И за нами

      — Подъём, — она трогает носком начищенной туфли безвольную, сонную тушу. Смотрит на часы и чертыхается про себя — опаздывает. — Пора учиться.       — Ой, да п-пошла ты, — вяло отбрыкивается он, даже не пытаясь увернуться от болезненных тычков. Ксюша прикрывает глаза, делает глубокий вздох, подавляя клокочущий под горлом гнев — надо отдать должное, почти без труда.       — Давай-давай.       — А тебе разве не надо на работу?       — Не твоё дело.       — Ну, вообще-то…       — Влад.       И всё. Владик затыкается послушно, проглатывает слова, кое-как приподнимается. У него с детства рефлекс остался — когда Ксюша выцеживает его имя стальным, жёстким тоном, понимает: нужно прекратить, что бы он сейчас ни делал. Работает безотказно — что в двенадцать, что в двадцать два. Она бы привычно почитала нотации, но в одном Владик прав — на работу действительно надо, смена начинается в восемь.       Поглядев две минуты на брата, очухивающегося после очередной попойки, Ксюша тихонько выходит, хлопнув массивной входной дверью. Несмотря на раннее время, город уже кажется полностью пробудившимся — из злачных подъездов выныривают сонные школьники, часто — по двое-трое, практически прижимаясь друг к другу, словно чего-то боясь; работяги вроде Ксюши заводят машины или мрачно топают к метро, вперив под ноги унылые и усталые взгляды.       Ксюша перехватывает сумку поудобнее, примерно прикинув время, за которое доберётся до больницы. Если поторопится, успеет на ближайший поезд и опоздает минут на пять. Нестрашно. Может, никто и не заметит даже. Обход всё равно только в десять.       С трудом пережив толкучку в вагоне и последующую беготню, Ксюша успевает-таки вовремя — даже переодеваться можно не торопясь. Пока в больнице тихо, но уже скоро все начнут просыпаться, и она будет мотаться туда-сюда, как маятник — на размышления времени не останется, и до конца дня тусклый рыбий взгляд Владика выветрится из головы, заменённый всевозможными результатами анализов, возможно, утомительной операцией и пустой болтовнёй скучающих пациентов. Особенно много говорят лежачие.       Порой даже спрашивают что-то — приходится отвечать. Но это ничего страшного. Гораздо страшнее вспоминать.       Ксения Фазанова двадцати девяти годов отроду работает хирургом-ортопедом в стационарной больнице. Не сказать, что профессия мечты (потому что таковой у неё нет и не было), но она не жалуется. Будучи скупым на эмоции, хладнокровным и отчуждённым человеком, Ксюша должности полностью соответствует — разве что с пациентами бывают казусы. Не наблюдая практически никакого сочувствия, они становятся недоверчивыми — как будто наличие или отсутствие эмпатии влияет на качество проделанной работы, ей-богу. Ксюша отлично владеет скальпелем, сохраняет непоколебимое спокойствие даже во время критических ситуаций и досконально изучает болячки каждого своего клиента, чтобы подобрать наилучшее лечение — что ещё требуется хорошему хирургу? Не ей, впрочем, судить — она не понаслышке знает, насколько отталкивает окружающих.       Родители у них с Владиком были людьми серьёзными — к каждому делу подходили дотошно и ответственно. Того же требовали от детей. Вместо мягких игрушек — головоломки, вместо мультиков — документалки, вместо сказок на ночь — энциклопедии. Без поощрения, конечно, не обходилось, но его нужно было заслужить. Анна и Павел Фазановы не монстры, вовсе нет — оба искренне считали, что работают на благо чад. Ксюша и не ненавидела их. Просто не любила, как не любили они. Ни на чьих похоронах не плакала, а вот Владик, добрая душа, заливался слезами. Будто ему снова пять, и она, состроив из себя больно умную, сказала, что мама с папой его не любят, а просто выполняют родительскую функцию. Нет, Ксюша тогда не ошибалась, но говорить это пятилетнему брату, в котором ещё не были безжалостно задавлены любые проявления каких бы то ни было чувств — верх эгоизма и бестактности.       Ксюша всего-навсего завидовала — несмотря на неизменную сдержанность, к младшенькому родичи относились мягче и позволяли ему больше. Из-за того, что любили сильнее? Или, может, поняли, что делают что-то не то, и решили сменить методику воспитания? Или считали, что к старшему ребёнку и требования должны быть выше? Она никогда не спрашивала. Единственное, что было подавить трудно — эта острая зависть, которая цвела и укоренялась в ней в течение многих лет, целиком вытеснив собою зачатки сестринской любви. А потом умер отец, и стало не до неё.       Она мотает головой, стряхивая налипшие воспоминания — день предстоит, как обычно, долгий и муторный. После него будет трудно вспомнить имя своё, не то, что какое-то там далёкое и болезненное прошлое. Ксюша устало трёт глаза — не выспалась. Не помешал бы кофе с сигаретами, да времени не хватило — нужно было поднять Владика, она успела только перекусить. Не стала бы завтракать вовсе, если бы не возможный голодный обморок — такое случалось, рисковать не хотелось. На работе точно.       Выкроит минутку и выйдет на перекур, вот что. А пока — надо трудиться.       И Ксюша трудится. ***       Вечером становится сыро и холодно, на что она, в общем-то, не обращает внимание, ватными ногами волочась к метрополитену. Есть какое-то удовольствие в абсолютной, всепоглощающей усталости — когда кажется, что она не думает, не живёт и не существует. Не призрак даже — человеческая тень без воли, разума и голоса. Это проходит быстро — уже через несколько минут Ксюша снова становится собой, а блаженная пустота в голове наполняется шумными и хаотичными мыслями, пренеприятно бьющимися изнутри о череп. Вместе с ними появляется и боль в конечностях, какая всегда бывает в начале недели — тупая и ноющая, и она вспоминает о том, сколь болезное и слабое у неё тело.       