Встретились два дурных характера

Киэльнод мог только смеяться над своей судьбой, которая с каждым разом втаптывала его глубже во всю ту грязную, отвратительно пахнущую тину. Он был молодым, перспективным учёным в магической Башне, даже, кажется, шёл на место Главы Башни, но что-то пошло не так, и он, на одном из дворцовых собраний, встретил его, человека, который предпочёл стереть своё прошлое. Он, кажется, никак не назвался, только улыбнулся при приветствии, а Киэльнод, как последний дурак, засмотрелся. Засмотрелся на блестящие льдистые глаза, на странную, таящую в себе многое, улыбку, на красивое аристократическое лицо… как будто он мог себе это позволить. С тех пор они даже виделись чаще, общались на самые разные темы, и Киэльнод понял, что, возможно, наконец нашёл себе друга. Его друг без имени всё ещё был человеком, который понимал его, его идеи, его мысли, и Киэльнод действительно был рад с ним общаться. Ему нравилось обмениваться мнениями, работать над каким-то проектом, когда это даже не было обязанностью его друга, но всё же… он чувствовал радость. Он чувствовал, что всё будет хорошо, что всё налаживается. Он станет главой Башни, а его безымянный друг получит место при дворце, станет лучшим рыцарем и они вместе, учёный и воин, смогут жить счастливо. Киэльнод понимал, что это было слишком наивно и глупо, но его друг был настолько надёжным, что он забылся. И поплатился за это. Ланосте, так себя назвал его больше не безымянный друг, был влюблён в принцессу. Сначала, кажется, он приходил к нему дразниться, что даже безымянный наёмный маг был в почёте, в то время как он, молодой перспективный учёный, был одинок, словно гора. Киэльнод тогда только закатывал глаза, чувствуя странную тяжесть в груди, неприятную и злую. Позже, в течении двух лет, Ланосте приходил к нему всё реже, иногда счастливый до чёртиков, иногда задумчивый, а бывало приходил совсем убитым. Даже не рассказывал ничего, только перекидывался парой слов, а дальше — тишина. Киэльнод мог просто быть рядом, полностью осознавая, что Ланосте влюблён. Влюблён так сильно, что он, молодой перспективный учёный, был полностью в пролёте. Киэльнод понял о своих чувствах после третьего раза, когда Ланосте приходил к нему жаловаться. Что ж, это было… глупо, наверное. Он, словно последний дурак, влюбился в парня неизвестного происхождения, красивого, словно тот был настоящим дьяволом, и тот, как этот самый дьявол, косвенно разбил ему сердце. Киэльнод только молча принял это, проглотил, оставаясь всё тем же другом, который готов выслушать и поддержать. Просто принцесса оказалась беременна, беременна ребёнком Ланосте. Киэльнод… поздравил их, улыбнулся, обрадовался. У него просто не было шансов. Кто же знал, что всё закончится так трагично. Ланосте пришёл к нему, раненый и, кажется, действительно убитый горем, и Киэльнод терпеливо его лечил, ожидая, пока тот скажет хоть что-нибудь. Но тот просто плакал, молча, смотря в пустоту. Киэльнод тоже плакал, умирая сотнями смертей, сопереживая единственному другу, хороня и лелея свою первую любовь. Тогда у него так сильно и больно билось сердце, что ему просто хотелось его вырвать, отдать его на обозрение, на растерзание Ланосте и пусть он пожрёт все его чувства, пусть его рот будет залит его кровью. Киэльнод думал эгоистично, отвратительно, мерзко. После этого он не видел больше своего друга, свою первую любовь, своё всё, зато видел его сына. Тот был копией Ланосте, правда. Просто очаровательный. И Киэльнод мог только плакать, ибо Ланосте не выходил на связь, словно канул в лету, а Юджериан, этот маленький мальчик, совсем один при императорском дворце, ни к месту, ни к чести. Такой одинокий ребёнок, которого, он видел, просто использовали ради интереса, ради никчёмного «а что, если». И только тогда Киэльнод понял, какие же маги, на самом деле, отвратительные. Ничем не отличаются от обычных людей. Ничем. Он наблюдал, как рос Юджериан, изредка давая ему сладости и игрушки, но тот никак не реагировал на все его попытки подружиться. Поэтому Киэльнод просто изредка приходил, чтобы продолжать его подкармливать, пока в один из прекрасных дней не увидел, как Ланосте забрал своего сына и ушёл, ничего ему не сказав. Он даже не посмотрел в его сторону, фальшиво улыбаясь в лицо