...
17 июля 2022 г. в 07:39
Московские сумерки всегда с привкусом ожидания чего-то пополам с беспечностью: кажется, под их флёром любая вывеска или брошенная вскользь улыбка приведёт к чему-то отчаянно необходимому и заставит сменить маршрут с запланированного на сиюминутно-желанный. Атмосфера будто сама эти желания подпитывает, и ты уже вжимаешь в пол педаль газа, чтобы променять вечер в съёмной квартире на прогулку по городу, пусть даже и в автомобиле. Но всё же лучше, правда, чем обманывать себя в пространстве бетонных квадратных метров, где даже собственное тело ощущается чужеродным и немыслимо неправильным. В сгущающихся красках хочется гнать куда глаза глядят, а потом пытаться отдышаться в чужом дворе, вырубив фары и прикрыв глаза. Словно темнота подарит если не искупление, то облегчение. Если большие города хороши тем, что из них можно уехать, то ночные хороши тем, что создают иллюзию, что ты можешь внести изменения в свою жизнь и хотя бы вечер не проигрывать самому себе. Больше хотелось проигрывать в карты, а потом утопать в любви — ведь если не везёт в игре, то повезёт в любви. Отчаянно стремясь сделать хоть что-то, пока Морфей отчаянно не затянул в свои отчаянные сны, ставки взвинчивались до небес, но всё равно не касались высоких этажей многоэтажек, отчаянно тянувшихся ввысь.
Последних этажей многоэтажек эта участь не касалась — они в сумерках либо обретали своих хозяев, либо утрачивали их до тех пор, пока правами не завладеет рассвет. На высоте даже дышалось иначе: уж точно не чище, но многократно тише, словно с высотой притуплялись звуки; вот уже на кухне кто-то тихо посмеивается у открытого окна, вот дети шепчутся, завороженно наблюдая, как последние солнечные лучи съедаются горизонтом, вот на балконе кто-то слушает голосовые сообщения, прижав динамик телефона к самому уху, вот чей-то громкий возглас сопровождается еле слышимым укором, что нужно говорить тише. Снизу доносится какофония сигналов машин и тормозов, но она тоже словно разбивается на осколки от величия уходящей в небо бетонной конструкции. Что уж говорить о людях, которые, увы, всего лишь люди — тоже сдавались под уходящими в небо этажами и раскрывали души, объятия, секреты, раны, словно чем ближе к небу, тем больше тайн сохранят покрытые обоями стены, подоконники со следами сигарет и грязные от дождевых капель окна.
На балконе Антону было прохладно — весьма опрометчиво выходить туда в одной футболке в поздний майский вечер. Каждые несколько секунд он водит озябшими плечами под безразмерной футболкой, которая холод впускает охотнее, чем сохраняет хотя бы иллюзию тепла. Между пальцами сигарета, — какая уже по счёту? — а перед глазами затягивающееся чернотой небо, которое ещё недавно отсвечивало золотом. Сейчас этим оттенком полны дороги, фонари да окна в ближайших домах. Где-то вдалеке видно магистраль, которая тонет в изобилии света фар и бесконечных рядах машин, на которых люди не то спешат домой, не то надеются сбежать от себя. Шастун таких знает — сам такой, с лёгкостью меняющий привычный курс до квартиры на ровные полосы машин на залитых искусственным светом улицах. В такие моменты всё кажется искусственным, даже жизнь, которую ты, казалось бы, сам волен выбирать и строить так, как хочешь. Но нет. В жизнь упрямо проникает всё больше искусственного: картонные улыбки, ледяные объятия, наколотые скулы, фальшивые запахи, наигранная радость встреч, вымученные признания, вытянутые клещами слова, отсутствующие взгляды и потерянные минуты. Даже холод этот кажется искусственным и непонятным — то ли он изнутри, то ли снаружи.