Длинная, но хрупкая, бледная и какая-то ломкая, Ксюша напоминает собою призрака — стоит только дунуть, и исчезнет, растворится без остатка, как дым потухшего костра. Почти прозрачная кожа туго обтягивает кости — она знает, что в такой худобе нет ничего хорошего, но не особо стремится что-то делать. На ногах стоит и ладно. Главное, не забывать есть — в период учёбы Ксюша этим часто грешила. Самое обидное, что приёмы пищи пропускать действительно не хотелось — она, как медик (пускай тогда и только будущий), прекрасно осознавала их важность.       Решение проблемы нашлось само по себе. Владик — в те времена ещё Влад — однажды вечером принёс ей котёнка — тощего, грязного и голодного. Сказал, мол: «тебе, Ксюша, наверное, одиноко (в трёхкомнатной-то квартире), вот, возьми кота, скрасит вечера». Ксюша тогда сильно разозлилась — не кричала (в их семье не принято поднимать друг на друга голос), но Влад от её ледяного взгляда съёжился весь, прижимая горемычную зверушку к себе. Когда успокоилась, они котёнка отмыли и накормили (из-за чего она легла спать гораздо позже обычного), и брат пообещал на следующий день купить миски, лоток и кошачий корм, не переставая умолять не избавляться от подарочка. Тот выглядел столь жалко, что Ксюша сомневалась, доживёт ли он до утра — только поэтому и оставила.       Котёнок не только дожил — он ещё и очень активно начал требовать еду за пять минут до будильника, и благодаря ему она не забыла позавтракать. Первое время с ним помогал Влад — уроки заканчивались раньше пар в меде, и он забегал к Ксюше, чтобы животное не извелось с голоду в отсутствие хозяйки. Потом котёнок подрос, и необходимость частого кормления отпала. Но если вечером она забывала подсыпать корма и сменить воду, Рич приходил к ней, корпящей над домашкой, и тыкался розовым носом в ногу, громко и недовольно мяукая — Ксюша кормила его и вспоминала, что ей тоже надо поесть.       Гипертрофированное чувство ответственности не позволяло бросить кота голодать — особенно, когда она к нему привязалась, так что, в итоге, всё сложилось к лучшему. Рич — кот умный, неприхотливый и сдержанный, во многом похожий на саму Ксюшу, поэтому они, несмотря на её протесты, быстро поладили. Он сделал холодную родительскую квартиру немного полнее и теплее — возвращаться туда, зная, что с низкой тумбы у входной двери на неё спокойно глянут умные зелёные глаза, не так тошно.       Приходит уже затемно. Заперев дверь, приваливается костлявым плечом к косяку, сонно моргает и пытается уговорить себя пока не садиться — иначе не встанет. Рич бесшумно спрыгивает с насиженного места, трётся бочком о ногу, тихо мяукнув. Ксюша наклоняется, проводит пальцами по короткой шёрстке и чешет за ухом, ласково бормоча — кот одним своим присутствием словно прогоняет боль и усталость, и ей становится немного легче. Она осторожно вылезает из туфель, ставит сумку, зевает и плетётся на кухню — ужинать. Вроде осталось немного гречки, можно ещё разогреть сосиску или не запариваться и положить колбасу…       Её спокойный вечер не нарушает ничто, кроме маленького напоминания, маячащего на периферии сознания. Нужно позвонить. Не нужно, ему не семь лет, она не обязана регулярно справляться о его состоянии. Ты прекрасно знаешь, что это не так. Откуда тебе знать, что он сейчас не умирает от передоза?       Ксюша и слышать ничего не хочет про передоз — в груди тут же расцветает удушливое и тошнотворное, острое и невыносимое — так нельзя, надо подавить, сделать глубокий вдох и сосчитать до десяти. Нет никакой необходимости прямо сейчас бежать и названивать двадцатидвухлетнему мужику без видимой причины.       Сначала следует хотя бы поесть. Не торопясь. Рич, словно почувствовав всплеск беспокойства, трётся о ноги и раскатисто мурлычет, будто убеждая: всё нормально, с Владиком ничего не случится, если позвонить на несколько минут позже. Да, он прав. И она уже не маленькая, чтобы раздувать из мухи слона.       (В памяти всё равно выжжено клеймом пустое, бессмысленное выражение лица. Те несколько секунд он не понимал, где находится, не думал, не говорил, не существовал.)       Владик берёт трубку после третьего гудка.       — Чего тебе, Ксюх? — сдавленно хрипит он так, что становится ясно: недавно у него началась новая попойка. А может, не заканчивалась предыдущая.       — Будто ты не знаешь, — сухо отзывается она, — хотела узнать, как ты. На учёбу ходил?       — Ходил, ходил, куда денусь.       — Точно?       — Да чё ты прицепилась, мне не семь лет уже, блин.       Этот диалог повторяется из раза в раз. Иногда Ксюша что-то уточняет, но в основном почти каждое слово идентично тому, что она говорила в прошлый вечер. Каждый раз Владик говорит, что уже не маленький. Каждый раз Ксюша молчит о том, что до трясучки боится его смерти — он подходит к ней слишком близко. ***       Со смертью она сталкивается регулярно.       — Двадцать один тридцать три, — заслышав заключение нейрохирурга, Ксюша отбрасывает перчатки, стирая со лба набежавший пот.       Шансов изначально было немного — у парня пробито лёгкое, почти раздавлены ноги, сквозь дырку в черепе виднелась сероватая масса мозга. Катался пьяным на байке и подрезал фуру — привычное дело. Помедли скорая ещё пару минут — помер бы ещё до того, как доехать. Но раз уж в операционную завезли живым, значит, надо спасать. Ксюша никогда не халявила и делала всё по мере возможностей, но порой усилий — даже людей настолько прилежных, как их команда — бывает недостаточно.       Молоденький медбрат рядом стоит бледный, как призрак — устроился работать недавно, если она ничего не путает, и на его практике такое происходит впервые. Привыкнет, что уж тут. Все рано или поздно привыкают.       Но менее паршиво на душе от этого не становится — и никогда не станет.       Мертвец на столе ненамного младше того самого медбрата. И ненамного старше Владика. Курить хочется до безумия — в курилке она сядет прямо на пол и целиком вытянет ноющие ноги, будет дымить, как паровоз, и смотреть в постепенно темнеющее небо.       Правда, это всё потом — сперва сообщит плохие новости родственникам.       Ну, или родственнику в единственном экземпляре.       — Мне жаль, — говорит она слегка хрипло, глядя в глаза измученной страхом маленькой женщины, комкающей в ладонях подол платья. Та отшатывается в неверии — её тонкие пальцы разжимаются, руки безвольно обвисают. И голос делается тихим-тихим — приходится напрягать слух, чтобы услышать.       — Вы о чём?..       Разве не очевидно, — отстранённо думает Ксюша. Очевидно, конечно. Но сталкиваться с правдой лицом к лицу никто не любит, особенно — с такой. Вот и увиливают до последнего, будто надеясь, что за несколько секунд отрицания что-то изменится.       — Мы сделали всё, что могли, — продолжает Ксюша. И заявляет уже прямо. — Станислав Васильевич мёртв.       От усталости её пошатывает. Она же даже не руководила операцией. Женщина — мать его или кто ещё — прекрасно это видит. И всё равно заново заводит свою шарманку.       — Как это — мёртв?..       Так это. Множественная кровопотеря, дырка в лёгком, в довесок — черепно-мозговая. И даже если бы парень выжил, то до конца дней сидел бы в инвалидной коляске, влача жалкое и беспомощное существование. Поначалу она прямо говорила безутешным родственникам — мол, хорошо даже, что умер, иначе жизни его никто не позавидовал бы. Полное отсутствие эмпатии, бестактность, нечеловеческое хладнокровие. Один из бывших коллег сказал ей: из-за таких как ты все и думают, что наши врачи — не люди. Обидно не было. А вот непонятно — очень.       Спустя несколько лет дошло.       Поэтому сейчас Ксюша только молчит в ответ, сутулясь под тяжестью навалившейся вины. Её нахмуренное, неподвижное лицо неспособно передать эту вину — бедолага делает шаг назад, качая головой и что-то шепча под нос.       — Простите, — кое-как выдавливает она. Извиняться всегда тяжело. Проявлять сочувствие — тоже.       — Ксения Павловна, пойдёмте, нам ещё отчёты писать, — шелестит из-за спины знакомый голос. Владимир Васильевич Карпов — торакальный хирург — вежливо кивает замершей женщине, после чего кладёт широкую ладонь на плечо Ксюши, утягивая её за собой и малодушно оставляя посетительницу на попечение менее расторопным работникам.       — Спасибо, — сухо благодарит она.       — Нет проблем, — более бодро отзывается Карпов. Помолчав немного, добавляет. — А сынок этой контуженной сам виноват.       Ксюша едва заметно кивает — не поспоришь. Несколькими годами ранее она непременно бы высказалась о разумности катания на транспорте повышенной опасности в нетрезвом виде; парень, однако, за свою ошибку получил сполна, а его бедная мать ни в чём не виновата.       — Удивительно, что в его голове вообще оказался мозг, — озвучивает мысль Ксюша, когда они отходят на приличное расстояние — Карпов, похоже, тоже в курилку. Он издаёт довольный смешок, и ей становится немного легче. Они не то чтобы дружат, но его, по крайней мере, не напрягает Ксюшина эмоциональная инвалидность, и с ней Карпов общается так же, как и с любым другим коллегой.       — И не говори.       Больше никто ничего не говорит — оно и не нужно. Карпов, в отличие от некоторых, уважает её границы. Хоть кто-то уважает, а не считает странными и чуждыми человечности. Мысль, полная какой-то подростковой обиды — Ксюша легко её отбрасывает, не давая разрастись. Она, так или иначе, примирилась со своей чёрствой натурой и более не расстраивается, замечая подсознательное нежелание окружающих контактировать.       Позволив телу отдохнуть, а нервам — успокоиться, Ксюша достаёт старенький смартфон.       — Владик? — берёт он на этот раз практически сразу же.       — Чего тебе? — и звучит бодрее обычного. Мефедрон или метамфетамин.       — Покорми Рича, пожалуйста. Я задерживаюсь на работе.       — О, сестрёнка, конечно, всё для тебя, — блаженно тянет Владик — сомнения пропадают окончательно.       — Не убейся там, — просит она холоднее, чем планировала. Брат хихикает почти злорадно.       — Не обещаю.       Он сбрасывает прежде, чем Ксюша успевает ответить. Охвативший гнев подавить труднее чего угодно другого — особенно на Владика. Невыносимо противный, эгоистичный и безответственный ублюдок — знает ведь прекрасно, как ей тяжело сталкиваться со смертью. Порой она, вопреки всему, хочет, чтобы он умер. Судя по сочувственному взгляду Карпова, что-то такое отражается на её выражении лица. Ксюша за ним особо не следит за ненадобностью — извечная бесстрастная мина никогда не меняется, служа ей верной защитой от социума.       Если дело, конечно, не касается Владика.       Семью не выбирают. И о ней должно заботиться, ведь не будет никогда и никого ближе кровного родственника. Особенно в её случае.       Кое-как успокоив злобу, Ксюша с силой затягивается, едва не поперхнувшись, будто она снова первокурсница, истощённая морально и физически настолько, чтобы чуть ли не впервые в жизни пойти против воли родителей. Тогда это ощущалось маленькой победой — ощущением превосходства хоть в чём-то. А теперь… они ведь так и не узнали, что она курит. Ксюша до полусмерти боялась возможной реакции, пускай и умом отлично понимала, что ничего смертельного не будет. Но ледяной материнский взгляд и крепкая хватка длинных паучьих пальцев жива в памяти и по сей день. И самое смешное — родители ни разу в жизни не подняли на неё руку! А Ксюша — уже взрослая тётка — до сих пор покрывается холодным потом, вспоминая. Выдрессировали, как собаку — не отделаться, как ни старайся. Павловский эффект.       И она, конечно же, как следует отыгралась на младшем брате, не находя иного выхода. ***       Анна Семёновна и Павел Алексеевич познакомились на практике в морге, и как-то так вышло, что сразу друг к другу прикипели. Практически во всём они сходились во взглядах, на двоих разделили ОКР, и, в целом, пускай из-за общей их скованности это было не так заметно, отношениями искренне восторгались. Ксюша, как ни старалась, не могла представить мать или отца восторженными — даром что первая поделилась этим абсолютно нейтральным тоном, отвечая на вопрос Влада об их знакомстве.       