Пять минут стеклянного счастья

Вспышка. Раз. Арею не больше пятнадцати тысяч лет. Он высок, строен, гибок, лёгок. Он стоит на Белой Скале, и ветер треплет его короткие тёмные волосы. Тонкая рубашка приятно холодит кожу. Шаг. Раскинув крылья, он стремительно проносится над Эдемом. Над долиной алых маков, над просторными полями, над голубой полоской буйной речки, не задумываясь, повторяет каждый её изгиб. Ему не нужно думать о полёте, как не нужно, скажем, вспоминать каждую букву перед тем, как начать писать. Нет; полёт есть спонтанность, стремительность, скорость. Полёт есть бьющий в лицо ветер, нарастающий шум в ушах, некоторое напряжение в шее и плечах, но главное — то ощущение лёгкости, полной гармонии. Кто-то из стражей пытается контролировать полёт. Дурак, думает Арей, нельзя предугадать каждую случайность, каждый порыв ветра. Эдак весь полёт будет проходить в жуткой нервотрёпке, как бы случайно не потерять пресловутый контроль. А где же ощущение свободы? Чувство, что ты один во всём мире, что нет никаких проблем, забот и тревог. Есть только ты, крылья, небо и Свет. И ты есть у Света, и Свет есть в тебе. И ты чувствуешь это слияние со Светом, с самим ветром, с природой, купаешься в лучах солнца, и весь мир — все эти поля, пашни и горы — существуют только для тебя. Вот это и есть настоящий полёт, а не техника, и не фигуры пилотажа. Но тех, кто отдаётся на волю стихии целиком и полностью, Арей тоже не понимает. Как можно ограничиться ролью швыряемого ветром кулька, не учиться прекрасному искусству полёта, не пытаться обнаружить все скрытые возможности крыльев? Нужно уметь моментально реагировать, подстраиваться под погоду, набирать и сбрасывать высоту, использовать ветер в своих интересах, малейшим изменением наклона крыла облегчать сопротивление воздуха. Двадцать секунд прошло. Арей летит над жилыми корпусами, над садами, над плодовыми рощами. Набирая высоту, огибает слева недавно законченный Дом Светлейших, переворачивается на спину и откидывается назад. У самой земли выправляет движение, делает несколько крупных, сильных взмахов и снова взмывает, чувствуя усилия в крыльях, совсем как в мышцах рук при подъёме тяжёлого бревна или ног, когда взбираешься на гору пешком. Арей оглушительно свистит в два пальца. Из леса взмывает неопределённое серое пятно и буквально за несколько секунд догоняет стража. Крылья грифона сияют в солнечном свете так, что на них больно смотреть. Двадцать секунд осталось. Они летят к Эдемскому водопаду. У светлых стражей есть несколько излюбленных точек в Эдеме (в одном только Эдеме, а ведь есть ещё шесть небес и незаселённая Земля!) Холм Надежды напротив Дома Светлейших — относительно небольшая высота. С него, как правило, учатся планировать молоденькие стражи, только осваивающие искусство полёта. Белая скала — горное плато из известняка, с одним отвесным склоном и тремя пологими, покрытыми колосьями, травами, кустарниками и даже миниатюрными деревцами. Оно повыше, но, в целом, такое же безобидное. Для аса уровня Арея — тьфу, но он всё же питает слабость к этому месту. Особенно весной, когда долина расцветает алыми маками, и душа радуется от такого природного великолепия. И, наконец, Эдемский Водопад. Арей стоит на выступе у самого края. На Земле таких водопадов нет, даже Ниагарский — лишь уменьшенная копия этого. Дух захватывает, когда смотришь в эту ревущую голубую бездну. Массы воды с шумом обрушиваются вниз, где-то там, далеко внизу, видны смутные очертания каменистых берегов, солнечный свет преломляется о струи, заставляя отдельные капли и брызги переливаться всеми цветами радуги. Арей обхватывает цепкими, пусть и худыми руками шею грифона, и они вдвоём падают вниз. Всё смешивается вокруг: небо, земля, вода; сердце стучит с немыслимой быстротой, уши прочно закладывает, и лишь ощущение тяжёлого сильного тела грифона рядом возвращает златокрылого к действительности. С глухим хлопком грифон расправляет крылья, и Арей вцепляется в него уже