Время жить

      Они летели домой. Вдвоём. В полудрёме он чувствовал, как тепло покалыванием разливается от внутренней стороны ладони, переплетённой с чужой, маленькой и нежной, по всей руке аж до солнечного сплетения — шпарящего вовсю радиатора в его груди. Чужая голова пристроилась у Хоппера на плече, и длинные тёмные волосы укрывали его не хуже самого роскошного и мягкого пледа из какого-нибудь шале, где обязательно есть камин и панорамный вид на горы. Они отправились как раз из такого холодного заснеженного места и летели… на самом деле неважно куда — в Нью-Йорк, в Хоукинс — главное, что домой. Так подсказывало сердце.       От большой высоты укачивало, мысли словно бережно обернули упаковочной бумагой, и они мягко отталкивались друг от друга, не натыкаясь на острые углы, светились мимолётными вспышками и снова гасли под веками — обкатанные прибоем осколки прошлого дня, прошлых жизней. Мышцы обмякали и расслаблялись, лицо теряло чувствительность и, кажется, впервые за целую вечность принимало спокойное выражение. Почти мертвецки спокойное. Безмятежное. За окном кабины монотонно гудел один из двигателей, облака разбивались о волнолом крыла, и вместе с ними развеивалась та застарелая боль, что не покидала его уже давным-давно, — практически стала его частью.       Хоппер больше не думал о боли. Только о доме. Но мысли оборвал мощный толчок, да такой, что всю кабину тряхнуло, как на воздушной яме. Кресло под ним завибрировало, свет погас, в ушах нарастал страшный гул. Кровь ударила в голову. Воздух кончался. Пробоина в фюзеляже. Разгерметизация. Кислородная маска — ему нужен был кислород!       В кутерьме он всё-таки поймал что-то похожее на маску, и как только режущий воздух обжёг его горло и лёгкие, сознание выбелило электрическим светом, а Хоппер с надрывным вздохом очнулся на полу. В бетонном мешке с лампой под потолком и единственной железной дверью.       Нет. Нет, он же летел… Хоппер попытался подняться на локти, но стянутые позади руки и ноги намертво затекли. Перекатившись на грязном холодном бетоне на бок, он глянул назад, где трое в форме столпились вокруг стула с сидящим на нём человеком в противогазе — двое в погонах и женщина в белом халате. Но как же самолёт? Он выбрался. Он летел домой!       Это место. Он его помнил, но прошло так много времени, что на целую жизнь хватит. И эти люди из КГБ.       — Снимите, — скомандовала тюремная врачиха, и один из гэбистов грубо сорвал противогаз с упавшей на грудь головы арестанта — его лица Хоппер не видел. Врачиха выудила из кармана фонарик и, приподняв чужую безвольную голову, посветила в один глаз, затем во второй. — У него кислородное голодание. Зрачок реагирует, но глаза неподвижны и остекленели.       — Приступ? — поинтересовался второй гэбист канцелярским тоном, держа руки за спиной.       Врачиха угукнула и выпрямилась.       — Помутнение сознания. Возможно, повреждение мозга, — она нагнулась к запястью арестанта прощупать пульс. — Но вообще здоровье у пендоса богатырское: давление, сердечный ритм тьфу-тьфу-тьфу.       — Так дольше ведь промучается, сплёвывает она!       Мужики дружно рассмеялись, и разом потерявшая интерес троица пошла к выходу, заставив Хоппера уткнуться лицом обратно в пол. Пока врачиха кулаком забарабанила в дверь, остальные резко подхватили его под мышки и поволокли вперёд, как тот мешок с костями. Мельком обернувшийся Хоппер всё же успел разглядеть сидящего на стуле здорового мужика с запрокинутой назад головой.       Мужик был похож на него как две капли воды. До того, как он превратился в изголодавшего каторжника.       Погоди. Чёрта с два. Что всё это значило? Что это было за место, и на каком, мать его, языке они сейчас говорили? Если по-русски, так ведь Хоппер его не знал, а если…       Нет, он не мог быть там. Не в Лефортово, не в долбаном следственном изоляторе долбаной гэбни.       