Интересно, почему тогда она не чувствовала того же? Холодность, отчуждённость, граничащая с бестактностью прямолинейность — Ксюша унаследовала всё, став почти точной копией матери. Во всём, кроме одного. Она не понимает, как такие люди — она сама, её родители — в принципе могут чувствовать что-то, кроме злости и разочарования. Не понимает, но измениться уже не сможет.       — Эй, Ксюх, — Владик звонит ей в три с половиной утра, — я, кажется, руку сломал.       Она устало трёт воспалённые глаза, не до конца осознавая услышанное. Рич под боком притирается теснее, и Ксюша, отвлекшись, чешет его, довольно уркнувшего, за ухом. Владик терпеливо молчит.       — Повтори, что ты сказал? — заторможено просит она.       — Руку сломал. Согнуть не могу. Подниматься боюсь. Лежу, смотрю на небо. Темно, — его голос, практически будничный, резко контрастирует с серьёзностью ситуации, и Ксюше приходится стряхнуть с себя остатки сонливости.       — Где ты?       Позже, в машине скорой помощи, она, зябко кутаясь в толстовку, решается заговорить.       — Почему позвонил мне?       — Испугался, — признаётся Владик. Испуганным он отнюдь не выглядел, прекрасно зная, что Ксюша примчится, как подстреленная. Тем не менее, она не комментирует такую очевидную ложь, пускай и может надавить и заставить раскрыть истинную причину. Владик держит её за руку ледяной, как у покойника, ладонью; смотрит бесстрастно, как удав, потому что знает. Единственный во всём мире знает, что у неё на уме. Это не просто некомфортно — невыносимо настолько, что хочется сжать тощую шею железной хваткой, сдавить как следует пальцы и…       Владик отрезвляюще гладит её запястье, и порыв сходит на нет, оставив после себя лишь комок в горле. Всё равно ничего не сделает — зачем же просто так злиться? Ярость эта никогда не находит выхода и только утомляет.       Каждый раз Ксюша проклинает себя, мёртвых родичей и всё вокруг, когда в очередной раз мчится на помощь Владику — бедному пьяному Владику, такому ранимому и беззащитному. Она думает, что ненавидит его, но почему-то внутренности переворачиваются от ужаса при мысли о том, что однажды она не успеет. Не успеет, и больше не будет никаких ядовитых упрёков и пассивной агрессии по телефону, насмешливых взглядов исподлобья и постоянного чувства вины на периферии за то, что он… такой. Не успеет, и больше не будет ничего.       Скоро отпуск. Возможно, получится уделять Владику побольше времени. Ничего, если придётся потерпеть его явную неприязнь — не привыкать.       — Эй, Ксюша…       — Отстань, мне некогда.       — Ксюша, а почему мама нас не любит?       — Она никого не любит, забей.       — Ксюша, что с папой?       — Получает по заслугам.       — Ксюша…       — Не путайся под ногами, Влад.       — Эй, Ксюх, — уже после наложения гипса обращается он, — может, свалишь?       — Я здесь работаю, — невозмутимо отзывается Ксюша. И по его милости вернуться домой и вздремнуть уже не успеет. Владик хмыкает и здоровой рукой натягивает одеяло до самого подбородка. — А вот тебе, вообще-то, уже можно идти.       — Мне разрешили поспать тут до обеда.       У Ксюши дёргается глаз. Кто-то из коллег повёлся на невинную мордашку и жалостливый взгляд несчастного студента, у которого в кои-то веки выдалась возможность как следует вздремнуть? Надо будет с ними переговорить.       А они вообще поняли, что он под кайфом? Вопрос её не на шутку взволновал. Ей-то обычно легко отличить (если на это ещё и не указывают очевидные признаки вроде увеличенных зрачков), потому что знает его всю жизнь, но Владик, бывает, пьёт месяцами, в результате чего неплохо выучился симулировать трезвенника. То же касается и разномастной дури. Но хотя бы тот факт, что он споткнулся о камень и сломал руку посреди ночи, должен навести на какие-никакие подозрения?       От размышлений — и, вероятно, недосыпа — начинает болеть голова. Она бы сбегала до смены за энергетиком, но круглосуточных поблизости нет — придётся перебиваться дешёвым кофе. По-хорошему бы вообще ни к чему такому не прикасаться — во время учёбы её часто тревожил гастрит, вызванный неправильным питанием. Ксюша привыкла есть быстро, понемногу и параллельно с каким-либо делом — иначе не получалось выкроить достаточно времени для сна, а вырубиться на следующий день посреди практики или пар совершенно не хотелось.       Сегодня остаётся только молиться, чтобы не появилось тяжёлых.       — Вам бы отгул взять, Ксения Павловна, — одна из медсестёр, чьё имя вылетело из памяти (Карина? Марина? Катерина?), смотрит на неё с сочувствием, почти граничащим с жалостью. Ксюша хмуро качает головой. Больница у них большая, хорошая, но отгулы она не берёт из принципа. Дома сложно находиться даже на выходных — если Ксюша будет оставаться там целыми днями дольше, чем один-два раза в неделю, то… ну, ничем хорошим это не кончится.       В основном именно поэтому она и проводит почти все отпуски с братом.       По крайней мере, у неё работа, которая не предполагает слишком долгое там нахождение. Но нехорошо, когда трясутся, как сейчас, руки. Может, получится прикорнуть во время тихого часа. Лишь бы не привезли тяжелого.       Не привезли.       Просыпается Ксюша кое-как — ощущение, что и вовсе не спала. Сказывается многодневная усталость — всё её слабое, болезное тело жаждет отдыха, но нежелание находиться дома дольше необходимого слишком сильно.       ***       Празднование — если это так можно назвать — дней рождений обычно проходило строго в семейном кругу. Не то чтобы хоть у кого-то из них были друзья. Все по очереди поздравляли именинника и в кои-то веки ужинали вместе, а не забившись в свои комнаты. Вот, собственно, и всё. Когда умер отец, мать настояла на том, чтобы ездить на его могилу в начале лета — в его день рождения. Для себя попросила того же.       Отгул взять всё-таки придётся — ближе к вечеру звонит Владик.       — Ты помнишь, какой завтра день? — Ксюша кривится. Конечно, помнит, хоть и предпочла бы забыть.       — А без меня никак?       — Никак, — отзывается Владик настолько холодно, что между строк так и читается «неблагодарная ты сука».       — Злюка.       — Кто бы говорил, Ксюх, кто бы говорил. ***       — Почему ты не переедешь? — спрашивает Владик, когда она, перебарывая тошноту, кладёт скромный букетик хризантем. Замерев на мгновение в полусогнутом положении, Ксюша выдыхает через нос, стараясь не показывать испуга. Напрасно, разумеется.       — Почему ты спрашиваешь? — Ксюша готова скривиться, настолько ей стало противно от самой себя. Свысока смотря на тех, кто отсрочивает неизбежное пустыми вопросами, она и сама ничем не лучше. Просто потому что это Владик. Он насмешливо щурится, расплываясь в до дрожи знакомом ехидном оскале.       — Ты ненавидишь находиться в нашей старой квартире. Особенно летом.       — Ты такой наблюдательный, Владик, — цедит она презрительно, не давая просочиться предательской дрожи в голос. Он только пожимает плечами.       — Я не наблюдательный. Я просто знаю тебя.       — Тогда повторюсь: почему ты спрашиваешь? Раз знаешь, — Владик не отвечает.       — Запираешься в этой святыне прошлому и варишься в чувстве вины, как будто это исправит все твои ошибки. Думаешь, что наказывая себя, делаешь лучше мне. Поэтому и таскаешься за мной, как собака, когда у тебя отпуск, несмотря на то, что тебе плевать.       Владик больше не улыбается. Глядя брату в глаза, Ксюша чувствует себя открытой и уязвимой, и, не будь они на кладбище, она непременно бы дала ему пощёчину. Чтобы сдержаться, приходится отвернуться. Ксюша почти чувствует, как он разочарованно прикрывает глаза.       — Трусиха.       Она проглатывает рвущиеся наружу проклятья, и, скопировав гадкую Владиковскую ухмылку, поворачивается к нему обратно.       — Что ты делаешь на следующей неделе? У меня как раз скоро отпуск, — Владик смотрит скептически, но, похоже, принимает игру — единственный, наверное, человек, не пугающийся её перекошенной фальшивой улыбки.       — Я сдал все зачёты. Можем потусить. ***       Сломанная рука Владику пьянствовать совсем не мешает. От него несёт перегаром и дешёвой выпивкой столь сильно, что снова иррационально хочется помыть руки, пускай Ксюша и делала это минут пять назад. Когда чувство загрязнённости окружения становится невыносимым, она всегда первым делом моет руки. Маленький успокаивающий ритуал — один из многих. У Владика такие тоже есть.       Семейная фишка, если можно так выразиться. Не настолько заметная, как у родителей, но всё же имеющаяся.       — Выпьешь? Смотреть на тебя тошно. Сидишь, атмосферу портишь, — Владик отрезвляюще бьёт по спине, выдёргивая из холодной пучины воспоминаний, порой до тошноты напоминающих проклятье. Ксюша с сомнением косится на химозную бурду в бокале брата и показательно морщится — алкоголь она пьёт редко и исключительно качественный, обосновывая это тем, что часто покупать дорогостоящую выпивку у неё не будет желания. В их семье присутствует определённая склонность к аддикциям.       — Да ладно, Ксюх, не будь занудой хоть один раз в жизни, — он закатывает глаза и настойчиво пихает питьё ей под нос. От запаха мутит.       — Я не зануда, — предпринимает последнюю попытку она, — просто не хочу…       — Уподобляться мне?       — Напиваться.       — Да плевать. Тебе всегда было плевать, чего я хочу, поэтому, будь добра, компенсируй, — с силой втиснув напиток ей в руки и едва заметно покачнувшись — с гипсом тяжеловато — Владик выжидающе вскидывает взгляд горящих глаз. Нелицеприятная правда задевает сильнее, чем ожидалось — Ксюша опускает голову под надавившим на плечи чувством вины, бессмысленно уставившись в яркую, отвратно пахнущую жидкость. В приглушённом свете ламп она переливается самыми разными цветами — красивая, но дешёвая и ничего из себя не представляющая.       Ксюша делает глоток. Вкус оказывается даже хуже, чем казалось — от обжигающей горечи на глазах выступают слёзы, и она сгибается пополам, закашлявшись. По груди, животу и конечностям растекается тепло — не приятное, как под пледом зимой, а некомфортное. На виске выступает капля пота.       — Что это вообще такое?       — Понятия не имею, но вставляет знатно. Ты уже чувствуешь, да?       Её прошибает страхом. Как это он не знает? Что имеет в виду под «чувством»? Владик каких только наркотиков не пробовал — ему уже всё равно, что принимать. Но Ксюша к ним ни разу в жизни не притрагивалась, и если он обманом скормил ей какую-то дрянь… если таким образом хочет отомстить…       Владик не собирается что-либо объяснять — просто сидит, положив загипсованную руку на барную стойку. Ждёт чего-то?       Она делает глубокий вдох и тщательно анализирует ощущения. Учащённое сердцебиение? Разве что слегка. Нарушения зрения? Нет. Резко повысившаяся возбудимость, срочное желание двигаться? Мимо. Излишняя расслабленность? Неа. Какие-либо иные подозрительные симптомы? Снова нет. Всего лишь очень, очень плохой алкоголь.       — Ещё раз напоишь меня какой-то дрянью, я, я, сломаю тебе все кости, назвав каждую, ублюдок.       Владика её вялая угроза не впечатляет — он запрокидывает голову и хохочет на всё помещение, привлекая косые взгляды прочих посетителей.       — У тебя всегда так развязывается язык? Узнал бы раньше, поил бы чаще.       — Изверг малолетний, да чтоб я ещё хоть раз… — она, тем не менее, пьёт до дна, скорее смущённая, чем злая. Всегда знает, куда давить, чтоб его.       Окружающие качают головами в молчаливом осуждении, но, впервые за долгое время, ей плевать.       Дальнейшие события вспоминаются урывками с абсолютно чёрными промежутками.       Вот она заплетающимся языком настаивает на том, что нужно сходить и проведать Рича. Владик закатывает глаза и говорит, что с ним ничего не случится, а она совсем не умеет пить, но Ксюша не слушает и продолжает уговаривать. Она единственная, на кого Рич может положиться. Нельзя просто бросить его на целую неделю.       Вот они закрывают за собой дверь её квартиры, и Ксюша вспоминает, что, вообще-то, нужно было покормить кота. Владик отвечает, что она уже это сделала, и сразу после начала ныть о том, что не хочет задерживаться ни на мгновение. Ксюша смутно задаётся вопросом, что ещё могла сказать в подобном состоянии, и стоит ли верить Владику, но вряд ли он, несмотря на всю свою гадливость, заставил бы страдать из-за неё Рича.       