Ты ведь поможешь мне?

До тошноты нездоровое ожидание. Рвота подступала к горлу каждый раз, когда голос на том конце телефона замолкал или, наоборот, становился громче, приобретая нотки недовольства, направленные точно на собеседника. Секко слушал все, хватался за любую возможность поговорить с Чокколатой на любую тему. Он каждый раз судорожно набирал заветный набор цифр и ждал, пока ему ответят, даже зная, что с большей вероятностью не услышит ничего, кроме гудков или краткого "Не сейчас" без объяснения причин. Пока тот был на работе, брал обеденный перерыв, шел домой (мог ли он называть это домом?) или даже находился рядом — Секко хотел слушать, но не хотел понимать, насколько противные в голове этой сволочи мысли, насколько тот гнилой внутри. Впрочем, находясь вблизи, хватало просто смотреть на этого ублюдка, чтобы слюна под языком собиралась и дышать становилось труднее; даже хуже, чем глубоко под землей. Это, блять, ненормально. Они оба знают об этом. Секко прижимал телефон к уху двумя руками, тяжело приоткрытым ртом дышал прямо в динамик, вкушая каждое слово, в голове рисуя лицо Чокколаты в этот момент. Сейчас он не звучал раздраженным, скорее удовлетворен, спокоен и, возможно, он даже мерзко улыбается, как только и умеет. Нахваливать по пустякам ему не присуще, но когда неделя выдавалась урожайной и операция за операцией, будь то по приказу Босса или хирургическая, проходили по плану, а Секко старался и из кожи вон лез в небезуспешных попытках быть полезным, это никогда не оставляли без внимания. Риторический вопрос "Кто хороший мальчик?" каждый раз как в первый вызывал бурю эмоций, заставляя твердить только "Я", кивая и зная, что после ему почешут спинку и он получит кубик сахара, или даже не один — только Чокколате известно, сколько в этот раз он позволит ему. Секко любит сахар, любит, когда его хвалят и ему моментально голову сносит, когда это делает Чокколата. Этот отвратительный, ужасный человек, если язык вообще повернется причислить его к человеческому роду, действительно худший из худших даже для Секко, который готов был ему ноги вылизать, если он только прикажет. Прикажет своим омерзительным голосом, сверху вниз смотря сумасшедше распахнутыми глазами, скривив нахальную ухмылку. И Секко знает, после этого он ничем не лучше, но ему плевать, пока он так же получал внимание к себе, в котором так истерично нуждался. Пока ему позволяли держаться рядом, пока создавали видимость взаимной любви, пока он был жив. Частые режущие ухо гудки, которые до конца слушал Секко, будто надеясь, что голос вновь зазвучит вот-вот, и скоро после во входной двери дважды громко поворачивался ключ, а после ею громко хлопали, четко обозначив свое присутствие. Они никогда не обнимаются, когда встречаются в коридоре; Секко помогает Чокколате вешать его пальто и зонт на вешалки в шкафу, а после снимал его ботинки, пока тот сидел на невысокой полке для обуви, закинув ногу на ногу, подперев рукой щеку и холодно наблюдая за непрошенной помощью. Рассказывал что-то не имеющее смысла в дальнейшем — какие красивые были легкие, пораженные абсцессом, у бедного парня, внезапно выведенного из-под наркоза и в страхе жалобно смотрящего с операционного стола; какими хаотичными и неровными были дыры от пуль на теле попавшего в перестрелку мужчины, что и без помощи хирурга отправился бы на тот свет совсем скоро после того, как камера начнет запись; как прекрасна была та девочка, умирающая от рака прямо на койке в палате, давно приковывавшая внимание Чокколаты к себе. Было слышно, что все подробности, о которых умолчать тот не мог, во всей красе описывая, ему нравились, возбуждали каждый раз, как в мыслях проносились яркие воспоминания. Больной психопат, моральный урод — как угодно его назови, все окажется правдой и ничего от этого не поменяется; Секко кажется, что он сам сходил с ума, блаженно слушая этот