Думай о полёте. Ты в воздухе, сидишь пристёгнутый к креслу в двенадцати километрах над землёй. Ты летишь домой, Хоп. Ты спасся.       Сколько раз его вот так пытали грёбанным «слоником»? Повреждение мозга, ну-ну. Сначала это были сами службисты: его избивали или душили, потом часами мариновали в допросной с переводчиком — первые разы просто падал на дурачка или молчал, сцепив зубы, но в итоге кислородное голодание сыграло ему на руку — на бессчётные повторяющиеся вопросы следаков он нёс околесицу о том, какую дурь и в каком порядке употреблял (а опыт у Хопа был изрядный). Однажды какой-то молодой хрен ему врезал, у Хоппера как раз руки были скованы спереди: так малец от неожиданности чуть стол мордой не расколол — так бился о него башкой! Короче говоря, после того случая следователь решил поменять порядок допроса — и всё из-за какого-то суицидника, дай ему бог здоровья.       Разматывать Хоппера поручили разработчикам. Пытки, как ни странно, требовали немалой физической силы, а ещё в структурах существовала такая коварная штука, как бюрократия: КГБ и администрация СИЗО, дабы снять с себя всякую правовую ответственность, перекладывали её на так называемые бей-бригады — тех же подследственных, но работающих на дядю в погонах, часто много лет — уж кому-кому, а этим товарищам опыта и мотивации хватало за глаза (чего не сделаешь ради УДО и удвоенной пайки?). На зоне их звали гадинами. Чаще всего новоприбывшего сажали в пресс-хату, где пара-тройка соседей выдавливала из него признательные показания, вынуждала сдать подельников (или хотя бы выдумать, если таких не имелось). В случае Хоппера это была информация.       Из новостей была хорошая и плохая: к его счастью, Хоппер ни бельмеса не понимал по-русски, что крайне усложняло его общение с сокамерниками. Плохая новость состояла в том, что американская разведка, очевидно, положила на его дело здоровенный болт, и экстрадиция ему светила так же, как развал — Советскому Союзу.       За время отсидки в Лефортово он железно усвоил две вещи: лучше всего у русских выходит искать врагов (по крайней мере, у тех, с кем он имел дело), и если ты, не дай бог, сломаешься и начнёшь их умолять — тебя дожрут, как паршивую овцу. Он видел и слышал это в застенках кучу раз. Так поступали все звери без исключения.       Ребят, разрабатывавших Хоппера, звали Волыной и Карбюратором (если со вторым он разобрался, то погоняло первого так и осталось тайной, покрытой мраком). Карбюратор хорошо вязал узлы и, пожалуй, в каком-нибудь БДСМ-клубе ему бы не было цены, Волына был моложе и выносливей — он работал кулаками. Порядок был такой. В пустом карцере Хоппера растягивали и подвешивали за руки над полом так, чтобы держаться на одних только пальцах ног. Волына брал кусок телефонного кабеля и начинал экзекуцию, позже к хорошенько разогретому Хопперу подходил главный гэбист, за которым, как видно, его и закрепили, и задавал одни и те же вопросы, пока Волына продолжал нахлёстывать, но уже легче, — в основном, чтобы не дать отключиться.       Обычно, чтобы заглушить крики, врубали большой магнитофон, в котором под гитару орал басовитый рычащий голос какого-то барда. Но в этот раз уже поплывший Хоппер вдруг уловил краем уха знакомую англоязычную музыку, заставившую его разлепить отёкшие глаза и сглотнуть слюну с привкусом железа, сочащуюся по давно небритому подбородку.       Он точно слышал эту песню, кажется, в начале семидесятых. Ну да, в Нью-Йорке…       Старик-офицер, подпирающий дверь спиной, затоптал окурок и, шагнув к Хопперу, неожиданно голосисто запел:       «Кто ты такой, пленник? Кто ты и откуда? Ответь! Будь благоразумен, ты можешь скоро принять смерть. Что же ты молчишь? Жизнь твоя в моих руках. Или ты безумен, или тебе неведом страх!»       