Вот они снова в баре, но уже — в каком-то другом.       Вот она чешет за ухом большого бродячего пса, доверчиво склонившего косматую голову.       Вот Владик беседует с кем-то из знакомых, пока она блюёт, привалившись к стенке.       Было ещё много-много всего разного. Ксюша не успевает улавливать связующую нить — цветастые образы, чёрные провалы в памяти (может, из-за сна?), внезапные перемещения из одного места в другое — и, конечно же, постоянное употребление разномастного алкоголя. Словно смотреть блокбастер, постоянно на что-то отвлекаясь — невозможно понять, какие события привели из точки А в точку Б, если не следить за ходом повествования.       Она и не пытается.       Но в какой-то момент обнаруживает себя, пытающейся вытрясти из абсолютно пустой бутылки (вроде бы от вина?) ещё несколько капель, и разочарованно цокает.       — Хватит с тебя, — хмуро комментирует Владик с соседней койки, — послезавтра воскресенье, если что.       — И?       — Твой отпуск длится неделю.       — И?       — Ты ушла в понедельник, — несколько секунд Ксюша пытается сообразить, как одно связано с другим.       — Ох.       — Ага.       — Стой, хочешь сказать, мы так… уже пять дней? А как же Рич? А что, если…       — Успокойся, мы его навещали, — она недоверчиво щурится — этого ответа недостаточно, — каждый день, — Владик закатывает глаза, — последний раз часа два назад. А потом ты сказала, что тебе надоело ночевать на улице, и ко мне ехать не хочешь, поэтому мы сняли номер в мотеле. Забыла?       — Даже не запоминала, — честно признаётся Ксюша. Постепенно до неё доходит: свой отпуск она безбожно пропила, и следующие два дня уйдут на то, чтобы оправиться от похмелья. И судя по состоянию её волос и одежды, всё это время не посещала даже душ.       — Мне срочно нужно помыться.       Холодная вода немного отрезвляет, но от гнетущей медлительности мыслительного процесса не избавляет. Пытаясь вспомнить хоть что-то за последние несколько суток, она только больше запутывается и меньше понимает, как умудрилась дойти до… такого. Брат манипулировал ею лишь в самом начале — остальные решения лежат исключительно на ней самой.       — Ты совсем не умеешь пить, — вяло озвучивает заключение Владик. Ксюша хмурится, вспоминая, как он недавно вовсю веселился — такие перепады настроения часто бывают во время запоев?       — Я должна была присмотреть за тобой, — неуверенно отвечает она скорее для галочки, что, разумеется, не остаётся незамеченным. Владик отворачивается к стенке и скукоживается ещё сильнее.       — Ты «должна была» только сбежать из родительской квартиры. У тебя отлично получилось. Номер не такой дорогой, а на улице вообще платить не надо. Возвращайся домой, Ксюша.       Непривычное «Ксюша» вместо пренебрежительного «Ксюх» больно режет слух. Владик звал её так давным-давно — ещё в детстве. Значит ли это, что…       — Влад? — зовёт она почти шёпотом. Не в попытке надавить, но в желании достучаться. Брат не отвечает. Ксюша, ковыляя деревянными ногами к чужой койке, хватает костлявое плечо, рывком поворачивая Владика к себе. В его взгляде — ни капли привычного удавьего спокойствия, граничащего с пустым блаженством умственно-отсталых.       Он смотрит зло, трезво и холодно, не отворачиваясь из чистого упрямства.       Он смотрит с отчаянием загнанного в угол зверя.       Он смотрит с той же болью, которая извечно лежит у Ксюши на сердце.       — Уходи, — повторяет он. То, что она видит сейчас — запретная территория. Ей дозволено находиться рядом и играть роль хорошей старшей сестры, пока она не лезет брату в душу. Они никогда не были близки в том смысле, как обычно близки нормальные кровные родственники. Ксюша находилась рядом только потому, что родители просили. Ксюша тайно и очень долго обижалась, что Влада любят больше. Влад постоянно плакал из-за неё, прекрасно зная всё вышеперечисленное. Влад, несмотря ни на что, когда-то любил её.       Она была рада растоптать эту любовь. Чтоб он понял, каково это — быть ненужным. Не считать себя за человека. Чувствовать свою дефектность, свою ничтожность, свою бесполезность. А когда Ксюша поняла, что у неё нет больше никого, кроме брата, стало слишком поздно. Она искала в нём того человека, коим он был, и не находила. И, в конце концов, решила перестать цепляться.       Но не смогла.       — Я знаю, что была не лучшей сестрой, — с трудом сглатывает ком в горле Ксюша, — но, может… сейчас я могу чем-то помочь?       — Раньше надо было, — жёстко отнекивается Влад, и его ледяной тон задевает даже сильнее обычного — вследствие ли опьянения или навеянной отголосками памяти тоской. Тем не менее, она не отступает.       — Я говорю про сейчас… Влад, — видит бог, Ксюша правда старается не давить. Влад выглядит сломленным. Всё её существо противится одной лишь мысли о том, чтобы оставить его. Он злостно прищуривается, выискивая в явно непривычной доброте подвох. Воображаемые часы неумолимо отсчитывают секунды его напряжённых размышлений, с ходом которых Ксюша комкает в руках застиранное покрывало, непонятно на что надеясь. В конечном счёте Влад прикрывает глаза и отворачивается.       — Мне нужно опохмелиться.       Ксюша вздыхает — не та просьба, которой она ожидала и хотела. Тем не менее, выбора у неё не остаётся. С братом ведь ничего не случится, если оставить его тут на двадцать минут? В более-менее приличных круглосуточных не продают после одиннадцати — придётся пройтись.       Она возвращается так быстро, как только может, на всякий случай крепко сжимая ключи промеж вспотевших пальцев. Район не самый опасный, но маргиналы порой стерегут жертв и в местах куда лучше.       К счастью, на пути с ней не происходит ничего примечательного, и Ксюша, неуклюже пошатываясь, вваливается в их не самый дорогой номер. К её радости, Влад больше не лежит — сидит и трёт воспалённые от усталости глаза.       — Вот, — она протягивает бутыль водки — брат выхватывает и открывает без промедления, залпом осушив сразу на четверть. Его напряжённые плечи расслабляются, складка меж бровей разглаживается, и лицо вновь становится таким, каким Ксюша привыкла видеть: расслабленным и чуть насмешливым.       Хорошо. Раз так ему стало лучше — хорошо. Она облегчённо выдыхает — возможно, слишком громко, потому что Влад тут же вскидывается, всегда готовый её поддеть.       — Ваши методы лечения слегка нестандартны, Ксения Павловна. Предпочитаете народную медицину?       — Я ортопед. Не психиатр. Но могу порекомендовать.       — Не стоит, — она хочет сказать, что очень даже стоит, что это может помочь им обоим, но благоразумно захлопывает рот. Ссориться не хочется — не сейчас. Пусть даже так, но Владику стало лучше. Это главное. Она будет рядом, пока есть возможность.       — Вот вечно ты так, — снова заговаривает он, — вроде и хочешь что-то сделать, но идёшь на попятную, когда это начинает казаться слишком…       Владик почему-то замолкает. Ксюша, ожидая продолжения упрёка, выгибает бровь — нечасто он так спотыкается. Когда молчание затягивается, она, ощутив смутный укол беспокойства, осторожно дотрагивается до его предплечья.       — Владик? У тебя всё нормально?       Брат рефлекторно отзывается на имя и смотрит Ксюше прямо в глаза. Темно. Пусто. Безжизненно. Он смотрит на неё, но находится в этот момент где-то ещё, и она растерянно отнимает руку, как обжегшись. Такое бывает, но в этот раз Ксюша почему-то пугается.       — Владик? Что-то не так? — она нервно облизывает губы, суетливо оглядываясь в поисках… чего-нибудь. Стоит ли вылить на него холодной воды?..       — Ксюх? — Владиковский пустой взгляд наконец проясняется, и Ксюша в этот момент чувствует небывалое облегчение.       — Слава богу, — не сдержавшись, она спонтанно его обнимает, впервые за очень долгое время испытав тепло прикосновения близкого человека. Владик теряется и, не задумываясь, ответно похлопывает её по спине.       — Ксюх… а где мы вообще?       Отстранившись, Ксюша разом мрачнеет.       — Ты не помнишь?.. — она, ругая себя за сентиментальность, вглядывается в чужое лицо. С Владика вполне станется разыграть её, вдоволь потешившись над проснувшимся беспокойством. Но нет — он действительно выглядит уставшим и потерянным. На вопрос медленно качает головой.       — Мы, вроде, были в баре на углу проспекта…       Владик трёт голову. Она сглатывает, пытаясь припомнить, когда именно это было — за пять дней они посещали и бары, и клубы, и чьи-то домашние вечеринки. Не получается. Этим вечером? Или, может, ещё вчера? А она могла просто не запомнить, как почти все остальные события?       А это вообще было?       — Эм, наверное, — Ксюша, стараясь не показывать паники, снова растягивает губы в неловкой дрожащей улыбке.       — А Рич? Мы заходили к нему?       — Да! Да, сегодня вечером.       — Хорошо… Ксюх, я не хочу тут находиться. Давай пойдём куда-нибудь ещё?       Ксюша могла бы привести его домой. Не к нему — отсюда далеко, а к себе, но… но… Нутро трепещет от отвращения. Она не вернётся туда. Не в таком жалком и расхлябанном состоянии. Она расклеится. Покажет слабость. Эмоции. Нельзя. Ни самой себе, ни тем более младшему брату.       — Что насчёт заброшенного дома? ***       Владик согласился. Ксюша обрадовалась — её очень напугал этот эпизод с внезапным провалом в памяти. Хотя она, конечно, зря паниковала — у самой таких с десяток, если не больше, и ничего, вроде всё нормально. Исключая, конечно, нарастающую головную боль, из-за которой приходилось следить за руками, так и тянущимися к заветной водке. Наверное, после этого она не притронется к алкоголю в следующий год точно. Или полгода. Или…       — Тут мило, — Владик прерывает её мысли, когда они поднимаются на шестой этаж. Огромная дыра в стене демонстрирует хороший обзор на переливающийся огнями город, неспящий даже сейчас, глубокой ночью.       — Мило? — она бесстрашно подходит к самому краю, вглядываясь в царящий внизу полумрак. Далеко падать. — Вроде обычно.       — Занудам не понять, — хмыкает Владик — настроение его, кажется, улучшилось. И Ксюша решается задать вопрос, мучивший её уже давно.       — Откуда у тебя столько денег? На алкоголь и вещества. Кокаин сейчас недешёвый.       — А тебе-то что? Присматриваешь дилера? Могу порекомендовать.       — Обойдусь, — она морщится от мимолётного чувства дежавю. И встряхивается — не настолько же пьяна, чтобы не распознать очевидное намерение Владика уйти от ответа, — ну так? — он вздыхает, явно не горя желанием отвечать.       — Подрабатываю.       Природа его «подработки» весьма очевидна, поэтому Ксюша не расспрашивает дальше. Приходится напомнить себе: нет нужды портить всем настроение, особенно, пока Владик настроен благосклонно. Они очень редко проводят время вместе. Будет нехорошо испортить то немногое, что у них есть.       — Знаешь, почему я начал принимать? — голос у Владика сухой и безучастный, но ясно видно, как он снова напрягся и зажался. Она спрашивала у него сотни — если не тысячи — раз, но никогда не могла добиться ответа. Почему решил сказать именно сейчас? Впрочем, неважно: главное, что сейчас, спустя столько лет, Ксюша наконец узнает…       — Почему?       — По той же причине, что ты работаешь, — он издаёт короткий, натянутый смешок. Она непонимающе склоняет голову. — Мы с тобой, Ксюх, не такие уж и разные. Не находишь?       — Я не понимаю…       — Уж постарайся.       Владик снова насмехается? Нет, его язык тела говорит об обратном — ему было некомфортно выдавать даже эту расплывчатую информацию. Наверное, она поймёт, когда окончательно протрезвеет. А пока что…       — А знаешь, ты прав, — решает она, запрокидывая голову, — тут действительно красиво, — Владик фыркает, немного оттаяв.       — Кто ты и куда дела мою занудную сестру, женщина?       