и руками, и ногами, буквально слившись с ним в одно нераздельное целое. Шестьдесят секунд полёта истекли. Два. В облике Арея нет уже этой лёгкости, хрупкости и изящества. У него тяжёлая поступь, крепкая, словно литая фигура, мощный торс, сильные, умеющие обращаться с любым оружием, смуглые руки со вспухшими жилами. Лик Арея уже не дышит светом. У него громадный шрам через всё лицо, чёрная грива вьющихся волос, густая борода. Крупные черты лица, вечно нахмуренный лоб, чёрные суровые глаза. На шее Арея — дарх с тысячами загубленных эйдосов. На руках — кровь тысяч стражей, магов, магических созданий и даже людей. У него красная одежда, заставляющая вспомнить, увы, об этой крови, а совсем не об алых эдемских маках. Арей — истинный страж Мрака (пусть и находящийся в опале). Но впервые за много веков он ищет Света. Не для себя; для Пельки, этой прибившейся к нему девчонки, упрямой, дикой, отчаянной, ни на секунду не расстающейся с ножом. Которая смогла его полюбить. Не "за", а "несмотря на". Несмотря на то, что: он страж, а она человек; он бессмертен, а она нет; таким, как он, запрещено любить; у них нет будущего; он намного старше; он убийца; он погубит её... О великая сила женской любви! Любви, для которой нет преград, любви, способной преодолеть что угодно и существовать вопреки всему! Это стихия, несущая гибель и спасение, боль и радость, наносящая раны и от них же исцеляющая. И пусть кто-то древний сказал, что женщины скатываются во мрак быстрее, и пусть он даже прав — зато женщина, если полюбит, может спасти и себя, и того, кого полюбит. И нет той силы, что запретила бы женщине любить. Любовь есть Свет. А Пелька есть Любовь. Пелька есть его, Арея, личный источник Света. Как дрожащее пламя свечи, которая, как известно, далеко светит во тьме. И Арей знает, что ради этой худой девчонки с большими, насторожённо блестящими глазами и узкими плечами он готов пойти против мрака. Правда, не к Свету. Его он по-прежнему отвергает, не желая унижаться, извиняться, или чего-то просить. Но в глубине души Арей всё же надеется на то, что Тот, Кто Всё Знает, не оставит их. Его и его теперь уже жену. Об этом думает Арей, стоя в заброшенной рязанской церкви. Несколько веков простояла она разорённой монголами, но до сих пор сохранила в себе немало света. Не мало — но и не много, как раз столько, сколько Арей может вынести. Настоящее венчание для тёмного стража, не способного даже приблизиться к церкви? Утопия. Но и то, что произошло — обмен клятвами и кольцами, пусть даже вдвоём, без священника, без Библии, в полуразрушенной русской часовне без иконостаса — недопустимо с точки зрения Мрака. Но Арею плевать. Лишь бы это было зачтено Светом. — Защити её, — мысленно просит Арей, закрывая глаза, когда Пелька целует его. Три. — У нас будет ребёнок. Арей ошеломлён, когда слышит это от Пельки. Нет, конечно, он, как страж, чувствовал что-то необычное последний месяц. Что-то светлое, радостное, трудноуловимое. Но он списывал это на общее эйфорически-безумное состояние, вызванное постоянным риском, запретной любовью и пробуждением Света в его душе. Но зарождение нового эйдоса?.. Человеческой жизни?.. У него, Арея, стража мрака?.. В это трудно поверить. Но это так. Мрак по своей сути бесплоден. Мрак — отсутствие Света, безжизненность, пустота. Он не может создавать, созидать — лишь разрушать. Только Свет даёт жизнь. Арей повторяет это вновь и вновь, рассуждает, спорит сам с собой, сбивается, закрывает глаза на очевидный вывод. У него будет ребёнок. Детей даёт Свет. Так значит, Свет не покинул его окончательно?.. — Девочка. Уже сейчас обречённая на мученичество. Как её будут звать? Вера? Надежда? Любовь? София? Прасковья? Мария? — Варвара. Четыре. В феврале в Баренцевом море погода бывает трёх видов: — скверная — очень скверная — прескверняя в крайней степени На островке с маяком, куда отправлен Арей, обычно — именно третьего. Громадные валы накатывают на жалкий островок так, будто хотят смыть с него