Только сейчас Хоппер заметил, что вокруг них стелется белый сценический дым и два невидимых софита за пределами камеры направлены на него самого и на кагэбэшника. Рот разинулся что-то промямлить, но старик сделал жест рукой, и в ушах зазвенело от громкого щелчка, а хребет будто ожгло огнём. Музыка в магнитофоне стала громче и напряжённей, взвизгнула электрогитара. Волына с Карбюратором начали хором считать «один, два, три…», сопровождая каждый новый удар, на который гэбист молча кивал головой, пока не дошло до тридцати девяти. Свежие полосы крови раскрасили стены и пол. Наконец Волына обошёл еле живого Хоппера спереди, и в руке у того капал кровью уже не резиновый кабель, а настоящая кожаная плеть-многохвостка. Как в древнем Риме.       Срань господня, он понял, откуда знает эти песни. Бродвей. Они с Дианой ходили на этот мюзикл — «Иисус Христос — суперзвезда» Райса и Уэббера. Кагэбэшник, выходит, был Пилат, Волына с Карбюратором — Анна и Каиафа. А он, получается, был вместо Иэна Гиллана?       Тут со стороны коридора пугающе заскрежетал замок, и дверь ржаво растворилась в потоке ослепительного света только что зажёгшегося третьего софита, пропустив в карцер маленькую фигуру, завёрнутую в складки тканей с головы и до самых пят.       — Джойс, — произнёс Хоппер на выдохе самыми губами, без единого звука.       Она поплыла к нему мимо старика и разработчиков, театрально вытянув руки, едва земли касалась. И, боже, её голос был как свирель, не хуже, чем у оперной дивы:              «Я жила одним желаньем       Встретиться с тобою, но как странно всё сбылось —       Что теперь мне делать?       О, если б мы могли       Всё начать сначала!..       Я жила одной надеждой,       Но надежда эта превратилась в страшный сон.       В чём была ошибка?       Если б мы могли       Всё начать сначала!..»              Пока она ломала руки и убивалась у него в ногах, Хоппер пытался дозваться до неё громким шёпотом, с силой дёргал на себя чёртовы верёвки, но те не поддавались:       — Джойс! Господи, просто посмотри на меня, я живой. Джойс, что за херня происходит? — он затрепыхался из последних сил, прорычав сквозь зубы. — Развяжите, падлы!       Тут вновь вступил Пилат, подлетел к стоящей на коленях Джойс и презрительно отшвырнул её в сторону за рукав хитона:              «Вот за кого, несчастный безумец,       Примешь ты гибель,       Примешь ты муки!       Что ж, пропадай, мешать я не стану!       Я сделал всё!       Я умываю руки!»              Из динамика вырвался пронзительный гитарный соляк, взрывами загрохотали ударные, кругом поднялась суматоха, носились солдаты в майках и бутафорских шлемах, пели и танцевали одинаковые чернокожие девчонки в белых афро-париках и платьях с рукавами из длинных блестящих лоскутов. Хоппер беспомощно матерился. Потом кто-то одновременно подрезал обе верёвки, и он с высоты шмякнулся о пол, будто куль с дерьмом. Волына с Карбюратором за руки потащили его из карцера, но тот, другой Хоппер, так и остался висеть — он видел, когда обернулся назад. Видел, как один из солдат поднял копьё и проткнул тому сердце, а Джойс кричала, наблюдая за всем этим. Видел, но ни черта не мог сделать — даже докричаться до неё. Мог только наблюдать.       Спрятавшая лицо в длинном головном платке Джойс красиво жалобно запела:              «Я словно всё забыла, как других я любила. Всё не так! С ним всё не так! Я не знаю, как сделать первый шаг и что ему сказать. Я сделалась другою, не пойму, что со мною! Говорю, ты не в себе! Разве мало было у тебя таких, как он, мужчин? Ещё один! Я бешусь с тоски, я хочу понять, как ему внушить, чем его пронять? Вот до чего я дожила! Хороши дела!»              