Антон хорошо знал фразу, что дьявол кроется в деталях, и этих деталей вокруг было до неприличия много, не все даже взглядом можно было объять, но и на уровне принятия существования этих деталей становилось не по себе — и этот холод определённо шёл изнутри. От этого холода не спасало даже то, что за спиной была тёплая квартира, в которой уже зажгли свет и наверняка ждали его возвращения. Но одна сигарета сменялась другой, а после и вообще была променяна на косяк. Пока Шастун чувствует лишь какие-то отголоски чего-то тёплого, что остаётся в комнате, в то время как здесь, на балконе, будто получается держать дистанцию — даже не социальную, как требует сейчас обстановка, а какую-то рвущуюся разломами тектонических плит дыру между тем, что там и тем, что здесь. А здесь он один, как ни странно ему сейчас самому в этом признаваться. Один — и, кажется, везде такой. Он обкатывает на языке это слово, будто никогда прежде его не произносил, и оно отдаёт горечью не то какой-то собственной, из-за смысла или сложенных именно так букв, не то сигаретной. Горечь упрямо держит мозги в тонусе, и именно тогда на помощь приходит затерянный среди табака косяк, который ждал своего звёздного часа несколько недель.
Балконная дверь открывается, впуская обрывок чей-то фразы, и тут же хлопает обратно. Парню даже не нужно оборачиваться, чтобы знать, кто это. Выбор и так не велик, но эти шаги он вычленит даже среди гула турбин самолёта.
— Сигарета или..? — Арсений встаёт по правую руку, касаясь рукавом своей футболки локтя Антона.
— Трава, — отвечает тихо и выставляет руку, предлагая мужчине самому взять, если захочет.
Попов берёт осторожно, боится обжечься о тлеющую бумагу, но сам же обжигает ледяные пальцы своим прикосновением. Чуть проводит самыми подушечками по чужим костяшкам, и Шастун убирает руку. Складывает их на перила и прожигает взглядом мелкие огоньки, что тонут где-то за горизонтом, словно там сворачивается этот мир и начинается другой, не такой бездушный и отчаянно прекрасный; но там всё та же Москва, сколько ни пытайся обмануть горизонт — удушливый город повсюду, в каждой клеточке этого вечера. От мужчины исходит тепло, словно вся прохлада не касается его кожи, и ему жарко даже в тоненькой футболке с каким-то очередным дурацким принтом — половину из них Антон даже не понимает, но участливо кивает, когда Арсения подмывает поговорить о новых покупках или шмотках, что он увидел где-то в интернете. Всё вежливое участие парня ограничивается кивками.
— Скажи мне то, чего я бы не хотел от тебя услышать, — Попов выдыхает ровную струйку сладковатого дыма.
— Этого хочешь ты или трава?
— А есть разница?
— Я тебя люблю, — пожимает плечами Антон, словно это самое очевидное, что попадает под озвученные условия. Мужчина отмахивается:
— Другое.
— Я боюсь, — пробует он на вкус, — что не знаю тебя.
— Уверен?
— Я боюсь, что никогда не знал и не узнаю тебя.
— Задавай.
— Ты знаешь, что я имею в виду, Арс.
— А если узнаешь, то что будешь делать с этим? — Арсений лукаво смотрит в глаза, но спустя секунду взгляд соскальзывает — его внимание привлекает косяк между пальцами.
— Я хочу быть с тобой. — Примитивно-честное, как только он умеет.
— Этого хочешь ты или трава? — возвращает мужчина.
Этот разговор они начали не пять минут назад, не часом ранее, не неделю назад или месяц, даже не год. Он будто всегда был рядом с ними, витал где-то поблизости и ждал своего часа. И вот когда момент этот настал, разговор не клеился. Всегда заканчивался по одному из альтернативных версий, которые спонтанно переключал неумелый игрок: взглядами побитых собак друг на друга, попытками отложить выяснение до «лучших времён», чьим-то грохотом чьей-то двери, срывающимися на крик голосами, обещаниями подумать и сцелованными с губ словами. Оба мастерски манипулировали друг другом, лишь бы не зайти слишком далеко, лишь бы не стать тем, кто возьмёт ответственность на себя за двоих. Арсений любил говорить загадками, а Антон — в лоб, но оба терялись, стоило начать говорить о том, что должно и может быть. Хотели, но так же беспросветно боялись, словно знали друг друга считанные дни и не могли даже представить реакцию другого. Они друг друга читали — и именно поэтому каждый раз стремились похерить разговор. Потому что так не вытащат на свет своих собственных чертей. Потому что так было написано в глазах напротив.
