Что мне делать со всей этой любовью?

Первое, что Чонин узнал о Минхо: «Его сложно любить», — между второй и третьей сигаретами, источающими запах чего-то приторно сладкого в пальцах Джисона. Тогда Ян устало вздохнул, потёр веки — кожа покраснела от очередной ночи без сна — и даже не попытался улыбнуться. Он не спрашивал «почему?», не уточнял «откуда такое мнение?» и не глядел многозначно на друга, ожидая продолжение меланхолично грустной фразы, что тонка и ветха, словно лист старой бумаги между страниц забытой книги. Нет, он не спрашивал. Чонин возмутился. Он посмотрел на друга, что сидел на крыльце его дома летним вечером — пахло травой и влажностью — в своей абсолютной печали и сказал: — Может, это ты усложняешь? Когда неделей позже то же сказала Джису, он не удивился; как и месяц спустя — два, три — люди говорили одно и то же: «Сложный», «Провоцирующий», «Грубый», «Себе на уме», «Не подходи к нему». Поразительно точное описание психопатии. И это всё — о Ли Минхо. Чонин не относился к числу тех людей, что спорят для удовольствия, что выпячивают своё мнение ради тысячи и одной причины, что вступают в дискуссии на почве интереса, нет; он был из тех, кто молчал большую часть времени, а меньшую — внимательно слушал, вникая и понимания. Про таких говорят «славный парень» или тому подобную лживую глупость, которая совершенно ничего не рассказывает о человеке, но много — молчит. Он не был кверулянтом, спорщиком и — с большой долей вероятности — не страдал от паранойяльного синдрома. Но ему чертовски хотелось поспорить о сложности любить Минхо. — Ты же знаешь его, — удивился Джисон, — он сложный. — Но это не значит, что его сложно любить, — отвечал Чонин. Тогда Хан удивлённо посмотрел на друга, пока в голове его вихрем проносились сотни мыслей — он защищает Минхо? или себя? — а сигарета лениво заканчивала свой путь у холодной кожи пальцев. Тихое ругание окрасило вечер порывами ветра. — И всё же, — тихо проговорил он, — мне было сложно. И выкинул бычок в кошачью миску, что стала пристанищем для всех сожжённых сигарет подле дома Чонина; на керамике уже нельзя было различить надписи, но зелень цвета её чётко проступала сквозь наросший поверх мох. — Когда ты уже её выкинешь? — спросил Джисон, отряхивая штаны от грязи крыльца. — Когда отпущу воспоминания, — ответил Чонин. У порога двери — там, где деревянное покрытие переходило в плитку — он услышал удивлённый возглас парня: — Сколько можно страдать по погибшей кошке? — и удаляющиеся шаги, что эхом разносились в его голове, оставляя отпечатки грязные, мокрые. Каким определённо точно был Чонин, так это чувствительным: длинные стебли эмоций его обволакивали туловище, руки, — саркастично оставляя ноги свободными; попробуй, убеги, — и сознание, пока Джисон говорил «это всего лишь кошка», пока Феликс повторял, пожимая плечами, «разошлись и разошлись», пока Джису вторила «людям свойственно умирать». Мама на его переживания отвечала: «Ты позволяешь себе любить сильно, потому тебе больнее других». Чонин трясёт головой, прежде чем переступить порог дома. Знал ли он Минхо? Вовсе нет. Они не пересекались на учёбе — младшие курсы не перемешивали со старшими — на тренировках и вечеринках; они не списывались в социальных сетях, не ходили вместе выпить кофе по выходным и определённо точно не делили один наушник на двоих, если случайно садились на соседние кресла в автобусе. Нет, вовсе нет. Но он знал, что Минхо любит старый кинематограф, раф с клубничным сиропом и задний ряд старых сидений одного маленького помещения, где крутят ленты известных когда-то режиссёров. Ли всегда занимал кресло с левого края — то, с которого лучше всего видно экран — и извечно молчал. Он не делал фотографий, не созванивался по телефону, не приходил с кем-то под руку; из раза в раз Ли выбирал тихий субботний вечер в старом камерном кинотеатре в одиночестве вместо любого другого досуга. И так — Чонин считал — не менее трёх месяцев, в течение которых сам Ян ходил туда с завидной регулярностью. Чонин не мог быть уверенным в том, что любить Минхо легко. Но — если быть откровенным перед самим собой — он абсолютно точно был уверен в том, что любить любого человека сложным быть не может: ибо любовь — это про выбор, собственные решения и ответственность за них. Во всяком случае, так он предполагал, когда одно и то же — одно и то же, одно и то же — повторяли Джисон, Джису, Феликс и ещё один малознакомый парень, имя которого он не предпочёл не запоминать; так он предполагал. А затем столкнулся с Минхо после просмотра киноленты, — где Джин Келли танцевал на чувствах Чонина, вынуждая его улыбаться самозабвенно, — и поменял своё мнение. Тогда он задел Минхо плечом и тот, обернувшись, сказал: — Прости, — улыбнулся уголками губ и отошёл на шаг, — не больно? И Чонин стал уверен, что любить его несложно. Ян, как известно, помимо звания «славный парень» владел ещё одним — «уверенный в своей правоте», потому со знанием дела принял эту идею как фундаментальную, — словно наличие в мире звёзд, комет или овсяных хлопьев, — и улыбнулся, обнажая ямочки на щёках, когда ответил: — Всё в порядке, хён, — согнулся в поклоне, — это ты извини. Примерно между появлением улыбки на лице парня и осознанием того, что они знакомы, Минхо ощутил парадоксальное чувство тревоги: то самое, что он испытывал каждый раз, когда сталкивался с кем-то из круга общения прошлого; то самое, что появилось из-за колких фраз «с тобой невозможно разговаривать» или «ты странный»; то самое, что вызывало чувство печали, а за ним — злости, что преобразовывалось в хлёсткие слова и жестокие действия. Минхо считали сложным — сложным, сложным, сложным — и в какой-то момент чужое мнение стало для него истинной: он и сам не был уверен, что с ним возможно общаться, пить кофе, обсуждать волнующие темы, создавать отношения и — помогите — находиться рядом. К его спине приделали табличку «чудовище», и тогда остальное перестало интересовать людей; его обходили, словно грозную собаку, а если рисковали