Поднявшись на нетвёрдые ноги, она поплелась к выходу, следом волочился край длинного хитона. Но стоило Джойс перешагнуть порог, как вместо тёмного глухого коридора она вышла в обыкновенную спальню до боли узнаваемого американского семейного дома. Светлую и обжитую, с колышущимися занавесками и большой кроватью с кучей огромных подушек.              «Разве это не забавно, а уж мне и подавно! Никогда я не была из тех дурёх, кого врасплох захватывает страсть. Ну и напасть! Вот до чего я дожила! Хороши дела!»              Джойс в сердцах сорвала свой платок, запустила в полёт сандалии и брякнулась калачиком на кровать так, что матрас пружинисто заколебался под ней сходящей волной. Её голос притих и надломился, глаза плотно сомкнулись с морщинками между бровей:              «Я ждать его не смею — и дрожу, и немею. А вдруг и он, как я, влюблён? Опять беда! Как быть тогда? Не знаю ничего! Я жду его. Хочу его. Люблю его…»              Умолкшая Джойс долго лежала ничком, практически не шевелясь, и только всхлипывала и вздыхала в холмик смявшегося одеяла, как будто и вовсе уснула. Но затем одна её рука ожила, украдкой подобралась к подолу и зачем-то откинула его, обнажив молочно-белую ногу аж до бедра. Потом она немного сдвинулась, и рука нырнула туда. Под юбку. Джойс задышала носом, шумно. Иногда коротко болезненно выдыхала ртом на грани придушенного стона. Поначалу её рука оставалась неподвижной, как будто под подолом ничего не происходило. Но после колено беспокойно заёрзало, упёрлось в кровать, лицо полностью вжалось в одеяло, отросшие волосы разметались. И вот — всё её тело плавно заработало, то приподнимая, то опуская таз, не резко, а сглаженными маятниковыми толчками, с оттяжкой, перетекая от кончиков пальцев ног до корней волос на макушке. Туда — и обратно.       Господи боже, Джойс. Что ты творишь?       Кажется, Хоппер не дышал с тех пор, как Джойс сказала, что его хочет (ему ведь не показалось?). Он был здесь и в то же время не здесь. Но главное — он физически чувствовал, что должен прикоснуться к ней. Сейчас, в эту секунду. Потому что каким-то непроизносимым языком она звала его — и никого другого. И как только Хоппер мысленно, невольно опустил ладонь ей на спину, её рука стала его рукой: именно так, как видела, чувствовала это Джойс в этот самый момент. И каким-то неведомым образом, словно по волшебству, он тоже… тоже ощутил её. Нависая над ней, вдавливая собой в кровать, дыша запахом её волос, прижимаясь со спины тесно-тесно. Соскальзывая пальцами вниз. В неё. Теряясь в ней. Делая так, как ей больше всего нравится, до миллиметра, до микропаскаля, до каждой чёртовой мелочи, из которых состоит жизнь.       И когда Джойс закаменела, а её движения стали более весомыми и медлительными, когда она, задрожав, сделалась совсем мокрой, раскрытой, выжатой по полной, невозможно, нестерпимо манящей, Хоппера, словно комом снега на голову, накрыло осознанием, что его нет. Совсем нет. И его хорошая, сладкая, дорогая Джойс плачет по мертвецу, который уже никогда не будет с ней так. И никак не будет, совсем. Только во снах, только в фантазиях — не по-настоящему.       Хоппер погиб. Её героя не стало.       Он проснулся с болючим стояком на нарах в промозглой одиночной камере. Твоя первая ночь на Камчатке, парень, добро пожаловать! Несколько часов назад, в собачий холод и в кромешной темноте, которую проедали одни воспалённые лучи фар и прожекторов, его и других счастливцев выдернули из обледенелого автозака, заглохшего дважды, пока они ехали сквозь невидимые снежные пустоши, и погнали коридором из выстроившихся надзирателей с овчарками и резиновыми дубинками. Спасибо хоть на этом — Хопперу в самый раз не хватало тайского массажа, кровь разогнать.       