Шастун в отношении чего угодно всегда много думает, боится, переживает, но нутром отчаянно чувствует, где его, а где нет. Здесь он знает, чувствует, понимает, хочет верить, что его. Как бы его ни пыжилось, делая вид, что это не так. Годы знакомства, годы притирок, годы совместной работы, годы слепого восхищения и годы полных обожания глаз — этого всего в избытке, и даже если бы парень забыл об этом, интернет услужливо напомнил бы, сколько прошло с момента их первой встречи и момента, когда всё всем стало очевидно. Эта самая «очевидность» и сбивала с пути, потому что понимали, как это всё будет разворачиваться дальше, как будет выглядеть то обозримое будущее, в котором они рядом, вместе, связанные чувствами и оплетённые руками. Потому что сколько бы они ни говорили разных вещей, меньше всех врали глаза и прикосновения. О, этих чёртовых предателей Антон ненавидит: светящиеся какой-то ненормальной любовью взгляды, успокаивающие ладони на напряжённой спине или ноге, удушливые пальцы на предплечье и бегущей строкой все мысли в глазах напротив. Будто слов им всегда мало, или они им не доверяют — столько много за свою жизнь произносили не то и не тем, а вот смотреть так получалось не на каждого. Будто только вместе обретался какой-то смысл.
И вот здесь на балконе, в эту минуту тоже обретается смысл — Арсений уже давно не подносит к губам косяк, лишь смотрит, как бумага тлеет и мелкой шелухой летит вниз, а Шастун мажет взглядом по всему, что может увидеть и думает, что этот вечер хороший, правильный, только он в нём какой-то угловатый, рваный и поспешный — упрямо не хочется произносить слово «лишний». В тёплой квартире, что за спиной, он точно свой, нужный, к месту, а в этом вечере — нет. И в этом тоже есть смысл, который упрямо возвращает Антона к своим мыслям, что он озвучил — он Попова не знает. Чувствует, понимает, читает, но не знает. Где у каждого ответы на заданные вопросы, у мужчины ещё больше загадок, словно за них ему добавляют баллов в небесной канцелярии, где точно на его чаше весов исключительно поступки для дороги в рай. В какой-то степени парень его за это и любит — ну разве не очаровательно медленно узнавать партнёра и все его нюансы. Но когда спадает флёр, Шастун остаётся у разбитого корыта: как он Арсения не знал, так и не знает. Может задавать вопросы, может выкорчёвывать чужое прошлое, может уговорить рассказать о чём угодно, только будет ли в этом какой-то смысл, если у Попова броня в бетонную стену толщиной?..
— Ты докурил? — Антон мизинцем проводит по чужому запястью, привлекая внимание.
— Да, больше не хочу, — мужчина мягко улыбается и передаёт косяк обратно. Парень делает последнюю затяжку, тушит в пепельнице и воровато смотрит вниз. — Даже не думай туда бросать!
— Почему?
— Ну очень кому-то понравится увидеть травку на траве!
— Всё по канонам — трава у дома. Не ссы, на нас не подумают.
— Думаешь, Серёгина репутация в доме настолько безупречна?
— Вот и узнаем, — заговорчески подмигивает парень, но оставляет всё как есть.
— Ты не замёрз? — Попов ведёт плечами и внимательно смотрит в глаза. Насквозь.
— Без тебя было холоднее.
— Пиздун.
— Учусь у лучших.
Во дворе у чьей-то машины срывает сигнализацию, и оба утыкаются взглядами вниз. Там немноголюдно: парочка идёт с пакетами из супермаркета в соседний подъезд, мужчина выгуливает мальтипу, ребёнок с телефоном сидит на качели, девушка что-то увлечённо рассказывает своей собеседнице по ту сторону мобильной сети, кто-то оглушающе хлопает дверью машины, и наконец отключается сигнализация. На высоте опять тихо. Лишь Арсений дышит чуть громче привычного, хотя сам в шутку постоянно упрекает Антона, что он громко сопит. Но всё это не раздражает, а словно вновь заставляет мазать взглядом по горизонту и представлять, как за ним переливаются огни магистрали.
