобождал его ближе к утру.                     Таким образом, на утро руководство получало сонного и вечно зевающего мальчонку, не о чём уже кроме кровати не думающего и не имеющего в себе сил исследовать и познавать. Даже чтение становилось в такие дни делом невозможным, ведь текст на страницах просто размывался в какую-то неопределённую массу и переставал быть различаемым. Парнишка вполне мог заснуть на диванчике, или, что куда хуже, во время урока. Руководство не без улыбок наблюдало такие картины, ведь всякая уверенность и нахальное любопытство терялись. Они были готовы затратить на это больше времени, но сделать из негодника образцовый цветочек этого места.                     Оставаясь в чулане на всю ночь, в окружении неизгладимо бушующих в голове мыслей, приходилось думать о всяком. В ночной час здесь была такая тишина, что слышимым оставалось лишь собственное дыхание и такие тихие, отчаянные всхлипы, но ничего более. Это и пугало. Казалось, вокруг тебя лишь пустота, играющая в красках одиночества. Прижимаясь к стене, он старался сидеть ближе к двери и взгляд его был уставлен в пустую темноту. Пол здесь был даже чуть холоднее стен, покрыт пыльной плиткой. К слову, в пыли здесь утопала каждая вещь, как будто ею здесь специально всё припорошили. Здесь стояли шкафы, столы, комоды, накрытые скатертью стулья, сложенные друг на друга, а также портреты висящие на стенах. Вот только всё это было спрятано в темноте, где неизвестность превращала всё это в нечто ужасающее.                     Первое время подобные наказания казались изощрённой пыткой для этого сознания. Мальчик никогда не возмущался и не противился воле руководства, но всегда продолжал нарушать запреты, как бы сильно его не наказывали. Казалось, ничто не могло остановить его. Но тактика всё равно была верной. Постепенно чулан стал привычным местом. Койка его в общей спальне пустовала буквально через день, голубоглазый постепенно начинал исследовать и чулан – это было жутким местом, и парнишка не стремился взаимодействовать с вещами, находившимися там. Разве что только с одной стеной.                     За окошком стремительно темнело, точнее даже сказать чернело. Сумерки к тому времени уже властвовали над влажной землёй и мрачным небом и дело оставалось лишь за малым чёрным занавесом, что без промедлений, как и все прошлые дни, опускался, завершая спектакль прожитого дня. По этой причине всякие виды из окна быстро исчезали в темноте, заменяя их лишь невзрачным отражением. Мальчик уже не видел ни забора, ни деревьев, ничего – лишь собственное отражение, от которого уже становилось противно. Он мотнул головой, чтобы копной густых чёрных локонов скрыть от самого себя свои заплаканные глаза и сделать свой вид хоть немного не таким жалким.                     Сегодня, как раз такой день. Когда часы пробьют свою команду к отбою, что должно быть уже совсем скоро, Роджер вновь отведёт его в чулан, где закроет до наступления рассвета. Весь этот адский круг всё никак не собирался разрываться. В конце концов, из тех бесконечных мыслей мальчишку вывел охрипший голос Роджера.                     –Рей, идём! Пора, – усталым голосом прокашлял невысокого роста седовласый мужичок в кожаном пальтишке, серых брюках, потрёпанных и старых, а также потёртой обуви с застывшими следами грязи и краски.                     Оторвавшись, наконец, от подоконника, под которым так любезно и приятно тёплая батарея согревала босые ноги и тонкие пижамные штанишки, он побрёл вслед за идущим впереди Роджером. Тот что-то бубнил себе под нос, казалось, причитал и жаловался самому себе на те, мелочные проблемы, что происходили с ним и с его делами в течение дня. Ворчуном он никогда не слыл, ведь его причитания никогда не были слышимы дальше его собственных ушей. Возможно, ему была совершенно отвратительна какая-то значимая часть его работы, но знать об этом никто не мог.                     Минуя пару раз едва освещённые коридоры, два мрачных силуэта, наконец, достигли нужного уголка большого коттеджного дома. Всё уже пребывало в полусне, и даже ребятня уже наверняка вся собралась в общей спальне, одетая в одинаковые белые пижамы; ждёт лишь последнего визита Роджера, который по традиции через пять минут после отбоя заглянет посмотреть все ли дети в своих койках и пожелать им спокойной ночи, на что услышит аналогичный ответ хора из звонких детских голосков.                     