бред, снизу вверх смотря, желая оказаться на местах его пациентов, как недавние жертвы, вновь, как когда-то несколько лет назад. Он внимателен настолько, что попроси его пересказать весь этот абсурд неуравновешенного — не упустит и малейшей паузы, что допустил сам Чокколата. Заниматься этим в коридоре ужасно только оттого, что неудобно; но ни общественные туалеты, ни улица, ни любая другая комната — ничего не останавливало их. Чокколата тянет за плотный ворот Oasis Секко, который пришлось приспустить, чтобы открыть рот, к себе, пока тот встает, согнувшись, пытаясь быть лицом к лицу со своим хозяином. Проталкивая ему между зубов тот заветный кубик сахара, Чокколата склонил голову набок и наблюдал за тем, с каким наслаждением Секко хрустел им, после подолгу держа во рту, не проглатывая. — Я весь день думал об этом, — Чокколата зажал между пальцев второй кубик, поднося к своим губам, подманивая Секко ближе, — Ты ведь хороший мальчик и поможешь мне, да? Давай, возьми сахарок, и я дам еще, если будешь слушаться. У Секко не возникает сомнений в том, стоит ли это сделать. Они целуются, медленно передавая сладкие гранулы с языка на язык. Чокколата толкается в рот своего питомца, надавливая на его затылок и сталкиваясь с неестественно длинным языком. Секко старательно отвечает, привыкший к темпу хозяина, чуть не закашливающийся от количества приторной жидкости, которую не мог сглотнуть, как и отстраниться от Чокколаты, что напористо раз за разом кончиком языка проводил по кривым, местами отсутствующим, зубам и нёбу. Хирург большим пальцем свободной руки оттягивает щеку Секко, по влажной слизистой оглаживая острым ногтем, будто намеревался кончиком пальца в горло врезаться, пока по щеке Секко текла пузырьками идущая слюна, капая на костюм Oasis, быстро впитывающий все. Чокколата ведь не мыл руки после улицы; отвратный железный привкус на чужой руке, видимо, после работы, когда перчатки пусть и были важны, ими часто пренебрегали только для того, чтобы голую кожу мягко обволокли сочащиеся кровью плотно прилегающие склизкие органы, через которые все еще проходил пульс — жертвам вряд ли будет до этого дело после. Под брюками стало тесно второй раз за день. Чокколата облизывает губы, все еще не потерявшие сладость, когда отпускает руку от Секко, разрешая ему отстраниться. На щеках остаются смазанные фиолетовые отпечатки. Он вытирает рот тыльной стороной ладони, не спуская глаз с хозяина, пытаясь через глаза понять его мысли; никогда не получалось. — Отсоси мне, — звучит слишком мягко для приказа, но с таким посылом Чокколата никогда не звучал мягко. Он, впрочем, таким никогда не был, и затягивать с этим не любил. Секко знает об этом, и Секко не смеет медлить или, уж тем более, отказать не может. В пальцах снова поблескивает кубик сахара; послушный, будто пес на привязи, он кивает, опускаясь на твердый пол между колен, обтянутых идеально чистой, белой тканью. Золотую пуговицу на брюках Секко мог бы расстегнуть хоть с закрытыми глазами, хоть ртом. Черные стринги, краями красующиеся на открытом торсе, почти не прятали стояк Чокколаты, и их достаточно было сдвинуть вбок даже не снимая, только приспустив штаны, и без того на один бок съезжающие. На затылке чувствуется медленно поглаживающая рука, призывающая к действию. Секко придерживается рукой за внутреннюю сторону бедра Чокколаты, быстро целуя его в живот, задевая пупок, пока опускался до члена, налитого кровью. Массивная ладонь давит Секко на голову, заставляя упереться носом в короткие кудрявые темно-зеленые волосы. От хирурга так противно, но так привычно и по-особенному приятно пахло хлоркой и фенолом, едко, до слезящихся глаз, и хотелось втянуть это полной грудью, прижавшись к его телу; ему никогда не позволят. От Секко всегда, даже с отсутствующим Oasis, воняло влажной землей и грязью, да так, что ни один одеколон или душ не поможет, а