Die Erinnerung

«Прошлое не умирает, потому что просто не может умереть» «Маяк» Ф. Д. Джеймс Серафима не спеша, медленно идет по знакомой, по-летнему ярко-зеленой улице. Небо над головой уже окрашивается розово-синей гаммой сумерек. Приятно уставшие после очередной смены за кассой в гипермаркете ноги послушно ведут ее к отдыху, к чашке любимого чая, к дому. Серафиме скоро исполнится шестьдесят пять, но она по-прежнему выглядит ощутимо моложе своих лет. Так было всегда. Лицо ее всегда было лицом ребенка – большие печальные голубые глаза, широкий нос, по-детски припухшие губы, округлый подбородок. Старость не смогла придать ей должной «взрослости» и зрелости, лишь слегка обвисли щеки, за которые раньше ее любили трепать подруги да прибавилось складок на низком лбу. Приземистый рост и слегка одутловатые формы тоже никуда не делись, только поредела густота вечно непослушных кудрей и немного огрубели от физической нагрузки мягкие как у младенца руки. «Маленькая собачка до смерти щенок», смеясь, говаривала ее мама. Боль утраты родителей для нее не пройдет никогда. Вот показалось из-за угла аккуратное, персикового цвета пятиэтажное здание, и Серафима улыбнулась, представив, как ждут ее у дверей квартиры старый мопс Пуаро, названный в честь обожаемого литературного героя, и кошка Имка, от тайского слова «им», что значит «улыбка». Она заходит в свой второй подъезд, поднимается на третий этаж, по пути здороваясь с соседом, звенит ключами и осторожно открывает дверь, чтобы не ударить пушистую любимицу. Сегодняшний вечер – вечер перед двумя выходными. Сегодня можно будет уютно устроиться в кресле у окна, выпить хоть целый чайник чая или даже кофе и самозабвенно провести ночь за книгой. В маленькой «полуторке» Серафимы очень много книг, они занимают основное пространство комнатки, и на них, а также на двух питомцев уходит основная часть ее заработной платы. Всю свою жизнь Серафима работала где придется – она никогда не относилась к работе, как к чему-то важному, не стремилась сделать карьеру, занять престижную должность, а просто зарабатывала средства к существованию, не привязываясь к деятельности, которую выбирала так, чтобы ум ее оставался свободным от выгораний и рутины, чтобы всегда оставалось время на чтение, прогулки, новые впечатления, на развитие и совершенствование себя, на вдохновение и творчество. Она сознательно отказывалась от работы за компьютером, от журналистики, которая была ее специальностью во время такого далекого теперь обучения в институте. Она бывала почтальоном, курьером, грузчиком, маляром, уезжала на вахту, будучи моложе, соглашалась на репетиторство по русскому языку и литературе, писала курсовые и дипломы на заказ, помогала с оформлением, но никогда не сидела по офисам и не гонялась за социальным пакетом, предпочитая индивидуальные графики и работу без трудовой. Последние пару лет Серафима работает только за кассой – появились проблемы с суставами и разгружать товар на складе стало проблематично. Такая жизнь была довольно сложной, состояние усталости тела для Серафимы стало привычным, но оно же и спасало от собственных демонов, от самой себя. После смерти родителей физическая работа прекрасно дополняла эффект антидепрессантов – Серафима брала по несколько смен подряд, изнуряя себя до автоматизма, пока относительно не пришла в себя. Это было почти двадцать лет назад. Сегодняшняя смена была относительно легкой, если не считать встречи с Ней. Хотя это с трудом можно назвать встречей – Она купила продукты, Серафима их пробила. Вот и все. Не так уж и страшно, если подумать. Ведь бывало, что они виделись и дольше – например, когда Серафима выгуливала Пуаро в местном парке или шла в книжный в день скидок… Да и переехала Она в этот район около пяти лет назад, за это время можно было уже перестать так