Роджер остановился у непримечательной деревянной дверцы и с характерным звоном стал шарить в своей большущей связке ключей. Мальчик беззвучно наблюдал за этим процессом, как-то вычеркнуто из происходящего, словно ничего и не происходило. Наконец, нужный ключ был найден. По паршивости зрения, Роджеру не удалось с первого раза попасть им в скважину, но поскольку открывать и закрывать вечно запертые двери было делом для него весьма обыденным, вскоре раздался щелчок замка и дверь со скрипом ушла в темноту чулана. Затем лёгким движением руки Роджер сопроводил туда спокойного, но с виду многим подавленного мальчишку, в который раз сочувственно вздохнул и, сказав: «Спокойной ночи, Рей», затворил дверь и щёлкнул замком. Пока шаркающие шаги сторожа отдалялись где-то за дверью, мальчик вновь забился в такой излюбленный угол и понуро опустил тяжёлую голову, словно громоздкий церковный колокол на вершине колокольни.                     Сначала всё замерло в спокойствии, как и должно. Шаги за дверью постепенно становились тише, а помещение чулана, дотоле находившегося в постоянном беззвучии, вдруг стало наполняться какими-то звуками, более всего похожими на вздохи. Однако, вздохи эти звучали как-то отчаянно, подобно завыванию и стонам. Они становились всё громче и всё более похожими на то, что из себя представляли на самом деле. Это было тяжёлое дыхание, срывающееся с каждым разом, наполненное болью, безграничной злобой, что сжимала его ладошки в кулаки, и отчаянием, выдавливающим слёзы. Лёгкие его, постоянно сдавленные и стиснутые, подобно смятой бумаге, сквозь муки протискивали едва слышный, но живой звук. И когда коридор уже был оставлен всякой суетой и последними звуками, законсервировавшись и запечатавшись во тьме до первых лучей солнца, прошло уже полчаса. Полчаса эти пролетели незаметно, но их внезапное окончание вывело мальчонку из транса, ударив обухом по макушке.                     «Пора», – вдруг пробив оставшуюся пустоту, прозвенело в голове немого мальчишки, и он зашуршал в потёмках, как крыса. Пыль забивавшая нос, беспощадно щекотала его внутренность и взывала к чиху, но чихнуть он не смел. Глаза до конца были не в силах рассмотреть всего в этих стенах, но в этом парниша не нуждался. Наконец, ощупав пространство вокруг, он вытащил из тьмы какой-то металлический предмет и нащупал нужную стену.                     Руководство слишком отчаянно хотело, чтобы он проводил здесь так много времени, чтобы эта неухоженная комната удерживала его, становилась ему тюрьмой. Они продолжали свои жалкие и никчёмные попытки сохранить свой мир таким невинным. Вся эта фальшь воспылала в пожаре яростной злобы и уже не могла оставаться такой же незаметной и нетронутой как раньше. Но за всё то, что сейчас творили его руки, мальчик винил себя и только себя. Пусть даже это место и не было ему так дорого…                     Сначала он вытащил из стены все проработанные ранее кирпичи. Затем он снова продолжил стачивать раствор, что сдерживал кирпичи между собой, даже не замечая, как его чумазые руки покрывала тёплая кровь, смешиваясь со штукатурной пылью. И несмотря на такую спешку и рвение, свойственное, пожалуй, только зверькам, загнанным в клетку, процесс был настолько тихим, что сравнить его можно было со скрипом мерзких грызунов в стенах и лазах. Делал всё это он уже давно, но теперь думал закончить то, что когда-то начал, потому даже не замечал всей небрежности своих действий. Он ещё ребёнок и такая работа не проходила бесследно: нежная кожа сходила с рук, как простыня с койки, пот то и дело капал с носа, а пыль прилипала к нему, лезла в глаза, застревала в волосах и заполняла лёгкие, в которых уже и так не оставалось места под воздух. Белая пижама была теперь чёрной от пятен и грязи. Крепко стиснув зубы, он старался не замечать боли, которую сам себе причинял и стремительно прорубал себе путь. Вокруг вообще перестало существовать хоть что-то, кроме стены, которую последовательно уничтожали и разбирали на кирпичики его, казалось бы, слабенькие ручонки, не ведавшие тяжёлого физического труда.                     