во рту чувствовались мелкие кусочки почвы и сахара; никто из них не жаловался друг на друга. И никому из них не требовался разогрев. Секко обхватывает длинным языком головку члена, смешивая смазку со слюной, которую размазывает ниже, когда вбирает до половины за раз, обводя выступающие вены самым кончиком. Сверху слышит ответный довольный, сладостный вздох, принимая это за разрешение двигаться дальше; Чокколата устал сегодня, позволяя обслужить себя, и они оба знают, что эта мнимая вседозволенность закончится сразу же, как Секко сделает что-то, что ему не понравится. Но Секко, черт возьми, знал, что нравилось хозяину, с которого не спускал прикованный пристальный взгляд ни разу что за сегодня, что в прошлые многочисленные разы. Он же хороший мальчик. Зубы ни разу не коснулись тонкой кожи, когда толстый член уперся в ребристое горло, входя до упора, а теплое, тяжелое дыхание обдало лобок Чокколаты, на что у него ни одна мышца не дрогнула. Секко будто задыхается и чувствует, что если его хозяин сделает сейчас хоть один толчок в своей манере, такой резкий, во всю длину, то его вырвет прямо здесь, на его пах. Голова кругом идет от этого ощущения, от запаха чужого тела, от его вкуса; хирург, кажется, не должен быть таким нестерильным и нетерпеливым. Он остается серьезным, возвышаясь и смотря на Секко вопросительно, когда тот работает только языком, вылизывая от основания до уздечки, поднимая голову, делая короткий вдох. Настолько быстро, что этого не хватает надолго, и не по своей воле. Чокколата давит взглядом и давит рукой; не очень-то его волнует чужое состояние, пока он слишком близок к разрядке. Ему хотелось схватить питомца за волосы, настраивая темп самостоятельно, не заботясь о чем-либо другом, но то возможным не представилось из-за чужого стенда. Без него Секко редко появлялся, даже дома, когда увидеть его мог бы только Чокколата, готовый без зазрений совести в лицо назвать того уродцем. Никто не был бы обижен, ни у кого не возникало в голове желания снять местами мешающий элемент. На тумбе сидеть отвратно неудобно, спиной вжимаясь в стену позади, будто пространство вокруг сжималось так же сильно, как сухие, потрескавшиеся губы, осторожно обхватывающие яички, втягивая с не меньшей аккуратностью. Кому нужно это жалкое опасение сделать больно или неприятно, подобие нежности, что абсолютно не возбуждало — хуй его знает, и Чокколату мурашками кроет то ли от того, что непривычно, то ли от желания ударить партнера, прекратив отсебятину. Секко помогает себе руками, одной придерживая за основание, второй вдавливая Чокколату за подвздошную кость в полку. Он не приказывает ему сидеть ровно — он умоляет, видя, что ему сейчас глотку разодрать готовы. И он хочет заставить его быть громче, хочет слышать его неровный голос сейчас, хочет, чтобы его похвалили, чтобы Чокколата был доволен им и сказал об этом. Это так мерзко, что даже хорошо; душ вскоре будет занят дольше обычного. Секко, с неприлично громким, противным хлюпаньем, медленно вбирает член снова, и снова носом упирается в щекочущие жесткие волосы. На этот раз дается легче, но дышать, кажется, наоборот стало еще труднее. Темп наращивается быстро, даже слишком; он пропускает сразу несколько из возможных скоростей, самостоятельно трахая свой же рот. Он ведь хороший мальчик, и Чокколата соглашается с этим тихим, но слышимым "Вот так", смешанным с низкими стонами. В голове ни единой мысли про Секко, но на его месте не мог быть кто-то другой — нет, никто не сделал бы это так, как было нужно, ведь никто не знает, как ему хотелось. Все то, что не давало сегодня днем в операционных спокойно жить и ровно мыслить, сейчас стояло перед глазами. Ему не нужно глушить себя, сдерживая и без того негромкие звуки — к чему все это, кого стесняться? Секко, в чье горло безо всякого смущения толкается членом, что сочился предэякулятом? Да ни в