подойти ближе метра, то озирались по сторонам: настороженно, опасливо. Потому Минхо, смотря на широкую улыбку едва знакомого парня, — кажется, Чонин — дежурно улыбнулся и покинул помещение так быстро, как умел. Возможно, когда привык к ударам, любой замах кажется угрожающим. Возможно, он слишком устал наклеивать пластыри на кровоточащие раны. Возможно, Минхо боялся, потому соорудил вокруг себя стены высокие — не подойти, не подобраться — рвы глубокие и не стал снимать со спины наклеенной таблички. Но, вероятно, Чонин был слишком уверенным в своей правоте. Потому он удивлённо посмотрел вслед уходящему парню и потратил всего две секунды на то, что сплести свои мысли в одно единственное волнующее его слово: — Минхо-хён, — и добежать до него за пару шагов, осторожно притрагиваясь к рукаву широкой кофты, что своими всполохами синего пламени кружила подле парня. Печаль на лице его быстро сменилась раздражением, и тогда Чонин понял: он понял, почему все эти люди — Джисон, Джису, Феликс — говорили, что его сложно любить: потому что он никогда не чувствовал себя любимым. Потому что ему никогда не говорили — глаза в глаза — о том, что привело их в его жизнь, что люди испытывают по отношению к нему, что его ворох волос напоминал осенние листья, а глаза — Кохинур, что он вовсе не сложный, вовсе не странный — нет, нет, нет, — что его хочется любить, обнимать и проводить вместе холодные ночи; потому что — чёрт — Минхо был одинок, и печаль его долгие годы кричала о себе попытками отношений, дружбы, хоть сколько-нибудь ценного общения и в итоге превратилась в злость, что защищала от горестей и не позволяла повторяться одному и тому же сюжету. И эта видимость была столь очевидной для Чонина, ибо оказалась знакомой. — Прости, — начал он, прежде чем парень успел выразить недовольство, — вообще-то я давно заметил, что мы ходим на одни и те же фильмы уже месяца три, поэтому, — Ян отпустил рукав кофты, давая более личного пространства, — подумал, что с тобой было бы интересно обсудить просмотренное. Так следствие горестей — злость — растворилось на лице Минхо, словно кусочек сахара в тёплой воде: медленно, недоверчиво, как бы спрашивая «а ты уверен, что твоей температуры хватит?». Чонин не был уверен, но хотел узнать. Потому держался стойко под тяжёлым взглядом парня, потому спокойно ожидал ответа, — прекрасно зная его заранее, — потому улыбнулся уголками губ, когда услышал выдох парня — капитуляционный, не иначе — и его тихое «Чонин, да?». — Да, — ответил он и, откинув волны волос с лица, прошёл вперёд, приоткрывая дверь, — пойдём? Забавно, но сколь травмированным не оказывается человек, он всё равно надеется на лучшее: несмотря на потери, тяготы и обиды, несмотря на разлитую молоком по сердцу вину, что тревожила рассудок и повторяла «ты делаешь ошибки», «и заслуживаешь страдания», несмотря на то, что вина — это та же злость, но целью её является сам человек. И никто не сказал — не научил, не показал, не уточнил — Минхо, что отношения — это о двух людях, и ошибки в них совершают оба. Тогда Ли кивнул на фразу парня и перешагнул порог камерного кинотеатра, оставляя позади поющих под дождём, пустой стаканчик из-под кофе и свою злость, но тепля грусть и печаль между рёбер. Минхо спросил: — Почему сейчас? — когда шёл по залитому дождём асфальту, когда осторожно поглядывал на идущего рядом парня, когда убеждал себя, что всё — блажь, ерунда, дурь, что вновь взбрела ему в голову — кому сдалось чудовище? — и рассеется с первыми колкими фразами в адрес друг друга. — Ты показался мне добрым, — и улыбнулся, оголяя ровный ряд зубов и волнение Минхо, — да и случай подошёл кстати. Ли остановился посреди улицы, удивлённо смотря на — чертовски странного, неочевидного, выбивающегося из картины восприятия мира — парня, когда сказал: — Я? Добрый? — и рассмеялся столь громко, сколь не позволял себе многие месяцы, закрывая уши, глаза и рот — сердце, душу и сознание — лишь бы не чувствовать так много. — С чего ты это решил? И внимательный взгляд из-под вьющейся чёлки цвета вороньего крыла был ответ не меньшим, чем: — Ты извинился, хён, когда я тебя ударил. Минхо смотрел на парня, что стоял всего в шаге от него, когда приметил то, чего не замечал — годами — ранее: у Чонина были лисий разрез глаз, бледная кожа и абсолютная уверенность в движениях. Как-то Джисон, их общий друг, рассказывал о нём что-то наподобие «он пугающе прав» между криками в лицо Ли и съеденной пачкой печенья с арахисом. Минхо усмехнулся, растягивая губы в полуулыбке, говоря: — Ты необычный парень, Чонин. О Ли отзывались… по-разному. Мать повторяла, что он её гордость, когда получала табель об успеваемости, но так и не спрашивала причин покрасневших глаз и разбитой губы; Джисон говорил «с твоим лицом нужно в модельное агентство», минутой позже добавляя «на тебя снова все пялятся», чем побуждал Минхо на колкие фразы и сжатые челюсти; Джису уточняла «как твои дела?» и обрывала на середине рассказа историей о красоте бирюзового цвета. Для них он никогда не был добрым, понимающим, снисходительным, нежным; для них он никогда не был собой. Потому фраза Чонина, сказанная с уверенностью отчётливой, всепоглощающей отозвалась в Ли покалыванием на губах и — едва заметной — улыбкой. Они шли, смотря под ноги — брызги недавно прошедшего дождя тревожили сознание свежестью воздуха — и краем глаз друг на друга: заинтересованно, любопытствующе; переливы собственного интереса окрашивались цветом индиго. Вновь вернувшаяся непосредственность — напускная ли? — вернула лицу Яна ямочки и искрящийся блеск в глазах, пока двое странных для других — и близких друг для друга — человек направлялось в кофейню на углу улицы. Минхо говорил о Джине Келли и его любви к самопрезентации, а Чонин забавно морщил нос, слыша последнее слово. «Любить внимание — естественно для человека», — отвечал Ян. «Не все с тобой согласятся», — усмехнулся парень. — Тогда к чёрту их, хён, — произнёс Чонин, перешагивая очередную лужу и — радужно — блестящее под