Со временем, прошедшим не утеряв ни грамма рвения и бесконечно протекающих попыток, орудие его изогнулось и стало мягким, как пластилин, отчего быстро сломалось, но даже это его не остановило. Последний слой кирпичей он прорезал уже обломком. В конце концов, стена соблаговолила поддаться и, вытащив очередной кирпич, он проделал небольшую дыру. Дыра была крайне мала, но руку в неё просунуть можно было. Казалось, победа была невелика и ещё ничего толком не значила, но мальчик чуть улыбнулся, будто цель его уже была достигнута. Меж тем, тело его, как переполнившись, выплеснуло всё то, что доселе не замечал. Руки задрожали и заныли сильнее – было больно всякое прикосновение к ним. А осевшую в лёгких пыль и усталость, сдерживать стало уже невозможно, и улыбка рассеялась в судорожном кашле. Однако, даже это не затушило его пыл. Он стиснул зубы, пережил эту тяжёлую минутку, и сердце его вновь наполнилось тёплой надеждой, ради которой придётся ему ещё немного пострадать. Мальчишка хныкал и ещё периодически сглатывал подступающие слёзки, но подобно тому, как девять лет назад пробивался в мир из тёплого гнёздышка, пробивался и теперь.                     Пролезть в созданную им щель, он смог лишь тогда, когда стала она размером с лист бумаги. Нос ещё несколько раз глотнул едкий известняковый запах. Он вылез и беззвучно ликовал своей победе. Кажется, он совсем не зря поверил в себя. Выбравшись наружу, он постепенно осматривал комнатку, находил глазами дверь и спешил к ней, как к воде в засушливый день. По коридору беззвучно ползла тень, почти невесомая и совсем незаметная. Спрятанный рюкзак с вещами был на месте. Оттуда он достал немного тёплой одежды, что быстро набросил на себя, и ручной фонарик, который тут же уложил в карман. Затем забрал свою обувь среди десятков других таких же ботиночек, отличающихся лишь размером. Последней была верёвка из простыней, что маленький предатель сделал заранее. Никто не слышал и не видел его – все уже спали, убедив себя в незыблемости происходящего и его бесконечно протекающей системности. Последний раз он смотрел на эти места.                     Быстро и проворно он поднялся на второй этаж. Двери обычно запирали на ночь, а на окнах первого этажа красовались решётки. Дверь слегка скрипнула, и он оказался в небольшой комнатке. Дальше дело оставалось за его проворными руками, что отдавали болезненным жаром. Верёвку он привязал к батарее, спешно обулся, даже не завязав шнурки, и осторожно подошёл к окну. Дождь ещё не кончился. Вмиг его одолело такое чувство тревоги, страха и беспокойства, что тело с неохотой совершало хоть какие-то движения, а разум всё молил не делать этого, взывал к привычной оседлости и послушанию, но нельзя, не теперь.                     За окошком помимо мрака ночи, уже властвовал ночной осенний холод, усугублённый, разрывающими воздух, каплями дождя. Окно не сразу поддалось – редко их открывают настежь и только летом. Пар валил клубами из приоткрытого от волнения рта. Осторожно, чуть ли не дрожа, как лист, он стал спускаться по скользкой стене в ужасающем одиночестве и тихом ночном спокойствии, пока ледяные капли били в его лоб. Ни в чём он не был уверен, даже в себе и своих мыслях, ни в том, что поступает сейчас верно, но что-то, что ещё прекрасно сияло цветастыми лучиками в его голове, манило и тащило за собой, вселяя фальшивый искромётный настрой. Глаза его уже привыкли к ночной тьме и как-то сверкали, то ли от пролитых недавно слёз, то ли от некой безумной одержимости охватившей его каждую клеточку. Руки шутили над ним, скользя и пропуская верёвку несмотря на то, что все оставшиеся силы он тратил именно на это. В какой-то момент ему показалось, что рук у него уже нет, всякие силы покинули их, уступив место иссушающей слабости, которой было достаточно, чтобы сбросить отягощающую их тушку вниз, как мешок с картошкой. Открыв глаза, он уже, было, обозначил своё место в совершенно ином мире, но только понял, что высота его падения была поистине смешной. Отыскав в сырой траве свой потрёпанный рюкзак и осветив пространство подле себя фонариком, он устремился вперёд, к забору, к новому миру, к туманному прошлому, обещавшему быть любезным и благосклонным. Ни разу даже не обернул взор к стенам провожающего его коттеджа, ставшего последним безопасным и тёплым гнёздышком ценных вещей из прошлого.                     