— Давай я объясню тебе на твоём языке: ты же любишь всякие метафоры, иносказания, — на грани слышимости произносит Шастун ровным голосом. — Смотри, у меня есть любимый фильм, я его смотрел, наверное, тысячу раз. Но ни разу до конца не досмотрел, потому что при каждом просмотре всё по-разному: то у главного героя семья, то у него дом в Испании и гражданство сверху, то он плюётся ядом на каждого кто ему не нравится, то он спасает планету от инопланетного вторжения, то его самого приходится спасать на яхте от морского шторма. Каждый раз разные фильмы, от и до. А я хочу хотя бы раз посмотреть его полностью. Даже не пересмотреть, не выучить наизусть фразы главных героев, не спародировать диалоги оттуда, не познакомиться со всеми второстепенными персонажами, а просто посмотреть целиком. Хотя бы один ебучий раз. Чтобы просто увидеть любимого героя любимого фильма таким, каким он был в самой первой версии, пока студию со сценаристами не захватили укуренные фанаты, мечтающие переписать там всё. Хотя бы раз, Арс, один раз.
— Ты знаешь меня лучше всех, — слепит улыбкой мужчина, и парень не уверен, что является причиной такого счастья.
— Но боюсь, что не знаю.
— Шаст…
— Я боюсь, что потеряю тебя из-за того, что буду знать недостаточно и где-то проебусь.
— Нам ведь не по пятнадцать, чтобы становиться врагами и добавлять друг друга в чёрный список, потому что кто-то что-то не так понял.
— Но ведь такое часто бывает, Арсень, — Шастун обнимает пальцами его локоть, потому что хочется трогатьтрогатьтрогать и показать, как ему не всё равно, как его это беспокоит всё сильнее и сильнее.
— Будем разговоры разговаривать, — простой ответ срывается с покусанных губ. Нервничает, но мысли плывут.
Они разговаривают так же много, как и молчат. Часто разговоры заменяются на тихие касания, мягкие улыбки и едва уловимые движения глаз, в которых они с хваткой Цербера ловят всё, чтобы понимать друг друга. Кто-то прагматичный наверняка назовёт это отточенным взаимодействием, Антон-романтик назовёт это самым интимным, что есть между ними. Люди не всегда друг другу в глаза смотрят, а им двоим повезло куда больше — они глазами друг друга жили, дышали, говорили, чувствовали и понимали. Слова отходили на второй, десятый, тысячный — проклятый и ненужный план, оставляя только что-то трепетное, другим неподвластное и недоступное. Кому-то — недопустимое. И именно поэтому их, как будто главные собственники и эгоисты мира, но ведь если на двоих, то не такие уж и эгоисты?..
Антону в отношениях привычнее заботиться о ком-то, его мама в детстве приучила, что всегда нужно помнить, что рядом есть кто-то с отличными от твоих собственных ценностями и правилами, которые непременно нужно уважать, принимать и, по возможности, разделять. Он старался следовать этому маминому совету, словно его негласно добавили во все те заповеди, что принято чтить веками. Всегда делился своими взглядами, принимал чужие и старался, чтобы они хотя бы на четверть стали частью его жизни, если эти люди были ему дороги. Ведь что может быть дороже того момента, когда человеку рядом комфортно, и ты буквально каждой клеточкой ощущаешь это, сам проникаясь. С Арсением было комфортнее, чем с кем-либо, когда они оба расставили свои границы и приняли, что человек рядом может не хотеть разговаривать или специально сливает ход миниатюры. Если бы тогда не получилось выстроить комфорт в рамках импровизаций и стен офиса, то не было бы вечеров в съёмных квартирах и беззвучных касаний в темноте заднего сидения чужого автомобиля. Но вот только наверняка Шастун мог ориентироваться только на свои ощущения, от Попова понимания не приходило — он был как желе, которое занимает предоставленную форму, и в ней ему, вроде как, не плохо. И парень не был уверен, что ему в ней хорошо. Помогало здесь лишь то, что Антон знал Арсения в таких вещах как облупленного — терпеть он бы не стал, как бы сильно ни любил человека. А они, кажется, любили до исступления.
— Я очень хочу знать, слышать, чтобы ты мне говорил, что ты чувствуешь, — произносит парень, бегая взглядом по лицу рядом.
— Я тебя люблю. — В ответ как нужно. Правильно и тихо. На двоих.
— Мне важно, чтобы ты не додумывал что-то в своей невероятной голове, а сразу говорил мне, даже если мы в разных городах. Мне достаточно знать, что у нас всё хорошо, и мы будем вместе. — Антон в своей честности пугающий, потому что настоящий и слишком смелый. Смелее Арсения.