маяк, это свидетельство дерзости человеческой цивилизации, ко всем чертям. С каким-то страшным рёвом подступают тёмные волны, с гремящим шумом обрушиваются на скальный край, со свистом отступают прочь. Арей стоит в нескольких шагах от края, скрестив на груди руки. Не в силах сдвинуть с места его мощную плотную фигуру, ветер ограничивается тем, что безжалостно треплет его бороду, швыряет в лицо пригоршни ледяной воды, заставляет красную рубаху нелепо надуваться и "пузырить" под кожаным жилетом. Как не похожа эта дикая, необузданная стихия на то, что было в Эдеме! Чистые, прозрачные речки, в которых можно было разглядеть золотистое песчаное дно, зеркальные глади обширных озёр, стремительные лесные ручьи со студёной водой — да даже водопад, при всей своей масштабности, был послушен и — как бы это сказать? — приручен? добр? безопасен? Здесь же океан был врагом. Яростным, шумным, мрачным... Никого не напоминает, Арей? Из быстрого чистого ручья стать морской бурей? Этого ты хотел? К этому шёл? У некоторых хуже, возражает сам себе барон. У Лигула сущность (ибо ни о какой душе даже речи не идёт) как болото. У Кводнона — как глубокая тёмная впадина. У Аиды — как мёртвые воды Стикса. Завывания ветра всё усиливаются. Одно из окон нижнего яруса маяка не выдерживает и бьётся. Разумеется, стеклом вовнутрь. Несколько секунд Арей пустым взглядом смотрит на неровный край дыры, а потом, резко сорвавшись с места, чуть ли не бегом врывается в дом. С облегчением переводит дух, когда видит её, с любопытством рассматривающую один из осколков на полу. — Улита! — хрипло зовёт он её. Девчушка проворно вскакивает. Щекастое лицо, две пепельные косички, большие серые глаза. — Тебя не задело? — спрашивает Арей на всякий случай. Улита мотает головой. Ну слава Богу, — так и просится с языка, но таких слов Арей себе позволить не может. Вместо этого он раскрывает объятия (довольно неуклюже, надо признать), и девчонка обхватывает его ручонками так крепко, как может. И, прежде чем Арей спохватывается, что он, вообще-то, мокрый, Улита сама тащит его к очагу. И пусть за стенами бушует непогода, а окно придётся на ночь замотать какими-нибудь тряпками, на душе Арея как-то странно теплеет и светлеет. Пламя свечи действительно далеко светит во тьме. Пять. Лоб, губы и щёки Дафны покрыты лёгкой испариной. Алая ткань плаща, с разметавшимися по ней светлыми волосами, ещё сильнее подчёркивает болезненную бледность кожи. Но выражение лица ещё более светлое и кроткое, чем в обычной жизни. Будто бы удивлённое, спрашивающее: "и зачем вам надо было так со мной поступать?" Раз увидев это лицо, его невозможно забыть. Арей в очередной (десятый? сотый?) раз, не выдержав, выходит в приёмную, хорошенько хлопнув дверью кабинета. Улиты нет, а вместо неё — кто бы мог подумать! — Ната протирает умирающей светлой виски мокрым полотенцем. Увидев Арея, вздрагивает и останавливается, но, после секундной паузы, возобновляет свои манипуляции. — Всё равно подохнет, — бурчит Вихрова, будто бы оправдываясь за приступ доброты. Арей оглядывается. Каждый из шпионящих портретов залеплен тонким слоем пластилина. Обычного, не комиссионерского. — Чимоданова работа, — поясняет Ната. — Он сейчас злой. Сочиняет "сто пунктов кровавой мсти Лигулу и его приспешникам". — А Мошкин? — Читает. Профессор кислых щей! И ладно бы магическое что. Так ведь нет: лопухоидные книжонки про оказание первой помощи! — А сеньор-помидор? — Мефыч-то? Пошёл, наверное, осуществлять чимодановские идеи на практике. — А Улита? Ответить Вихрова не успевает. Потому что ведьма с предупреждающими криками вламывается в резиденцию, да ещё и в сопровождении валькирии в полной боевой экипировке. И Арей… счастлив? Счастлив, потому что Дафна, очевидный агент Света, будет жить? Потому что его ученики, в руках которых будущее мрака, объединились в светлом порыве? Потому что Свет всё ещё не оставил его? И Арей тихонько улыбается — совсем как в Эдеме. Последние шестьдесят секунд истекли.