всего королевского двора. В груди так сильно сжалось, что Киэльнод не мог дышать, но не позволил себе снова расслабиться, полностью погружаясь в новое исследование. Чёртовы чувства. Позже, лет через шесть, оказалось, что у него есть младший брат и умирающая мать. Когда он впервые его увидел, то понял, что любит этого ребёнка, даже если он был подобен снегу посреди лета. Он старался помогать матери, старался навещать Руда, старался заменить фигуру отца, быть везде и сразу, но наступила осень, глаза матери закрылись навсегда, а Руду нужно было искать опекунов. Киэльнод хотел сам стать опекуном, но ему отказали: у него эксперимент, исследование, он на пороге великого открытия. И Киэльнод, как последний дурак, оставил Руда у незнакомых людей, у тех глупых, жадных, ничтожных людей. Это почти убило его: он так цеплялся за Руда, за то, чтобы хоть с ним всё было хорошо, что вступил за занавес [дверей] Башни, оказавшись в темноте и холоде. Он так отчаянно боролся, так отчаянно хотел спасти то единственное, что у него ещё осталось, но было поздно, так чертовски поздно. Киэльнод даже не плакал, молча обнимая иссохший труп своего младшего брата, падая куда-то, замерзая. Кажется, он умирает. Может, это и к лучшему, если всё, что он делал в своей жизни, потеряло смысл. Он просто хотел, чтобы у них с Рудом всё было хорошо. Просто… Так глупо. Получается, что он всю свою жизнь прожил напрасно? Это даже не смешно. Он открывает глаза, молча проклиная свою жизнь, и резко встаёт. Он чувствует необъяснимость ситуации, это нехорошо. Он бежит, несётся по коридорам, бежит к складу и, запыхавшись, почти плачет. Его младший брат, то единственное, что у него, последнего эгоистичного дурака, осталось, был жив, смотрел на него, но ничего не помнил. Даже так, Киэльнод был рад, рад до чёртиков, он почти поверил в бога. А затем он разрывает все связи с Башней, с этим гнилым, полностью пропитанным кровью местом. И уходит. Уходит в новую жизнь, надевает маску простака и абсолютно точно доволен своей жизнью. Он даже пересекается с Ланосте, который поднялся и создал собственную гильдию магов. Как он мог быть недовольным? Их объединяло предательство Башни, разбитые сердца и новая жизнь. Уж точно не на что жаловаться. По крайней мере, пока он не видит сына Ланосте. Тот рос, становился всё краше, кажется, ему уже тринадцать, но это не имело значения. Юджериан полностью прекратил откликаться на своё имя, предпочитая ему «Шикмуон». Киэльнод мог только вздыхать, молча беря это во внимание. Он всё ещё старался стать для брата надёжной взрослой фигурой, но всё ещё незаметно ото всех давал Шикмуону сладости. Так они росли, сломанные, разбитые, восставшие. Совсем скоро Руду стукнуло четырнадцать и он совершенно случайно прославился, а Киэльнод мог лишь вздыхать. Это хорошо. Брату нравилось его дело, нравилась магия, и Киэльнод молча делал всё возможное, чтобы он мог жить так дальше, занимаясь всем, чем только хотелось. Он предпочитал не думать, как сильно падение за [дверь] сказалось на Руде. Однако главной его проблемой стал, почему-то, Шикмуон из Ассоциации магов. Тот вырос просто красавцем, копией отца, невероятно сильным магом, к несчастью с абсолютно дурным характером. Это правда имело значение, тем более когда это влияет на жизнь брата… ах, хорошо, на его жизнь. Всё началось с того, что Руд рассказал ему о новом друге. Киэльнод обрадовался поначалу, но после услышанного имени он мог только вздохнуть. Не стоило ему давать Руду свою фамилию, может быть, это проклятие фамильное такое: натыкаться на друзей, что могут запросто сожрать сердце? Конечно, это всё метафоры. Киэльнод осторожно спрашивает, что он, Руд, думает о Шикмуоне, и от ответа стало странно: — Ну, он сильный, — беспечно говорит Руд, добавляя, словно сея первые семена сомнения: — Кстати, ему было интересно, как появился Опион. То есть, что стало причиной его появления. Расскажешь? Тогда это показалось, ну, незначительным. Многих интересует подобный вопрос, Киэльнод просто отвечает пресловутым «поверил в себя и пошёл за мечтой», что не было ложью, как таковой. Тогда… ох уж это пресловутое «тогда». Киэльнод устало вздыхает, прикладывая руку к голове. Болит. Лучше бы он тогда обратил на это больше внимания, было бы меньше мороки в будущем. С того