лучами заходящего солнца наземное покрытие. Потерялся Минхо между цветами радуги, что танцевали на асфальте и абсолютным покоем парня, выговаривающим вежливое обращение и «чёрт» в одном контексте. — Чан бы не оценил эту реплику, мелкий, — и улыбка сама по себе появилась на лице его, окрашивая улицу светлыми мазками, а Чонина — ответным движением губ. — Хорошо, что ты не Чан, правда? Тогда — между двумя заказанными рафами и выбором самого дальнего столика в кафе — Чонин понял, что несмотря на собственную красоту, в абсолюте своём притягивающей каждого и любого, несмотря на образованность и эрудицию, несмотря на все те качества, что в избытке присутствовали в Минхо, он не любил себя. Не любил себя, потому смотрел по сторонам, прежде чем принять решение, потому верил во всё то, что говорили его друзья и бывшие партнёры — сложный, странный, пугающий, — потому сам говорил «Чан не оценил бы», потому говорил «не все бы согласились», потому говорил «Кристофер более приятный в общении» и отпивал из своей кружки, оставляя на ней отпечатки губ и собственной печали. — Думаешь? — спрашивал Чонин, смотря на подкожное переплетение вен на руках парня, что создавали устья рек глубоких, зазывающих. — Предполагаю, — отвечал он, поймав чужой взгляд в клетку собственного внимания; поражаясь, удивляясь: смотришь ты столь увлечённо на меня ли? И потом Чонин сказал то, что заставило Минхо посмотреть на парня поражённо — откуда ты такой взялся? — и восхищённо, отворачиваясь к окну: — Зачем сравнивать, если сейчас я с тобой, а не с ним, — пока Ян замечал карминовый оттенок на щёках человека, которого «сложно любить», пока тот отвечал «это смущает», — всё также не поворачивая лица, — пока Чонин понимал, что тонет в абсолютной нежности, разливающейся по его грудной клетке топлёным маслом. Сезон дождей вступал в полные права, когда Чонин сидел на крыльце своего дома — по левую руку — кошачья миска, покрытая мхом, — и вспоминал детали их встречи: оплаченный Минхо счёт — «раз называешь хёном, то терпи» — редкий смех, пробирающий если не до костей, то определённо точно до нервных сплетений, поделенный на двоих — о Боже — наушник после спора о музыке. — Серьёзно, музыка в восьмидесятых или около того, например, Игги Поп, Дэвид Боуи, группа «Дикая лошадь», я уж молчу про Пинк Флойд, — говорил Чонин, когда часом позднее их руки находились ближе на десяток сантиметров, а комфорт скользил между пальцев, — была более экспериментальной, поражающей, полноценной. Сейчас лёгкие напевы сменили суть, понимаешь? И ответом ему послужил предложенный наушник из рук Минхо, что взирал внимательно, пристально; он сказал: — Думаю, музыка — это ещё и о чувствах, поэтому простые напевы тоже могут сокрушать, — и включил трек Тимми, что когда-то поразил его болезненностью исполнения; на деле, лишь отразившей то чувство, что сорняком разрасталось между рёбер. И когда Чонин вслушался — где-то на фоне среди пыли заведения кружилась мысль об интимности момента, — то ощутил тепло на кончиках пальцев, и улыбка сошла с его лица, чтобы позволить печали проникнуть в сознание полноправно. «Если бы у меня был долгий день в одиночестве, — шептали ему тихо-тихо, нежно-нежно, — заставило бы это тебя полюбить меня?». Сидя на крыльце дома, он знал ответ. Он знал, что притихший Минхо, растворившийся в мелодии у самого дальнего столика кафе на углу — того самого, что в десяти минутах от камерного кинотеатра — сам по себе являлся ответом: он понимал это, находя очевидное сходство на дне чужих зрачков, где потопы ежечасные, вьюги ежедневные, а отчаяние не покидает крикливое сознание. Чонин знал ответ. — Она глубоко печальна, — говорил он, передавая наушник владельцу, — и прекрасна. В моменте, где руки их соприкоснулись, Минхо сильнее сжал пальцы, принимая наушник; тепло разлилось по нервам парня. Чонин приметил граничащее с нежностью чувство, что вызвало это движение, когда услышал: — Спасибо, — и замок их рук распался между поджатыми губами Минхо и выдохом Яна. Да, Чонин знал ответ. Он заключался в миске, поросшей мхом, фразе Джисона «его сложно любить» и лентах старого кинематографа; в отрицании этого дикого постулата, неочевидного своей жестокостью, надменностью и появляющейся вслед злостью; в признании того, что Чонин оправдывал не только Минхо, но и себя. Когда неделей позднее Ян шёл по корпусу университета, заключённый в плен собственных мыслей, то не сразу приметил парня, сидящего на подоконнике: в руках его лежала книга, чьи страницы трепетали под лёгкими порывами ветра из полуоткрытого окна; он внимательно вчитывался в содержание, изредка хмуря брови в сосредоточенности. Гомон голосов подле не мешал ему, увлечённо разглядывающему загадки чужого мышления, и когда Чонин подошёл ближе, то Минхо не обратил на то внимания. — «Достоевский и отцеубийство»? — произнёс он. Ли вздрогнул, поднимая голову, и удивление его на лице расцвело в улыбке. — Привет, — сказал он, прежде чем закрыть книгу и положить рядом, — Чонин. Так общение в пределах кинематографа и музыки расширилось просторами университета, дома и социальных сетей. Возможно, из-за того, что Чонин не боялся обозначить их дружбу для остальных. Возможно, Ли всегда тайно лелеял мечту о доброжелательном персонаже, что вопреки и ради. Возможно, они оба слишком потонули в новых ощущениях, чтобы думать об окружении. Минхо писал: «Посмотрел «Меломанку»?». Чонин отвечал: «Только собирался». Тогда Ли предложил встретиться и начать вместе под звучание кока-колы в алюминиевой банке и смех друг друга. Ян согласился. — Почему ты так любишь этот сериал? — спросил он, прежде чем поставить первую серию. Они разместились в комнате Чонина, где лианы широкими ладонями обнимали стены, а мягкий ковёр позволял расположиться на полу с ноутбуком в абсолютном удобстве. — Она пытается делать всё правильно, но получается чертовски плохо, — ответил Минхо, что растянулся на махровом покрытии цвета моря. — Почему? — и звучание первой серии не заглушило вопроса Яна. — Слишком