— Как в той старой песне?
— А?
— Мы будем вместе, и я куплю тебе дом, — и хихикает совершенно очаровательно, не соответствуя ситуации, но разве не похуй ли?!
— Ты ужасно отвратительный дурачина.
— Весь в тебя.
И оба смеются, потому что их жизнь, кажется, до конца связана со смехом, а ещё друг с другом. Шастун касается виска Арсения губами, чувствует, как под тёплой кожей бьётся вена. Попов сжимает в ответ бок парня, даже через одежду пальцы ощущаются ледяными, но прикосновение тёплое — потому что его. Если бы любовь можно было потрогать, то они бы оба сейчас держали её в своих руках, потому что правильно только так. И этому обстоятельству нет преград, ведь всё они выяснили, кажется, вечность назад, а страхи… Они всегда есть и будут, без них невозможно существовать, если ты не живёшь в картонном мире, где твоё существование ограничивается размером твоей картонки, а на другой уже существует какой-то отдельный от твоего мира с другими правилами, порядками и людьми. И ничто не станет важнее разговоров. В них — неозвученные вопросы и незаданные ответы. В них люди настоящими становятся, в них врать кажется глупым, если смотришь в глаза любимому человеку рядом, который такой же как ты — со своими тараканами, со своими помыслами, со своими тревогами, со своими радостями и своими плохими днями.
— Антох, — Димина голова протискивается на балкон, — там доставка приехала, ты, кажется, есть хотел.
— Мы сейчас, — улыбается Арсений, прислоняясь всё ближе и ближе, буквально вжимаясь в Антона.
— Если хотите чего-то, то я сейчас Серёгу, как самого трезвого, в магазин погнал. Вы либо ему чиркните, либо я сейчас передам, пока он обувается.
— Пусть ещё пиво захватит, — отзывается Шастун, губами проходясь по волосам Попова.
— Вы тут это, не смёрзнитесь, макаронины. Жду вас через десять минут!
— Будет сделано, шеф!
Позов укоризненно качает головой и вновь отрезает их от мира, закрыв дверь. Вокруг снова тишина и первые звёзды на небе. Парень возвращается к своему занятию — вслепую водит губами по виску, лбу, волосам мужчины, не то согревая, не то чтобы удостовериться, что он сейчас в его руках. Пальцы отчаянно сжимают плечо, на что Арсений хихикает. В этом Антон читает «никуда я не денусь» и улыбается, будто выиграл сразу все лотереи мира. Но ведь главная удача уже в руках — ластится, пытается ледяными пальцами пробраться под футболку, оглаживает живот и поясницу, губами неслышно шепча что-то в шею. От касаний нестерпимо жарко, пока градус ночи падает всё ниже.
— Ты чего вообще курить удумал? — спрашивает Попов, наигравшись с шеей, выдыхает ровно в ухо.
— Да просто так… — жмёт парень плечами, будто это всё не важно. Важнее то, что происходит сейчас.
— Так не пойдёт. — Мужчина отстраняется и отходит на допустимое габаритами балкона расстояние, чтобы не касаться. — Ответь, почему.
— Заебался.
— Ты устаёшь, Шаст, и это абсолютно нормально.
— Ты тоже устаёшь.
— У меня выходных на два больше, чем у тебя, и это, между прочим, в неделю. Тебе нужно отдыхать.
— Ой, да кто…
— Антон. Я не знаю, какими силами тебя уговаривать, блять, но не смей сейчас вот ничего говорить, что все так работают, все устают, чего особенного в моей усталости. Ты лицом работаешь, а на твоём лице страдания всего средневековья.
— Куплю патчи или масочки какие-нибудь, — вновь жмёт плечами Шастун и тянется за пачкой сигарет.
— Хуятчи, — огрызается Арсений, мгновенно подлетая ближе и выхватывая пачку из пальцев. — Я волнуюсь за тебя сильнее, чем ты можешь представить. Давай договоримся или сделку заключим, что ты будешь отдыхать, когда поймёшь, что всё, дальше только лицом в кровать и не двигаться полжизни.
— То есть, каждый день? — смешок вырывается язвительный, и Попов прожигает его взглядом.