реагировать… Но внутри Серафимы все равно каждый раз все замирало, переворачивалось, смешивалось, ныло. Тогда, пять лет назад, когда Серафима пришла в диспансер на медосмотр и, заблудившись в лабиринтах новых корпусов, случайно забредя в детскую поликлинику, увидела Ее, узнавание было мгновенным и острым, как тонкая игла, пронзающая самое нутро. Она остановилась и привалилась к ближайшей стене, чтобы не упасть – ноги ослабли, а ритм с детства беспокойного сердца пустился в опасный галоп. Огромным усилием воли Серафима заставила себя непринужденно улыбнуться и, удержав дрожь в голосе, ответить Ей, что с ней все хорошо, что она просто оступилась, когда та подошла и озабоченно спросила: «С вами все в порядке? Вам плохо?» В тот день Серафима долго не могла успокоиться… Это была их первая встреча спустя почти сорок лет полного молчания. С тех пор иногда они стали пересекаться, не здороваясь, ни слова друг другу не говоря, кроме стандартного диалога на кассе или в торговом зале, от которого им было никуда не деться. Какое-то время Серафима надеялась, что Она тоже ее узнала, но сама себя презирала за эту робкую, упрямую надежду. Она не могла ее узнать. И не узнает никогда. За прошедшие пять лет Серафима худо-бедно приноровилась не менять выражение лица, когда проходила мимо Нее, справляться с дрожью в коленях… Однажды Серафима пришла в парк с книгой и стала свидетельницей милой семейной сцены: Она сидела на скамейке под распустившейся яблоней, в легкой летящей блузе цвета бирюзы, оттенявшей Ее оставшуюся смуглой кожу, в элегантных классических брюках и белых босоножках на каблуке. Она все еще носила макияж и укладывала волосы, которые теперь не стригла коротко, а позволяла им спускаться темно-ореховыми прядями ниже все еще изящной шеи. Уши она так и не проколола. Серафима смотрела на нее и словно не видела прошедших лет. Для нее Она по-прежнему была так невыносимо прекрасна… Рядом с Ней сидел мощного телосложения седовласый господин в очках популярной модели и с модной стрижкой в фирменном свитере, Ее муж. Они, держась за руки, о чем-то разговаривали, смеялись, а вокруг них резвились двое прелестных ребятишек, мальчик и девочка лет пяти, малыш кричал: «Баба, деда, я самый быстрый!». Серафима кричала тоже. Только безмолвно. Кричали ее глаза. Давно позабытым, но знакомым, диким, неизбывным, вечным криком. Когда-то ей снилась эта картина, развернувшаяся сейчас перед ней воочию. Снилась в самых страшных, самых больных снах, после которых она просыпалась от собственных стонов и слез. Ни одно чудовище, ни один монстр, ни один кошмар не могли ее ранить сильнее, чем то, что она видела сейчас в нескольких метрах от себя. …Имка требовательно мяукнула, выводя Серафиму из задумчивости. Она наклонилась, подняла кошку на руки и стала размеренно поглаживать по лоснящейся шерстке. Какая-то часть Серафимы всегда была уверена, что Она добьется успеха в жизни. Что Ее желание иметь большую семью, мужа, нескольких детей и ораву внуков обязательно исполнится, и потому теперь, когда первый шок давно прошел, Серафима уже не обращает внимание на укусы боли внутри при виде Ее дочери, заходящей за покупками в гипермаркет с детьми по пути домой из детского сада. Даже иногда улыбается очаровательным малюткам, потому что всегда любила детей, и они отвечали ей взаимностью, пусть она и никогда не хотела иметь собственных, начисто лишенная материнского инстинкта, равнодушная к процедуре родов и культу беременности. Стрелки потрепанных часов на стене показывают полпервого ночи. Серафима медленно закрывает книгу, откладывает ее в сторону, и, вздохнув, поддается порыву, идущему из самой ее глубины. Встает с кресла, подходит к стеллажу напротив, чуть отодвигает вправо большеформатное издание рассказов Лавкрафта и берет в руки фотографию. Она позволила