секрет

      умрёт собака       заведешь новую       тогда относись ко мне как к собаке       — Было тяжело, — выдавливает он, — Было просто ужасно. В мафии, где не было тебя, мне пришлось сражаться с Имитаторами, наследовать место убитого Мори, разбираться с врагами и расширять организацию. И всё ради этого мира…       Он громко вздыхает, почти всхлипывает, и недоговоренная фраза застывает в воздухе. Осадок от невысказанных чувств застыл вместе с ней. Некоторое время они молчат.       — Есть вещь, о которой я хотел бы попросить, — наконец, говорит Дазай, и голос его ломкий. То ли как холодное стекло, то ли как мел, и Ода не знает, что ему ответить.       Он выглядит жалко, вдруг осознает Ода, выглядит жалким и нуждающимся, и это самое страшное: потому что босс Портовой мафии не может выглядеть так. Он должен рвать и метать, думается Оде, прострелить колени за малейшее неповиновение, но он стелется перед ним, Одой, бездомным псом, падким на хорошее отношение.       Но вот он. Будто бы приносит себя в раскрытых ладонях.       — К сожалению, я не могу согласиться, не узнав, что тебе нужно.       И правда, к сожалению: Ода бы не раздумывал, будь перед ним кто-то другой. Он пожимает плечами растерянно, даже не зная, что на него нашло, а потом вдруг понимает, что начинает проникаться к человеку напротив доверием. Стоит уходить. Бежать, не оглядываясь, потому что еще немного — и Ода ему на самом деле поверит.       Дазай перед ним мнется, нужда красит его лицо страданием, и это почти невыносимо.       Он сделал ужасные вещи с Рюноске. Он приказывает убивать людей — он сам, без сомнений, убивал и пытал, и делал вещи похуже, но Ода не может — не может! — не помочь кому-то, кто выглядит так.       — Я… — Дазай делает паузу, и Ода уверен, что дело не в том, что тот подбирает слова. Просто он звучит так, словно вот-вот заплачет, и это режет сердце больнее ножа. Или так же. Ножом. Тупым и ржавым, — Не мог бы ты позволить обнять тебя? Я не против, если ты в этот момент упрешься пистолетом мне в висок или что-то вроде, но… — но? — Ты умер на моих руках. И, может, умереть в твоих было бы не больно.       И вот тогда Ода на самом деле теряется. Он знает о способности босса мафии аннулировать способности прикосновением, и Дазай получит возможность вонзить ему в спину нож.       Только вот… возможно, Дазай делал это не совсем прикосновением. Потому что Ода в принципе не чувствует его в ближайшем будущем, словно вместо человека напротив лишь пустое место.       — Я совсем не доверяю тебе, — наконец, говорит Ода.       Это ложь.       Гнусная и наглая, но Дазай, словно не распознав это, — насколько же он сам верит человеку, впервые встреченному в баре, — или… многие годы назад в другой жизни? — сжимается как от удара. И кивает, утыкаясь носом в стакан.       Но сквозь волнистые пряди челки за Одой следит темный — почти черный — глаз, и Ода больше чувствует это, чем видит на самом деле.       — Но я не откажу человеку, который выглядит настолько разбито, — Ода не может отвести взгляда, потому что Дазай расцветает. — И я не буду тебя убивать.       …и почему-то расстраивается.       — Конечно, ты не будешь, — голос Дазая становится нежным, пока он медленно обходит барную стойку, но Ода останавливает его жестом: поднимает руку, согнув ту в локте. Дазай обиженно поджимает губы.       Это почти трогательно.       — И я бы, все же, позволил себе иллюзию безопасности. Ты, несомненно, сумеешь убить меня голыми руками, но, если ты снимешь плащ, вывернешь карманы и закатаешь рукава, мне будет гораздо проще, — в конце своих слов Ода вздыхает, отпивая виски.       — Это разумно, — соглашается Дазай. Морщинка меж его бровей сглаживается, когда он перестает их хмурить, а губы тянутся в улыбке.       В плаще он выглядел крошечным, но без него, повисшего на сиденье барного стула, не начинает смотреться внушительней. Так же, как и шея, его предплечья забинтованы — прячутся ли там раны и шрамы от перестрелок и покушений, или Дазай сделал это с собой сам?       Оду почти берет любопытство — он бы мог потребовать избавиться и от бинтов, но, во-первых, это не его дело, а во-вторых… те прилегают столь плотно, что там клинка не спрячешь. Разве что бритвенное лезвие, но Ода не планирует позволять ему поднять руки и дотянуться до горла.       Дазай показательно выворачивает карманы — на барную стойку он выкладывает телефон, стройный ряд ножей, два скальпеля, два пистолета — из-за спины — и крошечный дамский револьвер из ботинка. Ода невольно опускает взгляд и оценивающе оглядывает чужую обувь.       — Мне почему-то кажется, что ты должен быть гораздо ниже меня, — говорит Ода осторожно — это звучит как бред, — Это странное ощущение.       Дазай лишь улыбается шире:       — Когда мы виделись с тобой там в последний раз, я и был гораздо ниже. Но это тело старше на четыре года. Мне приятно знать, что ты что-то… помнишь?       Ода мотает головой — нет, не помнит.       Чужая улыбка меркнет, но возвращается — только уже фальшивая.       Это тоже почему-то ранит.       — Я бы хотел быть тем, кого ты знаешь, — слова вырываются неосторожно, но Ода знает, что это правда — Дазай выглядит нуждающимся в друге.       — Я и не ожидал другого. Но тебе повезло, что ты — не он. Ты гораздо счастливей, Одасаку.       