чувствительная. Так Чонин понял ещё нечто значительное: иногда эмоции захватывают нутро человека более, чем мысли. Он хорошо знал это; больше, чем хотел бы. Растянувшийся на его коленях Минхо — на манер кота, не иначе — подтверждал это внимательным взглядом, направленным на выпивающую актрису в окружении тишины и отчаяния. Чонин представлял, как тот лежал точно также в пустой комнате годом ранее, просматривая ту же серию, внимая те же фразы, ощущая те же эмоции и отчётливо слышал металлическое постукивание мыслей в голове, как в пустом доме, железные кости которого обнимают неуютно, холодно. Они повторяли: «Ты снова всё испортил», «Они все покинут тебя», «Как и всегда». Рука Чонина, перебирающая волосы парня, пыталась разобрать этот клубок отчаяния и печали в голове Минхо; всего лишь рука, всего лишь мягкое прикосновение, всего лишь лёгкая улыбка на губах и сказанное на грани слышимости «я не кот». — Правда? — удивился Чонин. — А так похож. Минхо не стал спорить, прикрывая глаза под меняющиеся мотивы, льющиеся из динамиков ноутбука. На губах его покоилась улыбка. И когда днём позже — в коридоре университета — Джисон удивлённо спросил: — Вы общаетесь? — обращайся ни к одному из них, но и к каждому отдельно; и ожидающе посмотрел на друга, что сидел с Минхо на полюбившимся подоконнике в абсолютной тишине, и не отводил поражённого взгляда от близости их, то ответ не заставил себя ждать. — Да, — голосом Минхо и внимательным взором, направленным к Чонину. Ли ожидал, что тот ответит «нет» или «просто знакомые», или «всего лишь сидим рядом»; ожидал, что тот открестится от него, боясь непонимания, осуждения — самого Минхо — и добавит тихое «я уже ухожу». Потому он глядел на парня, что расположился близко-близко — бедро его легко касалось бедра Ли — и минутой ранее говорил о надежде на лучшее для героини Зои Кравиц, прекрасном выборе сериала и той тянущей боли, что образовалась после просмотра. Но Чонин сказал: — Да, — и добавил, обращаясь к Минхо: — Следующий сериал выбираю я? Тогда Джисон развернулся, не сказав более ни слова, и ушёл. Чонин тяжело вздохнул, так и не обернувшись к удаляющемуся парню. Хан всегда был таким — волнующимся, переживающим; хорошим другом — и никогда не упускал момента выказать своё мнение касательно ситуации, даже если не до конца понимал её. Так Ян считал. Был ли он прав? Это ему неизвестно. Но что он знал определённо точно, так это то, что растерянный взгляд Ли, направленный на него, оказался самым нежным из тех, что он когда-либо видел по отношению к себе. — Он ревнует, — проговорил Минхо, неотрывно глядя на парня рядом: волосы его разметались под порывами ветра из того же полуоткрытого окна, теперь напоминая воробьиные; Ли улыбнулся. Чонин пожал плечами, говоря «к тебе или ко мне — непонятно», на что получил смешок и удар под рёбра. Тишина окутала их сознание, словно флисовый плед, когда Ян положил руку на колено парня и спустя долгую минуту спросил: — Ты в порядке? — и от прикосновения его стало теплее. Ответом ему послужили тяжёлый вдох и обезличенно брошенная фраза: — Мы из-за этого и расстались, — ответил Минхо, смотря на широкую ладонь парня с выраженными костяшками, — считает, что я ему изменил. И сжатые пальцы на колене Ли отозвалась в теле его задержанным дыханием и трепетом пульса. — А ты изменил? Тогда Минхо взглянул на рядом сидящего парня — было в этом взгляде нечто хищное, оборонительное — и откинулся назад, на подоконник, с упором на руки: вены извилистыми ручьями перетекали под кожей. Он приподнял бровь, как бы говоря «серьёзно?» и «ты действительно спрашиваешь меня об этом?»; вся поза его волновала Чонина своей притягательностью, заключающейся в искренности и прямолинейности. — А кого это интересует? — ответил он. — Меня, — произнёс Чонин, рассматривая светлые волосы, что отливали золотом под обеденным солнцем, линию челюсти, изгиб шеи и вернулся к лицу парня; на нём отчётливо виднелась усмешка. — Чтобы решить, достоин ли я твоей любви? — и потянулся вперёд, оказавшись столь близко к лицу Чонина, сколь мог позволить себе из удобства позы и здравого смысла; Ян замер, следя за движениями парня. Тот выглядел вызывающе и — Чонин более, чем уверен — печально: от того, что в его верности усомнились, от того, что он спросил его об этом, от того, что его оценивали, от того, что любое действие может привести к разрыву, даже если в нём нет вины Минхо, даже если он не совершал ошибок, даже если совершал, даже если, если, если, если, если. И та притягательная усмешка, что появилась на лице, была лишь отражением подавленной злости. — Я решил это ещё три месяца назад, хён, — и растерянность сменила прочие эмоции на лице Ли, когда ладонь Чонина очертила контуры колена парня, и он не знал: обманывают его, дурят, врут ли, желают сделать больно — снова, снова, снова, — когда Ян притронулся к щеке его и добавил: — Тебя не сложно любить, Минхо, и мне не нужно искать подтверждений этому, ведь я уже знаю. А затем отвернулся, но руку с колена парня не убрал. И движение это значило ничуть не меньше, чем «я знаю, что любовь — это выбор», с оттенком «и я сделал свой», когда мысли перетекали по венам ладони, сжимающей плоть сквозь слой тонкой джинсы. И подобная откровенность оказалась глубоким колодцем за старым домом бабушки: давно забита досками, но между древесиной хорошо виднеется буйство вод — попробуй, протяни руку, — маня своей красотой. На фоне тишины коридоров университета Минхо особенно чётко слышал биение собственного волнения в грудной клетке: от искренности, прикосновений, от самого Чонина, что сидел спокойно, уверенно, укутанный в просторную белую футболку, ярко контрастирующую с тёмными волосами, и весь представляющий собою гармонию для Ли. Он вздохнул и произнёс: — Прости, — положил руку поверх ладони парня, ощутив теплоту кожи, — я всегда веду себя так, когда злюсь. Чонин вновь посмотрел на парня, приподняв уголки губ и обнажая кратеры ямочек. — Мне не стоило спрашивать об этом, — тихо проговорил он, — ведь и так