В каждой стене есть несовершенства, и он уж знал это как нельзя лучше. Мальчишка уже давно высмотрел это местечко и прокопал под стеной небольшой проход. Голова пролезет, а значит просочится и всё остальное. Прогулки были короткими и копать приходилось быстро, опасаясь быть замеченным. Он последний раз бросил свой взгляд на то, что оставил позади себя и, не увидев ничего, кроме не покидавшей это место пустоты, опечалено опустил голову и скрылся во тьме неизвестности.              

***

             Холод нескончаемым полотном окутал землю, просочившись в каждый её уголок. Он томно тянулся по ней, подобно замедленной в сотни раз пластинке, всё норовящей остановиться. Ветер выл, стягивая пространство не бушующими спонтанными порывами пронизывающего воздуха, но однообразным ледяным, тяготящим всё потоком. В потоке этом терялось всякое живое, он разносил холодные капли и едва только родившиеся в воздухе снежинки. Всякие иные железки, коих много торчало обломками под некогда таким шумным мостом, покрылись сверкающей коркой инея. Однако, разбушевавшаяся метель, так яростно сметающая и леденящая всё на своём пути, щадила это место. Лишь только грубый, зычный гул, местами переходящий в тягостный свист, просачивался сквозь массивные бетонные обломки и листы металлолома.                     Пятеро спокойно ютились возле крохотного костерка, что в сравнении с пустыми просторами этого мира, был похож скорее на огонёк факела в глубоком ущелье. Да и тот уж норовил в любой момент погаснуть, так как закончились последние пригодные деревяшки, а оставшиеся были слишком сыры, чтобы гореть столь же ярко и тепло. Стоило одному из них опустить глаза и тяжело вздохнуть, как извергался массивный столб тёплого пара, скорее даже не потому, что ласкающий теплом, крохотный костерок был совсем не в силах обогреть всё вокруг, а потому что вздох этот был до глубины заполнен отчаянием и тоской. Обыденные же их вздохи были не глубокими и до того слабыми, что теплом этого дыхания с трудом можно было обогреть обледеневшие пальцы, или разглядеть во тьме хоть крохотный клубок пара. Спокойствие, навеянное скорее нерешительностью и сдавливающим отчаянием не нарушал ни хруст дерева в костре, ни гул ветра. Все эти звуки напротив, успокаивали и умиротворяли. Это было куда лучше тех неестественных звуков типа шипения самолётов, или разгульного и гуляющего эхом, гула сирен из рупоров на вершинах столбов и кирпичных стен.                     Каждый из этих ребятишек, сидящих рядом, будто стремился вклиниться к остальным и отыскать своё место поближе к догорающему костру. Их продрогшие тела были обёрнуты всякой тканью, некогда, быть может, служившей кому-то шторами, или одеялом. Изредка бывало слышно хриплый, звонкий кашель, что гулко отскакивал эхом от стен, подобно тому, как всегда и происходит в подобных местах. В чумазых бледных лицах умеренно отсвечивал отблеск языков пламени, периодически вздрагивающих от лёгких вздохов ветра, иногда прорывающихся сюда сквозь тучи обломков. Все молчали и, недвижно сидя у костра, тлеющим взглядом вперили в него, как во что-то большее, чем просто маленький огонёк. Он манил и пленил, как крохотный фейерверк, сияя в холодной тьме. Лишь один мальчик, что сидел чуть поодаль от каждого, порой осматривался, как-то беспокойно, словно что его очень сильно тревожит, потом снова смиренно опускал взгляд и подбрасывал в костёр последнее, что ещё осталось припасено.                     Окружавший всё блаженный покой, вдруг на секунду изменился в образе, когда стая искрящихся любопытных взглядов, вдруг уставились на появившегося из холодной темноты, мальчика. Ростом тот был невысок, а всё остальное пока было незаметно под толстым слоем различных тканей, припорошённых снегом. Под старым пледом была ещё курточка и вязаный шарфик. И разве что постукивающая челюсть и синие губы выдавали в нём того самого маленького человечка, которого непогода загнала в чертоги торжествующей неизвестности, если он вообще покидал их хоть на миг. Такое опасное положение, когда уже ощущаешь где-то в сторонке пронизывающий взгляд смерти, всем было знакомо. Выгонять его никому не приходило в голову, пусть он останется, раз дорога привела его сюда. После некоторой немой паузы тот мальчишка, что казался из всех сейчас более одержимым тягостностью общего положения, вдруг тихонько прозвенел чуть охрипшим, влажным голоском:       –Садись рядом с нами!                     