себе оставить только один снимок, удаляя, высекая, выкорчевывая из своего прошлого быта все материальные свидетельства своей самой сильной и дорогой любви. Краски на лицах давно выцвели, края иссушились от времени, но застывшие эмоции бессмертны. На фото Она улыбается и смотрит в камеру своим лукавым, насыщенным взглядом, в кофейных глазах заметен блеск и искорки света. Серафима стоит к Ней в профиль, лбом упираясь в Ее висок, руками обвивая Ее шею. Глаза Серафимы закрыты, она уже тогда, словно внутренне зная, что скоро станет никем, пыталась впитать в себя как можно больше окружающего мира, пока еще могла летать. Раньше Серафима часто обращалась к этой фотографии, поддаваясь внезапному тянущему порыву внутри себя, обычно в глухой ночной час, когда все вокруг, включая само время, замирало в своей наивысшей точке, подолгу рассматривая до сих пор смущающие ее знакомые, любимые черты. Она познакомилась с Ней, будучи на втором курсе университета, цветущей, волнующей весной… Серафима полюбила Ее далеко не сразу, не с первого взгляда и даже не с первой встречи, и Она не была для нее первой, как не была и последней. Она помнит, как спустя несколько месяцев после начала их романа начала понимать, что по-настоящему любит Ее, как впервые в солнечном сквере сама потянулась навстречу Ее поцелую, как ее руки, словно сами по себе робко легли на Ее талию. С того дня любовь Серафимы становилась лишь глубже, крепче, приятно-вязкой патокой околдовывая ее сердце, открывая ей Ее непостижимую, сладкую, трогательно-теплую красоту. Серафима помнит. Серафима помнит, как стеснялась своей физической и духовной наготы, когда они в первый раз открывали друг другу себя, как было тогда жарко и трепетно внизу живота, как все ее существо требовало, желало, жаждало Ее прикосновений, как в множество последующих свиданий она смелела, брала и отдавалась с неистовостью, истекая чувством, даря безграничную и безоговорочную власть над собой, сходя с ума от наслаждения и осознания того, что всецело принадлежит Ей. Серафима помнит, как однажды, на пике удовольствия, прокричала Ей о своей любви, покрывая Ее лицо поцелуями… Только потом, когда они уже расстались в ходе одного из многочисленных их споров, она задним числом увидела на Ее лице смятение и стыд от ее несдержанного, искреннего, чистого признания, хоть она и раньше говорила Ей о своей любви. Она помнит долгие, выматывающие, болезненные ссоры, после которых она по несколько дней чувствовала себя так, будто у нее кто-то умер, но Серафима всегда прощала Ей Ее рациональное, фрейдистское любопытство, с которым Она любила препарировать ее душу, расспрашивать о самых мерзких и травмирующих событиях ее жизни, о ее бывших дамах, о тех людях, что обижали и унижали ее, прощала слишком видные синяки и следы от укусов на своем теле, когда в запале страсти Она так увлекалась, что не замечала ее слез и не слышала просьб быть чуть нежнее… Серафима помнит ощущение чудесной и внезапной легкости, обрушившейся на нее лавины радости и сокрушительного счастья, когда, после их расставания на четыре месяца, Она нашла способ связаться с ней, попросила о втором шансе, сказала о том, что скучает и не может без нее, помнит, как в тот же миг почувствовала, как что-то в ее жизни, вывихнутое, пустое, заполнилось, встало на свое место, что все это время она на йоту не переставала любить Ее. Помнит, как после четырехмесячной разлуки они яростно вцепились друг в друга прямо на пороге ее квартиры… Она помнит запах Ее пряных духов, обволакивающих ее, когда Она обнимала ее со спины, помнит, как три часа под проливным дождем ждала Ее у медицинского университета, чтобы просто поддержать после сдачи тяжелого экзамена, как ночами писала для Нее конспекты, чтобы Она могла поспать, помнит ее черное сногсшибательное платье, в котором