понятно, что ответ «нет». И уверенность Яна обезоружила последние гарнизоны защиты парня: он утонул в собственной нежности — не пытайтесь спасти, — ощущая покалывание в местах прикосновения их рук, застывшее дыхание в трахее, гладкость кожи и взаимное прикосновение пальцев к его собственным (лёгкое движение по ребру ладони оказалось смертельным); ощущая нежность. — Почему ты так считаешь? — едва слышно спросил Ли. — Ты позволяешь себе любить больше других, — ответил он и спрыгнул с подоконника, что стал местом их ежедневных сборов на протяжении последнего месяца. Минхо смотрел на спину удаляющегося парня — широкая футболка, воробьиные перья вместо волос, ореол уверенности — и понимал, что тот отдал его на растерзание больших когтистых лап симпатии, что оставляли следы глубокие, вечные. Минхо понимал, понимал, понимал, что всё это значит. И улыбка его не желала исчезать. Неделей позднее Джисон постучался в дверь дома друга, и звук раскатом грома разнёсся по помещению. Чонин не слышал его долгие семь дней — при привычке видеться каждый, — в течение которых не дозвонился ни разу. Он оставил эти попытки после третьего. Сигарета тлела между пальцев его нетронутой, когда Ян открыл дверь навстречу ночному ветру. — Привет, — проговорил он, рассматривая друга — всё знакомо до ниточки, чёрточки, мелочи — и добавил: — Рад тебя видеть. Джисон устало выдохнул и отошёл к излюбленным ступенькам крыльца подле покрытой мхом кошачьей миски: за годы дружбы он распознал первую букву на ней — «ч». Сам Чонин никогда не называл её имени, причины смерти, подавленной печали и отказа выкидывать давно отжившую своё керамику, как и не упоминал о том, что его тревожит, волнует, ломает рёбра между третьим и четвёртым слева и — определённо точно — о Минхо. (Возможно, в этом перечне есть синонимы). — Прости, — сказал Хан, выбрасывая наполовину сожжённую сигарету в миску, — я нуждался во времени подумать. Стоящий в дверях Ян ответил тихое «понимаю»: он осознавал сложность принятия своих чувств. Ночной ветер разметал волосы его, холодными пальцами забираясь под футболку, когда Джисон сказал: — Не думаю, что он вообще когда-то мне нравился, — тяжело выдохнул, — но я всё равно сделал из этого трагедию. Возможно, я больший предатель, раз согласился на отношения без чувств. Искорка от спичек осветила полуночную улицу и уставшее лицо парня: всполохи солнца от огня обвили черты его, словно плотоядные звери. Послышался тяжёлый выдох. — Здесь нет предателей, — тихо проговорил Чонин, смотря на серый дым, поднимающийся ввысь, — и нет правых: вы всего лишь видели всё абсолютно по-разному. Джисон усмехнулся. — Ты всегда такой, — и сделал глубокую затяжку, — добрый. Молчание послужило ответом ему. Чонин знал, что хитросплетение черт личности человека не очевидно; знал, что в жизни не бывает так красиво, как в романах и старых лентах кинематографа, когда тебе рассказывают душещипательную историю несчастного ребёнка под тиранией отца, что нашёл покой в наркотиках, алкоголе и аутоагрессии; нет, не бывает. Главный герой собственной жизни не стоит перед зеркалом, расставляя моменты жизни в хронологическом порядке — где я оступился? — чтобы обнаружить причину расширенных зрачков, трясущихся пальцев и тревоги. Главный герой собственной жизни стоит перед зеркалом и не узнаёт лица напротив. Это всё ещё я? (Или мой отец?). Потому Чонин вдохнул ночной воздух — леденящий сердце и сознание — и сказал: — Есть приставка и доставка работает до часу, — приоткрывая дверь собственного дома, как люди обнажают молчаливое понимание. И когда следующим днём Джисон стоял напротив Минхо, что отгородился от мира скрещенными на груди руками и сведёнными бровями, он сказал: — Я отмечаю день рождения, — неловко запнулся и прокашлялся, вызывая улыбку на губах Яна и тяжёлый взгляд Ли, — в общем, было бы классно, если ты пришёл. Чонин тоже будет, да и Феликс, ты его знаешь. Минхо недоверчиво посмотрел сначала на Хана, а затем на рядом стоящего Яна. — Мне сделают там больно? — и пристально посмотрел на смущённого ситуацией Джисона. Хан лишь пустил смешок, добавляя «глупости» и «никто не желает тебе зла», когда Чонин осторожно притронулся кончиками пальцев к локтю парня, опаляя вниманием и заботой. Ему не требовалось громких слов — я буду рядом, тебе нечего переживать — красивых речей и долгих взглядов, чтобы сказать «я чувствовал то же»; ему не требовалось говорить «твоя фраза пронизана печалью если не насквозь, то определённо точно во всё нутро», ему не требовалось выражать понимание словами, чтобы понимать; он находился рядом, застыв в молчаливом карауле; Минхо был благодарен ему. И замок рук на груди Ли медленно распался под тяжёлый выдох, позволяя Яну провести по ладони парня — волнение распространилось от пальцев к плечу подобно священному огню: негасимому, вечному, — задерживаясь на долгие секунды и вызывая щемящее ощущение нежности где-то внутри — глубоко-глубоко внутри — не найти, не обнаружить. Минхо спросил: — Ладно, во сколько начало? И начало оказалось положено долгие недели назад, когда Чонин окликнул его тихим «Минхо-хён» и осторожно соединил пути их. И в тот момент, — когда пальцы Яна сжимали ладонь его, — позади осталась половина дороги от разбитого сердца Минхо. Услышав это, Чонин определённо ответил бы: «Тогда я подожду рядом оставшуюся часть пути». И обнажил бы ямочки в абсолютнейшей капитуляцией перед своей симпатией. — Ты очень красив, — сказал Ян, когда они встретились днём позже на пороге полюбившегося обоими камерного кинотеатра, — тебе идёт белый. Минхо неловко отвёл взгляд — «ты говоришь смущающие вещи» — и прошёл в глубину зала, к излюбленному левому ряду сидений. Волнение его разлилось карминовым по щёкам, поражая своей откровенностью и — ничуть не меньше — болезненностью. Научившись понимать человека в себе, сможешь понимать человека в других. — Почему тебя это смущает? — задал свой вопрос Чонин, когда локти их оказались на одном уровне, близко-близко, на соседних креслах. — Не