Незнакомец сделал несколько шагов ближе, сбросил на землю свой грязный и потёртый рюкзак, что даже по звону показался весьма увесистым, а после сел к костру рядом с тем, кто пригласил его. Он протянул к костру свои дрожащие руки – на них не было перчаток, а только какие-то бинты, что, отнюдь, не спасали от холода и, судя по всему, изолировали раны. Пальцы были ободраны и лишь недавно покрылись бордовой корочкой, но ныне съёжились от холода и стали подобны маленьким льдинкам. Первое время гость только вздрагивал у костра и не отрывал от него глаз, скрытых под припавшей к низу чёлкой. Теперь же детям бросилась в глаза ухоженность гостя. Хоть он и был чумазым и потрёпанным скитаниями по местам, оказавшимся не столь к нему лояльным, куртка под пледом была уж очень красивой, да и не очень-то он худеньким казался. Может, сейчас он и голоден, но на того, кто страдает от недоедания вечно, он не похож. Наверное, недавно он пережил нечто страшное, ибо опустошённый вид его только о том и говорил. И хоть вид этот, в сущности, не отличался от не менее обречённых взглядов товарищей по несчастью, что-то в нём сильно отличало его от остальных. Он не родился таким. Выглядел скорее, как будто каждый шаг его был ведом чем-то большим, что заглушило бы всякую боль.                     –Расскажи нам! – вдруг снова начал самый бодрый мальчишка, принявший гостя, после того, как тот слегка согрелся, а его молчание стало всем невыносимо противно, – Расскажи нам, кто ты и откуда! Что с тобой произошло?                     Гость молчал. Он поднял глаза, а потом снова опустил их и сник, спрятав руки.                     –Не бойся, нам ты можешь сказать. Всё хорошо, – начал тот другой, сероглазый мальчишка, что сидел примерно напротив. Но в ответ лишь молчание.       –Почему он молчит?! – как-то недовольно нахмурившись, проворчал третий, что был ниже всех ростом и всё не прекращал упрямо зырить на встревожившего его покой, проходимца.       –Не нужно его заставлять. Он всё равно не даст нам ничего большего. Не каждый может… Он не может… – уже с каким-то задумчивым выражением прозвучал первый мальчик, точно как-то охладил своё любопытство и осознал новичка, как сгоревшую спичку в пламенной пустоте. Только сейчас они стали переглядываться, списывая друг с друга разные черты.                     Что появившийся из ниоткуда проходимец был нем, выдавали в нём его глаза и какое-то через чур смиренное выражение лица. Глядя на это выражение могло бы прийти подозрение, что мальчик этот – самый послушный в мире ребёнок. Так бы и было, коли только он не ослушался однажды воли тех, кто приютил его и дал маленькое бутафорское будущее.                     «Да, странный он какой-то – думал неустанно всматривающийся в него, деловитый мальчишка, периодически забрасывающий в костёр последние кусочки дерева, – Он пришёл издалека. Но он ничего не расскажет о том месте, откуда прибыл. И почему он так на меня смотрит? Почему я вообще хотел получить от него ответы? Может, он просто не выглядит таким уж потерянным?.. Может, он только сбился с дороги, но знает куда идти? Но… почему? Ведь этого не может быть… правда, ведь?..»                     Не успевал парнишка отвечать на эти вопросы, как любопытные глазки выковыривали из облика его всякие черты, не важные, но очень уж приметные. Ему лет двенадцать – самый старший в компании. Его бледный лобик был изуродован шрамами, как кто над его личиком так поглумился, а под светящимися в костре, зелёными глазками, серыми мазками выкрашивалась усталость. Самым простым выводом могло служить то, что непогода загнала эту шайку под мост, где они спокойно ожидают своей голодной… и, наверное, они решили экономить силы, разожгли костёр, чтобы холод не изгнал их, делят последний хлеб. Кому-то пришлось бы не спать, чтобы поддерживать костёр, а он, как лидер, слишком много на себя берёт, считает других безответственными и прочее… Беглецу стало жалко этих ребят и этого в особенности, но что он может сделать?..                     