дня рядом с Рудом постоянно крутился Юджериан, удивительно болтливый, сравнивая с прошлым, и Киэльнод правда был рад, что у его брата есть друзья. Всё же от судьбы нельзя убежать, так он подумал. Глупо, наивно, невероятно философски. Он не думал, что за всем этим скрывался план сына его гениального друга. И как же Киэль тогда жалел, что Юджериан пошёл навязчивостью и упрямством в мать. Всё началось слишком просто, хотя бы с того, что Руд привёл Шикмуона в его кабинет, где он сидит почти безвылазно, чтобы познакомиться. Шикмуон, всё такой же удивительно улыбчивый, красивый, точно Ланосте в молодости… ах, не то. Совсем не туда мысли завели. На тот момент Шикмуон и Киэльнод пожали друг другу руки с улыбками. О, как же он тогда был наивен. Шикмуон повадился каждый раз забегать к нему в кабинет, иногда с Рудом, иногда без, но каждый раз приносил какую-нибудь занятную магическую вещичку, что оставлял у него на столе, отказываясь забирать обратно. Киэльнод не настаивал, прятал всё в ящик стола и продолжал разбирать документы. А потом пошли сладости, почему-то его любимые, и Киэльнод подозревает своего младшего брата. Не может же Юджериан, этот мальчишка, знать о нём того, чего знать посторонним людям было просто незачем. Сначала это были печенья, что полюбились ему после побега из Башни. Их было удобно брать с собой в дорогу, они были маленькими и достаточно сытными, чтобы на пару часов притупить голод. Потом это были ириски. Дешёвые конфетки, которые Киэль таскал в карманах мантии и брюк во время своих исследований в юношестве. Давно это было. Хах… Руд не знал об этом. Невыносимо. Киэльнод не понимал, чего добивается Юджериан. Не хотел понимать. Игнорировал все попытки молодого парня выведать что-то, не поддерживал зрительный контакт дольше, чем положено. Выпроваживал из своего кабинета сразу же, как этот настойчивый мальчишка скажет что-то, что было слишком неправильным. Слишком напоминающее былое, слишком ранящее и больно давящее. Никто не просил Шикмуона теребить старые раны, безжалостно их вскрывая. Так продолжалось два года, Руду шестнадцать, Юджериан всё ещё околачивается где-то рядом, а Киэльнод чувствует, что устал. Просто устал от постоянного, живого напоминания его прошлого. Он знал, что добром это не кончится, но всё равно принимал обоих у себя в кабинете. Честно говоря, он понятия не имел, что такого интересного парни нашли в его обществе. Был ли он разговорчивым? Отнюдь. И всё чаще в чертах Шикмуона он видит Ланосте. Видит его улыбку, его прищур. И даже не отводит глаз, бесстыдник. Киэльнод мечется. Он говорит себе, что это неправильно, он привёл себе не менее тридцати причин, почему это может плохо кончиться, и в конце концов замирает. Замирает и понимает, что вляпался, как и обычно, в какое-то беспросветное болото. Хотя бы потому, что мальчишка… точнее, юношу он не видит. Киэльнод видит в нём другого человека, что когда-то был смыслом его жизни, и прямо сейчас эти милые, неловкие попытки ухаживания со стороны его родного сына кажутся кощунством, насмешкой судьбы. Просто… отвратительно. Киэльнод сам себе противен. И Ланосте не слепой, как оказалось. Он, конечно же, знал всё и обо всех, будь то прошлое или настоящее, иногда даже казалось, что он знал ещё и будущее. Он знал и о любви Киэльнода, и о любви Шикмуона. И он посмеивался, дьявол. Жестоко разбивая сердце Киэля вдребезги. Снова. Намерено. И Киэльнод ломается. Он закрывается в Опионе, прячется в комнате и с головой ныряет в работу. Старается отвлечься. Старается не придавать значения. Старается. Ни Рэн, ни Руду, ни Шикмуону, — он никому не позволил к нему приблизиться. И даже Ланосте, что приходил, кажется, извиняться, он не открыл двери, лишь наложил ещё одну печать со сложным плетением, и закрыл уши, не желая никого слушать. Но жизнь продолжается, Опион всё ещё сияющая гильдия с развивающимися талантами, всё как обычно. Совсем ничего не изменилось. Киэльнод постарался. Как и Шикмуон, что не зря славился дурным нравом. Однажды он пробрался к нему в комнату через окно, с букетом каких-то цветов. На тот момент Киэльноду казалось, что он походил на демона. Какой кошмар. Как же он устал. Он выбрасывает его за дверь почти за шкирку, запечатывает окна и двери, сохраняя внешнее спокойствие. Внутри он