думаю, что меня можно назвать красивым. И выключившийся свет помещения не помешал Минхо разглядеть на лице напротив возмущение, что тонкими иглами пронзило лицо Чонина. Он смотрел этим своим внимательным взглядом — тем самым, которым извечно глядел на него в минуты чувственной близости — сказал: — Ты самый красивый человек из тех, кого я видел, — и не отвёл взгляда своего, и смотрел, смотрел, смотрел, пока сердце Минхо извивалось в предсмертным агониях, а на небольшом экране появлялись первые кадры. Минхо и сам не хотел отворачиваться. — Душевное возмущение, например, вследствие обиды, может преобразоваться в меланхолическую подавленность с идеями самообвинения, которые являются, на деле, обвинением обидчика, — на одном дыхании произнёс он, не разрывая зрительного контакта с парнем и его абсолютнейшей притягательностью уверенности. Но понимание — не значит осознание, знали оба. — Тогда, может, стоит злиться на того, кто действительно этого заслуживает, а не себя? — произнёс Чонин и отвернулся к экрану. На лице его всё также виднелось возмущение, а ладони каменели, когда он вспоминал скульптурные черты лица Минхо и его «нельзя назвать красивым», когда он пробовал на вкус одну из гипотез Фрейда, когда осознавал, что Ли имеет представление о причинах своей низкой самооценки, тревожности и печали; Ли знает, осознаёт, понимает и всё ещё ненавидит себя. Минхо отвернулся к экрану: чёрно-белая лента недавно вышедшего фильма казалась субтильной и ветхой по сравнению с привычной игрой красок. Кинематограф являлся Ли совершенным, ибо «кино — это правда двадцать четыре кадра в секунду», ибо после просмотра его человек выходит туда, где истина прячется за сотней одежек, за гримом, механизмами психологической защиты, внушениями, вторичной выгодой и — чёрт — нежеланием менять что-либо, ибо Ли давно знал, что мазохизм всегда вторичен, что он рождается из садизма и невыраженной злости к тому, кому она адресовалась; знал, что злость эта складируется на чердаке его сознания, — где темно и грязно — знал, что в итоге она преображается в идеи самоуничижения и — в конечном итоге — избеганию людей, грубости и тому, что он имел каждый день своей жизни. Да, Минхо знал. Он всю жизнь был слишком добрым: никогда не ненавидел других, потому возненавидел себя. Но он не знал, что не любя себя, не получится испытывать симпатию к другим. Хоакин Феникс с экрана вещал: «Я обернул всё это в шутку. Зачем?», — пока Чонин сжимал челюсти, а Минхо глядел то на экран, то на парня по правую руку: линия челюсти его выделялась более обычного, привлекая внимание и симпатию наравне с волнением. — Чонин, — и шёпот Минхо запульсировал в венах рук, когда тот наклонился к уху Яна очевидно ближе положенного нормами приличия, — ты злишься? И младший повернул голову налево, встречаясь с Ли взглядом, дыханием и блеском в глазах. Он сказал: — Знаешь ли ты, — вцепившись вниманием своим столь цепко, сколь держатся за край обрыва, — что злость бывает вторична? Как-то он читал о подобном. Как и о том, что в других людях нам нравится то, что есть в нас самих, но в противовес этому отыскивал в чертогах рассудка записи об обратном, а те выискивали аргументы, факты — помогите, — пока Минхо, наконец, не заметил, что задержал дыхание: сознание закружило по черепной коробке — от нехватки воздуха ли? — и сделал прерывистый вдох; он смотрел на бледную кожу Чонина, линию челюсти, выраженные скулы и не мог надышаться. — Да, — обнажил язык на несколько секунд, проводя им по кайме губ. Он чувствовал редкое дыхание Яна больше, чем своё, когда тот придвинулся ближе, ближе, ближе, очевидно ближе привычного. — Злость бывает продуктом печали, — проговорил он, склонив голову в сторону и следя за завороженным парнем перед ним, что в своей покорности сдался долгие минуты назад, — и мне печально, ибо я понимаю тебя слишком хорошо. На экране кадры уверенно сменяли друг друга, освещая лица их в оттенки лилий, когда Минхо спросил: — Это плохо? — и задохнулся в собственной нежности от улыбки на лице Чонина и мягкого прикосновения к губам: теплота чувства его распускалась на манер цветов по утру, пока собственная ладонь зарывалась в вороньи перья, притягивая к себе, — ближе, ближе, ближе, — а симпатия выцеловывала бутоны в местах прикосновений. Минхо — тот самый, которого сложно любить — отдавал свои чувства и себя в нежном касании шеи и переборе родинок на лице Яна губами, вызывая если не смех, то, как минимум, остановку — продолжай — жизненно важных органов парня. Пока Чонин не перехватил ладонь Ли, что самоотверженно отдавал свою любовь в касаниях близких, интимных и притянул к себе. Он смотрел на парня перед собой, что тонул в собственных чувствах между влажными губами и прикрытыми веками; притянул его ладонь и оставил на ней отпечаток поцелуя, не прерывая зрительного контакта. Ян был совершенно уверен, что смущение разлилось по щекам парня: это виднелось сквозь полумрак помещения и собственное волнение на уровне гортани. Улыбка озарила лицо его, когда Минхо капитуляционно отвернулся, признавая поражения в руках парня — то самого, что всегда сидел в правом ряду и извечно приходил один, — сводящего его с дорожки ненависти к самому себе. Он сказал: — Если сейчас ты скажешь, что я красивый, то это будет клишированно и глупо, — и продолжил упорно смотреть на экран, пока ладонь его сжимала руку Яна. Тихий смешок Чонина вызвал дрожь на кончиках пальцев. — Ты очень красивый, — закреплённое поцелуем тыльной стороны ладони. Минхо прикрыл лицо ладонью. (Уже давно он не был так счастлив). И если выражение нежности в отношении себя Ли воспринимал как нечто неловкое — на уровне первой привязанности в восьмом классе, — то сам никогда не терял случая проявить симпатию: между парами в университете, когда Чонин проходил мимо совершенно ненамеренно, но тем радостнее обнимая парня при встрече; между вторым и третьим стеллажом — «хён, сюда никто не ходит» — в библиотеке; между отпечатком губ на шее Яна и поцелуем в висок; между закатанными