А если серьёзно, та ночь, наверное, была тяжелейшей в его жизни. Каждая мышца, каждая кость, каждый долбаный сустав в теле разламывало нечеловеческой болью и пронизывающим холодом. Он всерьёз думал, что не дотянет до утра. Окоченеет, или просто сердце прихватит.       Может, так было бы проще. Вот только вся пережитая им херня каким-то чудом сделала Хоппера неубиваемым. Огнеупорным пуленепробиваемым роботом или типа того, как те, кого их с Джойс малые смотрят по телику (гадство, это было раньше, сейчас, должно быть, всё иначе). Иногда ты просто не способен умереть, как бы сильно ни хотелось. Какую бы колоссальную тяжесть на себе ни нёс.       После Лефортово гэбня умудрилась даже устроить ему показательный суд: так уж было здесь заведено, что беззаконие — и то прикрывали стыдливой бумажкой с прокурорской печатью, хотя на деле это больше напоминало тройку НКВД: заведут в помещение, зачитают машинным голосом обвинение, и здравствуй, затерянная Камчатка.       По утрам их пригоняли на зарядку, заставляя хором орать «Катюшу» так, что внутренний двор заволакивало паром из десятков ртов, словно в огромной парилке под открытым бетонно-серым небом, не пропускающим и крохотного лучика солнца: долгое время Хоппер даже не брал в толк, что такое это «katyusha», отдалённо напоминающее «babushka» или «matryoshka». Без языка он чувствовал себя неандертальцем, таким же, как все прочие зэки, только ниже на одну эволюционную ступень. Приходилось изъясняться жестами, как дебил, повторять одну и ту же фразу — а русский, мать его, дохера сложный язык! В особенности, когда ты отморозил последние мозги, да и тюремный рацион не то чтобы помогает когнитивным функциям. Что говорить, если ротовая полость у тебя — и та не приспособлена выговаривать «vecher v haty» или «slavsya otechestvo»?       В тюрьме Хопперу присобачили на ватник нашивку «американец», видимо, как особо опасному элементу. Как ему скоро подсказала жизнь, труднее всего на зоне приходилось тем, у кого на воле никого не осталось, — кому не слали передачки, которые разменивали здесь на сигареты — лагерную валюту — различные услуги, да и просто нормальное человеческое отношение. Так вышло, что у Хоппера не было ни поддержки, ни крыши из блатных или администрации — один только вертухай Антонов, и тот надёжный, как «жигули» в мороз минус сорок.       Он скатился на социальное дно. Где ты никому не товарищ и никто не подаст тебе руки, чтобы подняться.       Он всё чаще пропадал в собственных мыслях. Иногда проваливался в них, как под корку льда, полностью теряясь во времени и пространстве. Как будто… что-то или кто-то стремился всеми силами оградить его от полного отчаяния, не дать опустить руки. В его пугающе правдоподобных снах всё смешалось, точно в параллельных реальностях: прошлое, настоящее, будущее, люди, события. Хоппер тосковал по своей скучной прежней жизни и в то же время мечтал о чём-то большем: какие-то до невозможности банальные вещи, которые их с Джойс дети назвали бы старпёрским движем.       Их с Джойс дети. Все его надежды, все грёзы отныне крутились вокруг Джойс Байерс.       Он отдал бы всё ради надежды — просто-напросто не мог остановиться, внутренний зуд бы не позволил. Джойс была такая же, а если она не справлялась, он делал это за них двоих — в кровь бы расшибся, но сделал всё, как надо. Нет, конечно, он ничего от неё не требовал. Разве что ужин в ресторане? И чтобы она, скажем, ради разнообразия надела вечернее платье, красиво обтягивающее задницу. Как-то мудак Антонов сказал о ней «твоя секси-мамочка». Хоппер представил, как молниеносно прописывает ему в челюсть, но вместо этого отчего-то заржал. Просто признайся, старик, тебе было приятно.       