Они перекидываются ещё несколькими ехидными, но беззлобными комментариями — почти как в детстве в те редкие моменты без ссор. Сидя, свесив ноги и беззаботно ими болтая над чёрной пастью воображаемой бездны, Ксюша почти впервые в жизни чувствует нечто, близкое к умиротворению. Обычно, чтобы ввести себя в подобное состояние, приходится урабатываться до такой степени, что в голове не остаётся никаких мыслей… ах, так вот, что Владик имел в виду.       Два сломанных ребёнка, жалкие подобия людей без права на счастье — вот, что они такое. Счастье невозможно, но избавиться от разъедающих голову мыслей и надсадной боли всё же можно. Не так часто и совсем ненадолго, но можно.       Владик кладёт голову на её плечо, и она не видит — скорее чувствует, как он устало прикрывает глаза. Он не смог поспать в мотеле — может, получится хоть тут.       — Расскажи сказку, — совершенно внезапно просит брат, и Ксюша прыскает.       — Тебе сколько лет? Пять?       — В душе все восемьдесят, — серьёзно отвечает Владик. Она закатывает глаза — ох уж этот юношеский максимализм. — Ну расскажи, а. Что тебе, трудно?       — Ты же знаешь, что из меня такой себе рассказчик.       — Неправда. У тебя тихий голос. Успокаивает, — он протяжно зевает, словно подтверждая. Ксюша хочет возразить: тот факт, что у неё тихий голос, по-прежнему не делает её хорошим рассказчиком, но в последний момент она передумывает и, как обычно, идёт на уступки.       — В одном большом городе жили брат и сестра, — Владик скептически хмыкает, тут же прерывая.       — Серьёзно?       — Я же говорила. И вообще, не перебивай. Так вот… эти брат и сестра часто ссорятся, несмотря на то, что очень любят друг друга. У них больше никого нет, поэтому они… стараются держаться вместе. Однажды, когда брат… сильно заболел, сестра пришла к нему и помогла вылечиться. Это был долгий, трудоёмкий путь, но, в конце концов, они справились.       — Это не сказка, Ксюх, это твои пьяные фантазии, за которые тебе будет стыдно.       — Не вижу разницы, Влад, — он снова зевает и сползает на её острые, как у подростка, колени. Она не возражает — правда это, наверное, неудобно.       — Знаешь, на самом деле, ничто на свете не имеет значения. Мы с тобой сидим здесь и пьянствуем, и завтра забудем об этом. Дождь и снег уничтожат свидетельства нашего пре… пребывания, и не останется никаких напоминаний о том, что мы тут были.       — А на стене имена написать? Как, типа, делают всякие придурки, — Владик слабо хихикает, устраиваясь поудобнее.       — Здание снесут. И тогда точно ничего не останется. И нас с тобой тоже не останется, и за нами не будет ничего, чтобы это опровергнуть.       — Надо почаще тебя поить, — выдыхает он — Ксюша припоминает, что то же самое было и в понедельник, — так много говорить начинаешь.       — Придурок, — беззлобно огрызается Ксюша, потрепав брата по волосам давным-давно забытым жестом. Владик охотно подставляется под прикосновение и закрывает глаза, почти мгновенно утихнув. Наконец-то поспит.       Близится рассвет. Оранжевые всполохи взрезают небо пламенными росчерками, несущими за собою надежду на лучшее. Вдоволь полюбовавшись, Ксюша решает: Владик тоже должен это увидеть. Она привычно трогает его плечо.       — Эй, Владик, посмотри, какая красота! — он не отвечает. Крепко спит, видимо. — Владик, ну же! Владик! Владик?.. Влад? ***       Все последние пять дней брат мешал с алкоголем наркотики. Разные — и кокаин, и метамфетамин, и героин, и великое множество ещё даже не обозванной дряни, ею упущенной. Да даже если бы она и заметила, то что бы смогла сделать, будучи ужравшейся до неадекватности?       Официальной причиной смерти стала передозировка именно героином. Не то чтобы её это волнует. Когда она вызвала скорую, Влад ещё слабо, но дышал. Она могла бы сделать это раньше. Она могла бы сразу попытаться разбудить его вместо того, чтобы несколько драгоценных минут пялиться на восходящее солнце. Она могла бы, в конце концов, понять, что что-то не так, как действующий специалист ещё до того, как стало слишком поздно.       Когда ей попытались всучить платок с бессмысленными словами утешения, Ксюша сказала, что в этом нет нужды: она не плачет на людях. Ей говорили что-то ещё, но перед глазами всё расплывалось, а в ушах звенело. У неё такого не было с детства — не спасала даже любовно затянутая матерью удавка на шее, позволяющая сдерживаться.       Это неправда. Это не может быть правдой. Фазанова Ксения Павловна холодная и бесчувственная, она не умеет горевать. Неполноценный человек — вот, что она такое. А плачет почему-то совсем по-человечески. Кажется, кто-то заботливо накидывает одеяло на плечи, говорит и давит на уши гадким жалостливым тоном, который она терпеть не может с самого детства. Жалость испытывают только к ничтожным людям. Сильные духом должны переживать всё в себе, чтобы её не вызывать.       Голос отца, обычно столь значимый даже в воспоминаниях, не имеет никакого эффекта.       Она так устала.       Она на мгновение подумала, что всё образуется; забыла о своей давней обиде и чувстве вины, всегда появляющемся в ней рядом с Владом. Для её двадцати девяти это было слишком наивно. Карпов однажды полушутя сказал, что во многих аспектах она напоминает маленького ребёнка. Если Ксюша тогда правильно поняла, он не имел в виду ничего плохого, и тем не менее оказался прав в самом худшем из возможных смыслов.       Ничего уже не будет хорошо.       Ничего не будет в принципе. И за ней ничего не останется.       На похороны почти никто не приходит. Парочка торчков-друзей (казалось, искренне сожалеющих о потере — Влад хоть кому-то был дорог), удивительно ухоженная девица — вроде бы однокурсница, Ксюша не помнит точно. Кто-то из дальних родственников, неловко с ней переглянувшийся один-единственный раз.       То самое здание стоит в полумраке той же неподвижной громадой — только будучи трезвой она замечает, как плохо здесь пахнет и сколь грязен пол.       С последнего этажа вид открывается ещё лучше — всё кажется таким мелким и не имеющим значения. Оно такое и есть. Не имеющее значение. Единственное, что имело значение, погибло в стенах этого дома.       Далеко падать. Собирается ли она прыгнуть?       Хочет ли?