глазами Джисона и заснувшим на плече Минхо парнем; между просмотром фильма и их очередным спором о самопрезентации; между сотнями других ситуаций, когда Ли завороженно смотрел на парня, следя за движением его губ, что в лучшие дни обнажали ямочки, а в прекрасные — прикасались к линии челюсти, и сокрушённо сдавался в этом неравном поединке; он заведомо проиграл, согласившись выпить кофе, казалось, целую жизнь назад. И без сомнения признавал это. Когда неделей позднее они стояли бок о бок на кухне Джисона, что никогда не отличался собранностью и, уж тем более, организованностью — это подтверждала лишняя сотня гостей в небольшом доме, — то совершенно не удивились сборищу малознакомых людей и — изящно — пролетевшему за окнами комоду. — Приличия ради, — проговорил Минхо, — мы здесь уже пятнадцать минут, этого достаточно? И настороженно посмотрел на острые концы деревяшек, что ранее составляли нечто единое. — Увидим Джисона и уйдём, — ответил Чонин и переплёл их пальцы вместе, словно запутавшаяся лиана посреди леса. Минхо тяжело вздохнул. Всюду роем пчёл шумели люди, имена которых он никогда не знал, а лица отказывался вспоминать: то ли из-за опасения быть узнанным, то ли действительно не помня никого. Маленькая кухня оказалась оплотом жёлтого света от одиноко горящей люстры — ренессанс, не иначе, — пока пальцы Чонина водили по его костяшкам. Тепло от тела его клубком песочных ниток вплетало заботу в сердце. Он сжал ладонь Яна в ответ — лёгкая улыбка на губах — и почти справился с волнением — люди, люди, люди, — когда услышал: — Привет! — и следом увидел Феликса в компании с Джису. Они ярко улыбались, словно летнее солнце — Минхо ненавидел летнее солнце — и уверенно направлялись к ним. Волнение оказалось колючим комком в горле. — Мы можем убежать? — прошептал Ли, когда половина пути старыми знакомыми была пройдена. Чонин тихо засмеялся, прежде чем ответить: — Знаешь, что заставит их убежать? — и толкнул парня к кухонному гарнитуру, не распуская замка рук. Лисий разрез глаз являлся донельзя уместным украшением маленький кухни цвета ренессанса. — Боже, Чонин, — сказал Минхо, прежде чем самому наклониться к Яну и оставить лёгкое прикосновения на губах сквозь улыбку, — это грязный приёмчик. И вновь утягивая парня к себе. Где-то на фоне слышалось низкое «вау» и высокое «оставим их», когда Чонин прижал бёдра Минхо к столешнице позади, руки оказались переплетёнными на телах друг друга — дыхание останавливалось, — а футболка Ли приподнята на уровне талии. Прикушенная нижняя губа Минхо отозвалась тихим стоном, вибрирующим в гортани, пока Ян определённо точно сходил с ума под аккомпанемент искренней симпатии: пальцы его очерчивали позвонки под футболкой парня, а прогиб в пояснице являлся олицетворением соблазна. Разбавленный приглушённой музыкой, влажный звук поцелуя прервался шёпотом на уровне губ: — Вот видишь, — и пониженным голосом Чонина, — ушли. Прислонившись ко лбам друг друга, они вдыхали разгорячённый воздух, ощущая чужое тепло и волнение: широкие зрачки Ли выдавали его откровенность не хуже цепких ладоней на талии Яна, пока он пальцами рисовал уроборос под одеждой парня. — Отличная идея, — ехидно протянул Минхо, — очень надёжная. И уткнулся в плечо Чонина. Прикосновение губ к коже за ухом отозвалось тяжёлым вздохом и последующим шипением: — Я тебя убью. Смех Яна лишь усугубил трепет его: сжатые ладони на талии парня оказались откровением. — Не убьёшь, — проговорил Чонин, спускаясь поцелуями на шею, — я тебе слишком нравлюсь. Укус на плече, оставленный сквозь ткань кофты, лишь подтверждал и без того очевидное для них обоих: Минхо без ума от Чонина. Потому стоял прижатый к столешнице посреди вечеринки по поводу дня рождения бывшего, потому позволял вытворять с собой чертовски возбуждающие вещи посреди маленькой кухни, потому не страшился того, что в помещении появится кто-то, помимо Феликса и Джису, потому прикусывал губу в попытке не издавать стон от простых — незамысловатых — ласк, потому проводил языком по ряду зубов, а затем — по дёснам, нёбу и сердцу Яна, потому тихо проговорил «давай уедем» между вкусом ментоловой жвачки и самого Чонина. — А как же Джисон? — с улыбкой на губах произнёс он. — К чёрту их всех, — и забрался ладонями под ткань нагретой симпатией кофты. Что определённо точно знал Чонин, так это то, что Минхо был мягким: он нежно касался чужой кожи, осторожно брал под руку и всегда извинялся первым. Мягкость его скользила между прикосновениями к губам, сжатии ладони и взгляде из-под густых ресниц, что никогда не заставлял, то наверняка убеждал Яна действовать так, как тот скажет. Потому для Чонина не стало откровением, что пара их уверенно продвигалась к выходу спустя несколько секунд после просьбы Ли, закреплённой поцелуем в угол губы. — Как легко тебя убедить, — проговорил Минхо, вышагивая за парнем; он был чертовски доволен ситуацией. — Тебе — да, — ответил Чонин, переплетая пальцы их замком. Бравада Ли сменилась смущением отчаянно быстро: вслед за улыбкой впереди идущего парня и мягким прикосновением к коже ладони. О таком он мечтал шёпотом, когда листал сказочные книги для своей двоюродной сестры, а та тихонько вздыхала, слыша слово «любовь»; знал ли Минхо, что это? Вовсе нет. (Но чертовски хотел узнать). Погружённый в свой трепет, он не сразу приметил компанию давно знакомых лиц на пороге дома, что голосили какофонией смеха и криков; зато пестрота её легко бросалась в глаза Чонину. — О, вы уже уходите? — послышался голос Джисона сквозь разлитую эфиром музыку внутри дома: переливы сменяли друг друга уверенно и быстро. Ответом ему послужил сдержанный кивок друга. — Да, уже пойдём, — вслед за действием проговорил Чонин, добавляя: — Ещё раз с днём рождения. Минхо приподнял уголки губ — вежливо настолько, насколько мог, помня больше, чем хотел бы, — когда Джису, что стояла рядом с Феликсом, проговорила: — Непривычно видеть вас вместе, — и закрепила фразу то ли колкой, то ли сдержанной улыбкой; временами, вежливость граничит