На этот раз Ода его не поправляет. Он отставляет собственный стакан на стойку — тот, что уже там, перестает выглядеть одиноко. Ода бы соврал, если бы сказал, что виски рядом с оружием выглядит чужеродно. Выглядит, вообще-то, правильно, и Ода запоминает это — если получится покинуть бар живым, он когда-нибудь использует это.       Дазай обнимает его — аккуратно и несмело, и кладет подбородок ему на плечо, чуть приподнявшись на носочки. Щеки касаются волосы — мягкие.       Ода обнимает его в ответ одной рукой.       По спине Дазая бежит дрожь, но пропадает — только вот когда Ода осторожно, будто бы на пробу, проводит ладонью меж его лопаток, — возвращается в троекратном размере.       Дазай шумно втягивает воздух носом, и вдох этот тяжелый, и утыкается лицом Оде в шею.       Ода его не останавливает.       Ода, кажется, теперь совсем не сможет его остановить — проходит секунда, за ней — следующая, потом — еще десяток, и Ода жив — а Дазай молчит, сжавшись, боясь, что его прогонят, и Ода перестает сжимать рукоять пистолета свободной рукой, вместо того обнимая этого крошечного, беспомощного и такого одинокого человека как следует.       — Я так устал, — шепчет Дазай, но Ода разбирает его слова с задержкой — так тихо и хрупко они звучат. Дазай, кажется, совсем не ждет ответа, и поводит плечами, когда Ода говорит:       — Тебе стоит отдохнуть.       Дазай смеется:       — И вправду.       Дазай вздыхает снова, уже ровнее:       — Я отдохну чуть позже.       Ода, на самом деле, не знает, что говорить. Он может дать совет своим коллегам, он может поговорить по душам с детьми, обсуждая их поступки и, что самое важное, чувства, которые на них сподвигли, но Дазай совсем не его коллега или ребенок. Они знакомы, может, полчаса, растянувшиеся долгими-долгими годами, и Ода его не знает.       Только почему-то знает, что ему нужно.       — Говори, Дазай, — ладонь зарывается в непослушные темные пряди на чужой макушке, — Я слушаю.       Дазай всхлипывает, но лицо его сухое — Ода чувствует.       — Мне сначала казалось, что воспоминания о реальном мире — издевательство. Или сны, в которых все было хорошо, которые я придумал для себя сам, чтобы было не так тяжело. Это было любопытно — все как наяву, но у меня был друг, которого не было здесь. А потом пришло знание о причинах. И способность стала чем-то вроде проклятия — было бы так просто жить в неведении. А потом я… я сходил к зданию Детективного агентства, посмотреть на людей, которые заменили семью другому Дазаю — а там был ты. Живой. И я раскопал информацию, и понял, что этот мир так хорош только потому, что ты никогда не был в мафии. Хорош для всех, кроме меня. Но ты стал причиной его защищать, Одасаку, но как же тяжело было не… не встретиться и не рассказать, чтобы ты был рядом. И я в любом случае не могу рассказать все, потому что это такой огромный секрет. И такой важный.       Оде думается, что невозможность достать чью-то душу, перевязать, заставить раны затянуться, а затем вложить обратно — крайне несправедлива. Очевидно, что на душе Дазая живого места нет — не в этом мире, как тот и сказал. Была ли эта встреча попыткой исцелиться? Не сделал ли Ода хуже? Вряд ли он когда-нибудь узнает.       Их объятия — крепкие и болезненные, прерывает звонок телефона. Вибрация доносится с барной стойки, и Ода слышит, как Дазай матерится сквозь зубы — и отпускает его.       Ода вдруг понимает, что почти не дышал, и приводит себя в порядок — растерянно проводит руками по рубашке и плащу. Дазай в это время тихо разговаривает с кем-то, отойдя в сторону. Он выглядит собранным, будто бы не был полностью открыт минуту назад, и Ода невольно восхищается.       В следующую минуту телефон летит в стену, экран взрывается осколками, и Ода ловит себя на том, что даже не потянулся к пистолету.       Дазай смеется.       Сначала это просто натянутый, тяжелый смех, но он все длится и длится, и Ода ловит Дазая в объятия снова — ощущается правильно — и тот даже не думает сопротивляться. Смех не прекращается, становится таким же взвинченным, как и его хозяин.       Спустя несколько минут Дазай затихает. Спустя еще несколько безэмоционально говорит:       — Я должен был покончить с собой на закате.       Сердце Оды замирает.       — А этот чертов Акутагава оказался слишком хорошим, Одасаку. Ты так хорошо постарался, не дав ему остаться жестоким мстителем. И он отказался биться с Ацуши. Отдал ему подружку, рвался к сестре. Весь мой план разрушился из-за того, что ты…       И наконец Дазай признается:       — Я не знаю, что делать дальше.       Ода тоже дает себе время на раздумья: слишком все сложно. Он не знает всей картины, и, судя по сказанному, никогда не узнает.       Только вот Дазай правда выглядит как тот, кому нужен друг.       — Ты не откажешься придумать вместе?       Беспомощное выражение поселяется на его лице, в который раз разрушив маску спокойствия. Дазаю идет уязвимость, вдруг думает Ода.       Ода чуть отстраняется, не размыкая объятий, и Дазай, боясь потерять их, подается ближе — но Ода лишь кладет ладонь на его щеку, проводит большим пальцем под повязкой, и вдруг наполняется уверенностью — нет, не откажется.       Он ведет ладонь дальше       и развязывает узел на чужом затылке.       Бинты стекают по его предплечью.       Дазай кивает.