жизни. Согнувшись, Чокколата вскидывает голову, рукой не давая Секко отстраниться от себя, когда кончает, протяжно простонав, не вкладывая в несвязные вздохи слов. У Секко от этого глаза слезятся и горло жжет и саднит, но попытки оттолкнуть от себя хозяина слишком жалкие, похожие больше на судороги или припадок. Но, в целом, эффективные — его отпускают с секундной задержкой. Следует громкий кашель, пока струйка спермы стекала по подбородку, и Секко, с рвотным рефлексом, отхаркивает то, что не успел проглотить, себе под ноги, но в горле все еще остается гадкое чувство наполненности. Его ноги затекли, а колени ныли, рядом растекалась полупрозрачная белая лужица, но он все уберет. Позже, под пристальным наблюдением Чокколаты, но обязательно уберет. Дыхание сбилось у обоих; Чокколата чувствует, что хочет помыться целиком и как можно скорее; Секко чувствует, что хочет пить и подрочить. — Ты так хорошо справился, да, Секко? Поймаешь? — Чокколата держит тот самый кубик сахара, несколько подтаявший по углам, на которое и направлено все внимание его питомца; покачай он им из стороны в сторону, Секко также покачал головой бы, следя за ним, как щенок за мячиком, — Никаких рук. Подкидывая сладость в сторону Секко, хирург даже не целится — поймает, если ему нужно будет, или съест с пола. Это каждый раз увлекательно и, кажется, под каким бы углом не подлетел кубик, Секко шею свернет, но поймает. И сейчас, как обычно, он чертовски ловок, откидывая голову и словив зубами злосчастное поощрение, сразу раскусывая надвое, и это не сразу перекрывает противный солоноватый привкус семени, только больше подкрепив желание сблевать. Секко не жалеет, Секко держится. И, конечно, Секко удовлетворен не меньше, чем его хозяин, натягивающий на себя стринги с брюками, небрежно застегивая сверкнувшую в полумраке пуговицу. На внутренней стороне бедра четкий грязно-коричневый отпечаток ладони, и отстирывать его будет точно не сам Чокколата; ему плевать, сделает это чужой язык, руки или вовсе стиральная машинка. — Справишься сам, Секко? Я буду свободен не скоро, знаешь, я очень вымотался сегодня. Или потерпишь до ночи? — он на удивление быстро пришел в себя, и пусть на ногах устоять все еще сложно, действительно нежелательно было задерживаться в прихожей, подолгу восстанавливая дыхание после оргазма. Чокколата же знает, что у того встанет, и знает, что сам не станет пренебрегать ужином ради помощи. Потом — может быть. Обходя Секко и жидкости на полу, в дверном проеме на кухню останавливается ненадолго, не оглянувшись, просто слушая. — Потерплю, — на выходе отвечает Секко, опираясь на полку, когда встает. Он, конечно, не злился и не был раздражен, с чего бы. Смотря на силуэт Чокколаты, такой высокий и изящный, мог только выдохнуть; устало, вожделенно, все еще не понимая, как он вообще выглядел таким беспечным после этого дня, после всех тех тридцати четырех лет, все еще будучи собой. Вполне живым и здоровым собой, продолжающим ежедневно терроризировать если не все свое отделение в больнице, то хотя бы Секко. Если не самого Секко, то хотя бы его мозг, горло и задницу. Бесконечное отвращение, непонимание, привязанность, перетекающая в чертову зависимость и желание получить больше — да они оба ебнутые. И оба не назвали бы это любовью — как много между ними общего. Чокколата, в отличие от человека, не слишком гордо носящего звание питомца, не зависел ни от кого, но так же взаимно не понимал Секко, так же в мыслях прокручивал "Конченный ублюдок", когда Секко всем своим видом и словарным запасом показывал и высказывал свои "хочу", плотно связанные ни с кем иным, как с Чокколатой. Его ответ, на самом деле, важен не был; Чокколата уже получил, что хотел. Так же, как сам Секко, ежедневно получающий негласное разрешение на необходимые существование рядом, кубик сахара и воздух, наполненный тошнотворным запахом больницы.