Она была на свой двадцать первый день рождения, как Она больной, с температурой приехала к ней на Новый Год, чтобы поздравить и поцеловать… Серафима помнит, как прятала мокрое от слез лицо на Ее груди, как Она пальцами утирала ее слезы у самых глаз, помнит, как Она однажды сказала: «Твои слезы рвут мне сердце…», помнит, как они ходили по квартире полностью обнаженными, избавившись от скованности и стеснения… Помнит их последнюю, злую, душную, отравленную красно-рассветную ночь вместе, помнит отчаянную, рваную, больную дорогу в Ее район, свою просьбу о встрече средь бела дня, когда внезапно осознала, что конец близок, помнит, как Она пришла в ее любимой черной футболке с белыми приведениями на груди, как они стояли посреди улицы и обе плакали, как она обняла Ее, прижалась всем своим телом, не в силах оторваться, отпустить, принять неизбежное, как шептала ей: «Пожалуйста, еще немного, еще чуть-чуть, притворись, что любишь…любила…», как последующий месяц они обе старательно делали вид, что все хорошо, что все как всегда и ничего не произошло… Серафима помнит, помнит, помнит… … Когда Пуаро требовательно загавкал у дверей, Серафима поняла, что слишком надолго ушла в воспоминания. Смахнув непрошенные слезы, она торопливо убирает фотографию на место, берет ошейник и поводок и выходит с песиком на вечернюю прогулку во двор. Там она опускается на скамейку возле подъезда и смотрит в темное небо. На уме у нее вертится детская польская песенка про Кривое Болото. Эту песенку Она напевала в то утро, когда навсегда уходила из ее мира после трех лет отношений, которые были для Серафимы ожившей сказкой, чудом, самым лучшим, важным и счастливым временем в ее жизни. Серафима так и не смогла обвинить Ее в чем бы то ни было всерьез. Она никогда и не говорила, что любит ее, не Ее вина, что она судила о Ее чувствах по поступкам, читала между строк то, что хотела прочесть, и когда Она захотела жить дальше, то открыла ей правду о том, что Ей нужны муж и дети, и всегда были нужны, что у нее изначально не было шанса стать чем-то большим, чем увлечение, милая куколка для удовольствий и борьбы с одиночеством, пока не встретился Тот Самый. Серафима не могла и не может на нее злиться, потому что перед внутренним взором у нее стоят Ее милые, обеспокоенные глаза, такие родные, ради того, чтобы в них никогда не было боли, она готова на все. Нельзя полюбить кого-то только из желания его полюбить, Серафима прекрасно это знала, и знала, что Она какое-то время терзалась этим фактом, привязавшись к ней за три года, проведенных вместе, отчаянно стараясь испытывать чувства, отвечать взаимностью или эту взаимность изображать, предлагала остаться друзьями, лучшими подругами, но Серафима в этом вопросе осталась непреклонна – она никогда не позволяла тем, кого когда-то любила, превращаться в друзей, она рвала с этими людьми все связи, для нее дружеские отношения с ними были невыносимы. Все в ней тогда выло раненым зверем, горело медленным, пыточным, усмехающимся пламенем, только много позже она поняла, что и Она страдала без нее тоже, даже несмотря на отсутствие любви. Однажды, спустя несколько лет после расставания, когда каждая из них уже жила своей жизнью, Серафима, оказавшись в сложной ситуации с отсутствием поддержки окружающих, в полубредовом состоянии от безысходности нарушила свое собственное правило и обратилась к Ней. Она сделала это потому, что ей очень нужно было, чтобы ее кто-то выслушал, проявил хоть немного участия, она не собиралась возобновлять какие-либо отношения с Ней, просто искала слушателя… Однако, Ее реакция была настолько холодной, ледяной, подчеркнуто вежливой, прямой и однозначной, что Серафима навсегда уяснила: она для Нее – чужой человек. «Извини, Сима, я, конечно, рада, что ты объявилась, но мой молодой человек считает, что