Заодно гость мельком кидал взор и на прочих, кто присутствовал здесь, но те столь интересными ему не казались. Один, лет восьми – всё отводил взгляд; другой, того же возраста – лишь хмуро косился всё с тем же недоверием, как предчувствуя, что этот засланец вьюг несёт беду; третий, постарше на год, а то и на два – наблюдал с интересом и, казалось, безо всякого злого умысла, а только сочувствуя. Лучше бы этот сероглазый парнишка с кудрявыми русыми локонами, сползающими к бровям, находил куда более печальным своё положение и сочувствовал тоже только себе, ведь тогда бы не лишился левого уха. Но он не был эгоистом, а потому стал самым любимым в компании мальчишкой. Пусть уж лучше любят его, он заслужил – таких, как он, уж и немного осталось.                     Был и ещё один, точнее одна. Беглец не сразу обратил внимание на то, что помимо пяти мальчишек, чуть дальше от костра, завернувшись в пыльную рогожку, спала девочка. Ей уж было лет семь и мальчик заметил её лишь потому, что она чуть простонала, а после выпустила из лёгких еле слышный кашель, чем снова привлекла взор сероглазого. Возможно, ей уже никто помочь не сможет, или всё не так уж и плохо. Как она вообще оказалась здесь, среди них? Может, тоже ветром занесло? Он надеялся, что только её здесь никто не обижал лишь за тем, что она младше и девчонка, и что никто не счёл её безнадёжной, бросив тут. Может, их тут больше было и это всё, что только осталось от некогда проворной шайки?..                     Ну и… последний, не то, что был он не самым интересным. Нет. Мальчишка сразу его заметил, а вот он сразу заметил поклажу и вот уже как с минуту шарит в его рюкзаке. Казалось, этот парнишка меньше интересовался людьми, чем любой другой здесь находившийся. Его волновали совсем другие вещи: запахи, окружавшие его предметы, звуки, к которым неустанно прислушивался. Кажется, он первым обратил внимание на мальчишку, когда тот появился из темноты. Из всех этот был самым шустрым, хоть даже и малость прихрамывал. Наверное, как-то неудачно оступился, мотаясь по самым злачным местам опустелых просторов. В этой маленькой группе, его роль явно состояла в разведке – ловкий, быстрый, проворный и осторожный. Сейчас ему велено было сидеть смирно и отдыхать с опасной дороги, но он, видать, ослушался и принялся искать что-то полезное для себя из того, что вдруг попало в его руки. Возможно, где-то внутри он и понимал, что рыться в чужих вещах – не самое благородное занятие, но так как он привык осматривать вещи тех навечно тихих, кто не возражал его действиям, а с остальными не ладил, то не вспоминал о приличиях и сейчас.                     Гость чувствовал себя неловко, с одной стороны, но понимающе опускал голову с другой, не находя оснований проявлять возражение. Было бы совсем неприлично возражать и возмущаться – он гость. Меж тем, разведчик унюхал в маленьком багаже консервы, стопку тряпья, среди которых была даже пижама, ни разу ещё неношеная, книги и ещё парочку вещей, обосновать которые никак умом не мог. Среди этих вещей было небольшое стёклышко на цепочке и примерно на такой же цепочке часы, что можно было уместить в кармане. Кстати, часы ещё тикали, чем только навострили ушки разведчика, заставив вслушаться. Видел ли он хоть раз такие? Не важно. Он всё равно не стал так длительно сохранять интерес к этим вещам – пользы от них не было.                     