— Да, каждый день. Буду приезжать к тебе и пиздить тебя палкой всякий раз, когда ты решишь куда-то пойти или что-то сделать.
— Так вот как надо было тебя заманивать в Москву переехать…
— Ещё слово…
— Вы тут пиздиться собрались? — на сей раз на балкон втекает Серёжа, вертит головой от одного к другому. — Там уже вся еда остыла, а Поз плойку оккупировал. Давайте-ка, живо отсюда, мой балкон.
— Ну мам, ещё пару минуточек, — канючит Антон, посмеиваясь куда-то в макушку Арсению, которого вновь притягивает к себе.
— Мы вообще-то собрались, чтобы провести время вчетвером, а не чтобы ты, Шастун, закрылся тут, накурился, и к тебе припёрся Арсентий, чтоб вы тут сосались. Это мой балкон, блять!
— Сергуль, ну чего ты бесишься, — Попов улыбается примирительно и толкает его в плечо. — Мы уже идём, нам просто нужно было поговорить.
— Ага, и объебаться тут. Что за херню курили?
— Всё, Серёж, прекращай. Мы окей, на балконе тоже чисто, никто ничего не делал. Погнали есть и рубиться в плойку.
— Смотрите мне, черти, я потом за ваш счёт буду оплачивать клининг или ещё чего похуже, — Матвиенко грозит пальцем, но к концу фразы улыбается. — Выметайтесь!
Серёжа возвращается в квартиру и, в отличии от Димы, не закрывает за собой дверь, а требовательно ждёт, пока зайдут Антон с Арсением. Они напоследок сжимают друг друга в объятиях, прежде чем зайти обратно, где их ослепляет свет от ламп, которые светят, кажется, со всех сторон.
— О, я думал, вы там уже примёрзли к поручню, — смешливо произносит Позов, отрываясь от джойстика. На плазме идёт уже второй тайм «Фифы». — Давайте два на два, а то с Серёгой скучно — он проёбывает.
— Только пусть эти, — Матвиенко демонстративно тычет пальцами в только что зашедших, — играют вдвоём, а то мы опять будем смотреть постоянное шоу «Арсений проиграл специально, чтобы не расстраивать Антошку».
— Поддерживаю. Всё равно мы уже тайм отыграли, разъебём их!
Дима с Серёжей сталкиваются кулаками и, вооружившись джойстиками, садятся на диван, ставят рядом с собой по банке энергетика и бутылку пива. Антон посмеивается, как эти двое делают вид, что не мелькали за занавесками всё время его разговора с Арсением — он видел шевеление где-то на фоне периферийным зрением. Знает, что они волнуются за друзей, и это греет чуточку больше, чем предстоящая победа в «Фифе». Парень берёт бутылку пива, которую ему докупил Матвиенко, делает большой глоток и кивает Попову: «всё будет, не ссы». Они берут джойстики, которые дополнительно — как бы случайно — захватил из дома Позов, разбираются в настройках и снимают игру с паузы.
Такие вечера Антон любит гораздо больше других, и если бы ему когда-нибудь предоставили выбор, какие вечера оставить навсегда в жизни, он бы, не задумываясь, назвал такие: Дима кричит на экран, параллельно пихая Серёжу куда-то в бок, чтобы он расторопнее нажимал на кнопки и не сливал мячи противникам, Арсений заливисто смеётся, практически не участвуя в игре, но в итоге забивает решающий гол, пока Шастун абсолютно не стесняясь держит руку на его коленке, то поглаживая, чтобы поддержать или обратить внимание, то сжимая, чтобы осадить за излишнюю азартность. Они не говорят о работе, не генерируют идеи на будущие проекты, не составляют райдеры или расписания. Они просто играют в плойку, кроют друг друга трёхэтажным матом, но через секунду до морщинок в уголках глаз улыбаются победам и смеются, разгоняя очередную пошлую и невероятно дурацкую шутку.
В такие вечера Антон ещё сильнее любит Арсения, а он любит в ответ, — это они говорят друг другу, когда Серёжа практически запирает их в комнате, чтобы постелить себе в гостиной и уложить Диму в другой спальне. Они хихикают, словно самые отвратительные подростки и ловят смазанные поцелуи в щёки, скулы, губы и челюсть. Потому что любят. Потому что по-другому не умеют – разучились.