с грубостью: попробуй, отгадай. (Минхо ненавидел загадки). На лице его проступила усмешка. Он хорошо помнил, что та не перезвонила ему ещё с месяц назад, а затем удалила из социальных сетей и мессенджеров; он понимал, что сам стал причиной столь грубого разрыва дружбы; знал, что временами люди расходятся без слов; знал, знал, знал, но обида теплилась в его груди едва затянувшейся раной: края белёсые, мышцы наружу. И чувство это, порождённое страданием брошенного доверия, отозвалось тем, что Минхо так долго себе запрещал: честностью. — Очевидно, не тебе говорить подобное после месяца молчания, — и злость, адресованная своему родителю, оказалась вовсе не разрушительной, уничтожающей, губящей живые побеги чужого сада, нет, вовсе нет; она стала смущающей для Джису, что была виновна в этом ровно наполовину: пятьдесят мне — пятьдесят тебе. И это расхождение ожиданий, что создало стыд, выразилось неприкрытой грубостью: той самой, что была так знакома Минхо ранее, в худшие для себя дни. — Очень похоже на тебя, — с оттенками вишни на щеках проговорила она, сама поражаясь: для чего? — вероятно, Чонину бывает тяжеловато. Но ответ был очевиден: злость рождается из печали, что долгий месяц кричала о себе выкуренными сигаретами, попыткой позвонить и объясниться — не держи ограды предо мной, ведь так иногда случается, понимаешь? — и избеганием себя в отражении зеркала. И поджатые губы Минхо отозвались волнением в сознании Чонина, что следил за всем этим внимательно, пристально, подмечая детали: сжатая в кулак ладонь Джису, волнение Феликса, танцующие челюсти Джисона и — наиболее значимое для него самого — обида Минхо, что окольцевала древо сознания отведённым взглядом и гнетущим молчанием. Боги после падения религии становятся демонами, не так ли? Потому Ян сжал ладонь парня в своей руке, говоря «всё хорошо», «иногда люди делают вид, что ты плохой человек» и: — Ты не права, — уверенным тоном, покрывающим эфир музыки, мысли собравшихся и волнение их, — мне не бывает тяжело с Минхо. Растерянность на лице собравшихся виднелась столь же отчётливо, сколь цвет глаз, фасон одежды или искренность мотивов: являясь элементом многозначной картины в ту секунду. И когда Чонин взглянул на парня, чью руку держал во весь акт, не колеблясь ни секунды, то приметил хорошо знакомую нежность. — Это была неприятная встреча, надеюсь, таковой больше не будет, — добавил Чонин секундой после, — а теперь мы пойдём. И помог Минхо оставить за плечами былые разочарования — в себе и других, — направляясь к выходу не только из дома, но и тянущего вниз чувства вины: не он один создал их мир — не ему одному нести ответственность. Благодарность Ли отпечаталась тяжестью головы на чужом плече. Казалось бы, что может быть проще, тривиальнее и очевиднее: говори о том, что чувствуешь, чтобы люди тебя понимали. На пути к этому серому постулату, что своей непогрешимостью сияет малахитовым на отдалении, Чонин прошёл рвы глубокие, океаны тёмные: как зовут это чувство и как понять его другим, если даже он сам не в силах? какое имя несёт сжимающееся в гортани беспокойство, порывами вскрывающее вены на запястьях и черепную коробку — обязательно — после полуночи? Он не всегда знал ответы. Но старался найти их. И смотря на сидящего рядом Минхо, что в своём абсолютном покое разместился на деревянном пороге дома, он знал, что корень мыслей их схож: он скрывался среди листвы стоящего рядом дерева и признанием того, что его действительно сложно любить. Как и любого другого человека. Поскольку любить — затруднительно, поскольку чувствовать — не всегда радостно, поскольку иглы роз симпатии больно царапают кожу в местах прикосновений, поскольку, поскольку, поскольку, поскольку, поскольку, поскольку, поскольку, поскольку. Поскольку каждый норовит усложнить тогда, когда другого пути избирать не желает. — У тебя есть кошка? — тихо проговорил Минхо, ластясь к левому боку парня осторожно, нежно. Чонин взглянул на поросшую мхом керамическую миску, что стояла нетронутой в своём непогрешимым покое долгие месяцы — не то, что сам он — и обрастала травами снаружи и внутри. — Была, — ответил он секундой после. И Минхо взглянул на парня рядом — странного, выделяющегося своею прямолинейностью наравне с мягкостью — ночной ветер развевал его волосы запахом леса, когда он спросил: — И что ты делаешь со всей этой любовью к ней? Внимательный взгляд знакомых глаз блестел утренней росой. Чонин хотел бы ответить, что отдаёт её себе, но это правда лишь отчасти: той самой, где он выбирал завтрак вместо первой пары или сон предпочёл встречи с друзьями, но со временем забыл для чего; той самой, где он признал, что вовсе не желает исцеления, воскрешения и прощения; той самой, где он перестал врать себе, говоря «я стараюсь изо всех сил», и, наконец, начал стараться изо всех сил. Но не той части, где он признал, что получает выгоду из своей печали, апатии и грусти. Вовсе не той, нет, но и о той тоже. — У Сакса есть теория, — проговорил Чонин, добавляя: — Что галлюцинации бывают физиологическими. В этом случае, если человек заметит их, то сможет исправить искажения восприятия и, таким образом, уменьшит его за счёт других органов чувств или силы воли. Он притронулся ко мху, покрывавшему поверхность миски — тонкие переплетения малахитового цвета обнимали отдельные буквы, — когда услышал: — Только в том случае, если человек осознаёт искажение. И посмотрел на Минхо, что сливался с ночной улицей, являясь столь сказочным, сколь сам мечтал быть: тени листвы обнимали черты лица его, когда к ним присоединилась ладонь Чонина — заботливо, — сжимая тёплые пальцы. — Да, ты прав, — ответил он, улыбнувшись, — так и я стараюсь отдавать её любовь себе и людям. Хоть и получается не всегда, — усмехнулся он, отворачиваясь. Тишина ночи заполнила сознание каждого в отдельности и их вместе. — Но ведь в этом и смысл? — шёпотом произнёс Минхо, неотрывно глядя на выделяющееся имя на миске цвета зелени. Ответом ему послужило мягкое прикосновение в угол губ.