Консервы же только заставили всех улыбнуться. Было принято решение немного поужинать, разделив трапезу на всех. И в душе до тех пор не было противоречия, а явившийся из тьмы мальчишка лишь смиренно прикрывал глазёнки. Но это пока…                     Вскоре, костёр потребовал новой пищи, и в ход пошли те самые книжки, которые лидер осторожно забрасывал в огонь, вырывая страницы с адским шипучим скрипом. Лицо беглеца это так всколыхнуло, что по началу, не выдержав колкого порыва в груди, взял зеленоглазого за запястье, не найдя другого способа хоть как-то донести до этого мальчишки важности этих вещей. Но, кажется, хоть тот и обратил внимание на эту маленькую деталь и понимающе приопустил глаза, не смел остановиться, расценив это просто единственным возможным вариантом. Эти книги всё равно уже никто здесь не прочтёт, никому эти строчки не принесли бы мир в помятые кошмаром души. Никому! И этому дурачку безъязычному, стоило бы смириться с этим! Он только сейчас осознал свою ошибку. Только сейчас дошло до него, что тем обрёк он эти вещи на такой исход. Он пригвоздил свои израненные ладошки к лицу, опустив голову, и почувствовал, как она тяжелеет, а в глазах, до того стеклящихся лишь в пелене морозного воздуха, возникала новая влага. Тело мальчишки дрожало, а сам он не двигался, слушая беспрерывно, как горят его книги, как бумага чернеет, заворачивается и крошится в серый пепел.                     Перед тем, как неизбежно принял такое положение, он и мельком взглянул на того, чьи глаза были похожи на этот пепел и в чьих глазах с первых минут смог разглядеть хоть капельку сочувствия. Тот не был доволен, его самого тяготило всё это, как тяготило и то, что пришлось заставить беглеца терпеть всё это. Он тысячу раз готов был проклясть и себя и разведчика и лидера, за то, что стали соучастниками всего этого процесса, но, всё же, не было в его взгляде никакой уверенности – этот ребёнок сжался в маленький грустный комочек и предпочёл отдать флаг тому, кто старше его, кто жил в кошмаре дольше и кому виднее, что делать. Да кто он вообще такой, чтобы заступаться вопреки всему разумному, что разум его ещё таковым мог воспринять?! Ему и пожалеть того хотелось, но он испугался осуждающих взглядов своих товарищей, испугался быть непонятым, испугался стать не тем, кому бы простили подобные выходки. Сник, умолк, скукожился и замер, склонив голову, хотя по вздрагивающим губам ещё читалось то благородное начало, за которое хотелось бороться.                     Лишь после парнишка тыкнул беглеца ладонью, передав ему его порцию, что частично состояла и из его пожертвованной говядины, некогда законсервированной и приготовленной теперь на огне. Ел немой так, что казалось, будто вкус тех, ушедших навсегда книжек, где-то проскальзывал сквозь содержимое банки и омрачал собою весь ужин. Больше сероглазый никаких любезностей себе не позволил.                     Время к тому было уже позднее и многих знатно клонило в сон. Первым на боковую отправился разведчик, без всяких слов и церемоний. Спал он чутко, но работа его заставляла делать это как можно дольше и чаще. Уснуть он мог и стоя и сидя, если степень изнеможённости тому сопутствовала. Затем в шерстяное одеяло завернулся неприметный мальчишка, что казался из всех более опустошённым – за вечер он и словом не обмолвился со своими товарищами, что почему-то навевало беглецу ощущение, будто тот тоже немой, хоть это и не было истиной. После прилёг сероглазый. Он не мог долго смотреть в эти голубые глазки, скрытые чёлкой и слегка влажные от слёз, а потому отвернулся в сторону от костра. А вот мрачный ворчун, что никак не мог позволить незваному гостю сделать хоть одно движение без своей оглядки, наоборот, нехотя прилёг, но глаз своих и не думал отводить. Он ещё прищуривал глазки, вроде, его свет костра слепил, но после его твёрдый треск лишь убаюкал его и унёс в царство Морфея, как лёгонького малого младенца, смиренно отдавшегося этим силам и неспособного даже проявить каплю сопротивления им. А вот зеленоглазый всё боролся до последнего – если не он, то кто? Вместе с беглецом он молча наблюдал за тем, как лёгкое и проворное пламя отплясывало в пределах металлического круга, бывшего когда-то канализационной трубой. Голубоглазый не мог ничего сказать, а лидер просто не находил слов. Он боролся с усталостью до последнего.                     В конце концов, и беглец совладал со своим, накатившим вдруг, желанием отдаться сну в этом тёплом и чуть более безопасном пристанище. Когда он осознал, что не спит и поднял глаза на всё окружавшее его, понял, что во сне уже пребывают все. Даже лидер, что поначалу казался несгибаемым, проявил позорную слабость и сполз на мягкую рогожу, как слезинка по щеке. Усталость, заметная и с пяти шагов в его взгляде, стала его донимать, как только все по старой привычке ему доверились, а он остался с пустотой, отражением которой стал один голубоглазый мальчик. Конечно, этому немому пришлось притворяться, что спит, но он совсем не был уверен в том, что кто-то оставит его в одиночестве. Как только паренёк со шрамами на лбу поймёт какой-то своей через чур встревоженной частью, что костёр слабеет, тревога его расшатает и, резко вспорхнув очами, он вскочит, как угорелый, но того нового парнишку уже не узрит.                     