мы не должны общаться. И я тоже так считаю. Желаю тебе поскорее выйти замуж». Это были Ее самые последние слова, обращенные непосредственно к ней, как определенной личности. Нельзя сказать, что Серафима не смогла шагнуть дальше, в ее жизни были женщины и после Нее, она смогла залечить свои раны, смогла полюбить кого-то еще, она никогда бы не пошла на обман в вопросе чувств, но никому и никогда она больше не доверяла так, как доверяла Ей, словно тогда в ней сломалось, разбилось что-то еще, кроме сердца… …Серафима отрывается от созерцания загорающихся на небе звезд и, подозвав к себе четвероногого друга, осторожно, держась за поясницу, встает со скамейки, чтобы подняться к себе и снова раствориться в книжном мире, сбежать в него от реальности, оставив в ней и Ее. Она живет так уже очень долго. Размеренно, привычно, понятно. Она давно смирилась со своей ролью, с Ее внезапным появлением после стольких лет и тем, что появление это абсолютно ничего не изменило. Если вдуматься, то Она никогда и не исчезала, просто временами пряталась в ее сознании, ведь память регулярно воскрешала Ее. Раньше Серафима страшно винила себя за воспоминания, потому что чувствовала себя преступницей, чувствовала, будто не имеет права даже на них, ей казалось, что если бы Она узнала, что она до сих пор помнит, то подала бы на нее в какой-нибудь божий верховный суд, хоть Она и была сторонницей даосизма, а не монобожия, что постарается отнять у нее эти воспоминания. Но на закате жизни она стала чаще давать себе волю, свыклась с печальной иронией того, что человеку, которого она считает главным подарком, изумительным чудом, которого всю эту жизнь она оправдывала и мысленно просила прощения за давно забытые им проступки и сказанные ему слова, до нее нет никакого дела, что Она постаралась вырезать, стереть все, связанное с ней, что она не достойна даже места мелкого призрака, случайного эпизода, что она – Ничто. Незнакомая, удаленная, постыдная, о которой молчат, как о чем-то, чего никогда не было, молчат, как о чем-то позорном, ошибочном, как молчат о приеме наркотика в молодости или шальной «голой» фотосессии за деньги. Серафима знает, что она – Ее самый страшный грех, если и воспоминание, то жалкое, неприятное, с примесью снисхождения и отвращения с ноткой сострадания, как к больной одержимой дурочке, потому что именно так Она в конечном счете воспринимала ее любовь к Ней – как болезнь, отчего и пожелала ей поскорее выйти замуж. Она не знает и не задумывается о том, следствие ли обиды за отказ остаться подругами или искреннее отторжение Ее отношение к ней, к их общему прошлому, рассказывала ли Она о ней своим мужчинам, детям или внукам – это для нее давно перестало иметь значение. Когда она была моложе, ей было горько от всего этого, так горько, ей постоянно казалось, что она заслужила именно такое отношение, ведь ее и вправду было тяжело терпеть с ее ревностью, собственничеством, капризами и бог знает сколькими еще недостатками. Множество раз шептала она о том, как ей жаль, что Она не сумела ее полюбить так, как она любила Ее, что только она сама в этом и виновна, что она виновна и в том, что она недостаточно ценила, берегла, наслаждалась тем временем, что они провели вместе, когда она чувствовала себя по-настоящему целостной и живой, повторяла свое бесконечное «прости»… С годами Серафима стала умнее, спокойнее и мудрее, научилась не просить прощения за свое прошлое, не корить себя за то, что оставила его при себе, научилась смотреть в обе стороны – и в прошлое, и в будущее – с улыбкой. Смирилась с тем, что навсегда осталась непонятой, нелюбимой и непрощенной героиней подаренной когда-то ей самой прекрасной на свете сказки. … Уже лежа в кровати, засыпая после нескольких часов чтения, Серафима сквозь сон бормочет: «Gute Nacht, meine Liebe..."