уже давно распивал чаи с демонами за [дверью]. Или же с матушкой на том свете, ха-ха. Ха. Киэльнод оседает на пол в тёмной комнате, утыкаясь в отчаянии лицом в ладони. Как… ну вот как он до этого докатился… Ему хотелось взвыть, проклясть весь мир на вечные страдания и просто… заплакать. Так хотелось заплакать: над своим эгоизмом, над своей несчастной любовью, над своей глупостью. Он просто варился в котле из жалости к себе. А Шикмуон, больше не мальчишка, а высокий юноша, точная копия отца — лезет. Снова и снова, то в окна, то в двери, то в камин. Упрямый. Спятивший. Даже Руд был не помехой, а каким-то сообщником в его вечных махинациях магическими печатями. Ах, как Киэльнод мог забыть об остром уме, что передался, кажется, по наследству. Просто невыносимо. Киэльноду не хватает сил сплести более сложную вязь рун, чтобы отгородиться от всего мира, утонув в документах и отчётах, совершенно игнорируя время. Он сдаётся. Безбожно опускает руки, прекращает вязь рун и просто продолжает работать. Опион не должен опуститься со своего нынешнего уровня, даже будь Киэльнод в самой глубокой депрессии из возможных. Шикмуон не заставляет ждать, открывает легко двери, на мгновение даже удивившись, но Киэльнод его игнорирует, перечёркивая в блокноте расчёты. Нарочно громкие шаги, угрожающе нависающая над ним тень, а далее и сам парень — Киэльнод вынужден поднять взгляд. Приподнимает вопросительно брови, смотрит уставшим взглядом в льдистые глаза, иронично хмыкает про себя и ждёт. — Вы мне нравитесь, — говорит Шикмуон слова, которые он не хотел слышать. Не от него. — Тебе стоит подумать получше, — равнодушно бросает Киэльнод, пряча глаза тем, что опустил голову. Он вчитывается в строки, что казались совершенно невнятными, но за всю свою жизнь он слишком привык носить маски. Шикмуон сжимает кулаки аж до побелевших костяшек пальцев, смотрит на незаинтересованного мужчину и поджимает губы. Он злится, он обижен, — Киэль чувствует это в воздухе опаляющим жаром, что искрами возникает то тут, то там. — Ты мне нравишься, — Киэльнод не ожидал, что отпрыск его друга окажется столь нетерпеливым — он хватает его за ворот простой рубашки и тянет на себя, встречаясь пылающими льдистыми глазами с его, непримечательными серыми. — Ты. Мне. Нравишься. Шикмуон выделяет каждое слово, смотрит в словно непонимающие глаза и раздражённо цокает, делая то, о чём мечтал, наверное, лет с тринадцати — впивается в чужие жёсткие губы, неловко стукаясь зубами. Он чувствует, как взрослый опирается в его плечи, стараясь оттолкнуть, явно ошарашенный и испуганный. Киэльнод умирает. Горячие губы на его губах совершенно не то, что он ожидал. И ведь даже оттолкнуть не может — этот дьявол оказался сильным и настойчивым. Это неправильно. Вся нынешняя ситуация неправильна. Его любовь к Ланосте была неправильной, самой главной его ошибкой. Наконец, Шикмуон отстраняется, а Киэльнод вырывается изо всех сил, но его попытки походят на трепыхание рыбы, выброшенной на берег. — Ты сумасшедший! — лицо, мужчина знает, горит красными пятнами от нехватки воздуха, от неловкой борьбы, от смущения… ну чёрт его дери, а. Чокнутый, спятивший, сумасшедший, совершенно больной придурок, — всё это читалось в глазах Киэля. Всё и ещё что-то, давно болевшее, давно спрятанное, похороненное. — Ты мне нравишься, — снова повторяет Шикмуон, бессовестно и бесстыдно. — Так нравишься, что с тринадцати лет я не могу найти покоя, Киэльнод. Собственное имя звучит неправильно. Киэльнод не хочет его слушать. Совершенно точно не хочет, но в льдистых глазах прячется шторм из эмоций и чувств. Такого у Ланосте никогда не было. Но Шикмуон не был своим отцом. Киэльнод сдаётся окончательно, расслабляется в чужих руках, прячет взгляд за чёлкой и горько улыбается. — Прости. И Шикмуон, полнейший идиот, прощает. Прощает и притягивает в свои объятия, позволяя спрятать слёзы в складках одежды. Где ж такое видано. — Я всё знаю, но ты всё равно мне нравишься, — тихо говорит Шикмуон, поглаживая его по спине. — Старик тоже знает. Киэльнод только всхлипывает, чувствуя угрызения совести и то, как трескается внутри что-то невероятно хрупкое, что он лелеял слишком долго. Оно трескается и осыпается острыми осколками где-то в сердце. Шикмуон молча зарывается носом в светлые волосы.