Беглец не стал поддаваться заманчивым чарам тёплого очага. Он уже достаточно согрелся, поужинал и готов идти дальше, будучи более не намеренным делать таких остановок, его они уже многому научили. Последний раз он скоро окинул пространство вокруг, вернул в рюкзак разбросанные вещи – все, кроме консервов: их он оставил ребятам и лишь одну баночку сохранил, посчитав это достаточным для продолжения пути.                     Когда уже был он готов шагнуть во тьму, что скрыла бы его и обдала морозным холодом, что-то потянуло его обернуться. Всё ещё царил здесь тот покой, созданный дрёмой и усталостью, и глазел на него лишь этот, что был самым тихим. Он ничего не делал, ничего не говорил, только стоял и смотрел без всякого выражения, будто вообще не вернулся из пустоты. И лишь немую усталость только и можно было прочесть в этой странной гримасе. Беглец подошёл к нему и протянул ему руку. Тот посмотрел сначала на руку, потом на того, кто ему её подал, затем снова на руку и, наконец, пожал её в ответ, будто и не сразу смекнул, что паренёк от него хотел. Затем этот паренёк протянул ему золотистые часы с цепочкой и улыбнулся ещё как-то доброжелательно. Этот маленький человечек, что смиренно стоял, держа в руках тикающие старинные часы, ещё долго смотрел опустошённым взглядом на исчезающий во тьме силуэт, который он уже никогда больше не увидит. Сердце его билось сильно-сильно, и в груди бушевал ураган, а в голове – лишь пустота. До самого своего последнего вздоха он сохранит эти часы и никогда не вздумает поступить с ними хоть как-то по-другому.                     Несправедливость, обрекшая эту кучку на такую жизнь без конца донимала сознание беглеца. Все эти мысли, что не уходили. Всё оказалось очень просто – этот мир слишком много спорил о том, каким было его прошлое, вместо того, чтобы попытаться его принять таким, какое оно есть. А разве мир без прошлого будет иметь будущее?                     Ещё какое-то неизвестное множество утекающего водой времени, бродил беглый мальчишка по оставленным людьми пустошам. В голове его теперь крутилось огромное множество перекрикивающих друг друга мыслей, в то время как вокруг расстилались ужасающие пейзажи. Под ногами хрустел снег, что уже прикрыл белоснежным одеялом изуродованные дома, разбитую дорогу и брошенный здесь танк, что уже совсем не имел какого-то смысла. Однако цель его похода явилась пред ним лишь сейчас, когда ноги его уже порядком истоптали обувь и отказывались пойти ещё куда-то. Маленький домик, крыша которого частично сползла, уже стоял подле его маленькой фигуры.                     Внутри всё оставалось, как прежде, только знатно запылилось, отдалось проникшему сюда холоду и пленившей это место пустоте. Его ноги передвигались уже не столь охотно и, казалось, вот-вот норовили сбросить с себя груз. Он тихонько прошёлся по коридору и попал в маленькую комнатку с облезлыми обоями, разбитым окном и грязным полом – это была спальня. Может, раньше здесь и было теплее и уютней, но с каждым вздохом душа лишь наполнялось чем-то былым и приятным, удушливо необходимым.                     В центре комнатки стояла кроватка, где когда-то сладко спал младенец, а ныне лишь остался его призрак. Его впитали эти стены, этот воздух, эта мебель. Спустя столько лет он вернулся. Колыбель радушно приняла его отяжелевшее тело, хоть стала теперь ему менее просторной. Ок крепко обнял своего пыльного мишку, что когда-то был напарником и лучшим другом. Веки его сомкнулись, ведь уже не могли оставлять без ответа ту усталость, что копилась годами, а разум, наконец, уснул, растворившись в окружающей пустоте. Он так долго бродил по ней, пусть отдохнёт. Сладко задремав, он оставил все те мысли позади и счастливая слезинка скатилась по онемевшему лицу.