Джойс стала всеми женщинами, которые у него были. Ему грезились годы старшей школы, его первые отношения — не Джойс, другая девчонка, но с лицом Джойс. Одноразовый секс в его трейлере. Джойс библиотекарша. Образы Дианы и Джойс слились в один: он видел её беременную, видел их вместе в палате дочери. И затем похороны. Он видел их в постели, минуты близости с женщиной, которой никогда не знал, то, как никогда её не касался. Но как же всё было реально! Может, потому что и впрямь прожил все эти жизни где-то за ширмой обозримой действительности, по ту сторону зеркальной комнаты.       Сара и Оди тоже стали для него одной и той же девочкой. Их с Джойс малышка. Эгоистичная потребность воспитывать родного ребёнка — в этом возрасте ему полагалось иметь дочь-подростка.       По протоколу тюремный врач ежедневно осматривал заключённых и вёл журнал. У Хоппера случился провал прямо в больничке, пока ему мерили давление, — фактически уснул с открытыми глазами.       Там была дочка и гостиная в их доме. Малышке был годик. Её крохотные пухлые ручки карабкались по нему, ища опоры, крепко вцеплялись пальцами, на которых Джойс постоянно подрезала ноготки смешными детскими кусачками из набора. Движения мелкой были неуклюжие, как будто хотела потрогать всё и сразу, такие усыпляюще-плавные, что он, наверное, мог бы вот так сидеть рядышком и наблюдать часами напролёт.        У них был специальный цветастый коврик на пол, разбирающийся, как здоровенный мягкий пазл, и на нём целая гора игрушек. На день рождения дочке подарили большую пластиковую штуковину, в которую Хоппер засунул батареек десять. С каждой из шести сторон, включая верхнюю, горели и пищали миллион каких-то лампочек и кнопочек, всякие развивающие игры типа перебрось шарик из одной прозрачной трубки в другую или крути шестерёнки, чтобы в воде подпрыгивали звёздочки. После праздника с тьмой народу они с Джойс сами надолго зависли, пытаясь разобраться во всех этих приблудах, и от души нахохотались, мол, два взрослых человека не одупляют, как работает детская игрушка с маркировкой «1+».       Хоппер маниакально жал пальцем на звонок, вращающий в окошке грани с разными изображениями, как на рекламных щитах. Музыка тоже менялась под соответствующую картинку.       — Это утро. Это ночь. А это у неё день рожденья. Прикалываешь?       Правда, если мелкую и можно было занять на долгое время — так это танцующей мамой-уткой. Та переворачивала её вверх тормашками и совала в рот крутящееся колёсико снизу — такой себе вибромассаж зубов, ну а что, тоже полезно.       — Окей, это странно, но если ты не орёшь, меня устраивает, — умильно бормотал Хоппер, перебирая чужие шёлковые кудряшки.       — Эй, Хоп, — в дверях кабинета вдруг нарисовалась сияющая улыбкой Джойс. — Ты там скоро? Не хочешь перекурить?       Угрюмая санитарка вынула из ушей дужки кислотно-розового стетоскопа и с душераздирающим треском сняла липучку у него с руки. Видение тут же растаяло.       — Свободен. Зови следующего.       Хоппер взял с колен ушанку, натянул на голову и сутуло пошаркал к выходу, волоча за собой цепь. Из больницы он попал во внутренний дворик, только вместо неба в клеточку над головой почему-то было небо из кубиков: один из тюремщиков у стены нажал на рычаг, и кубики поменялись с дня на ночь. Вместо колючей проволоки по периметру вились спирали с нанизанными на них разноцветными колечками. Хоппера вместе с другими зэками колонной повели через внутренний КПП, на серых обшарпанных стенах мелками пестрели корявые надписи «Блок 1», «Блок 2» и так далее. В будке КПП дежурный, открывая автоматическую решётку, бил по кнопке, которая загоралась от удара, начинала играть весёлая музыка, а железная рамка радушно переливалась огнями в цветных лампочках. И снова глухой бетонный коридор: «Блок 3», «Блок 4»…       Зэков поочерёдно стали подводить к непонятному автомату навроде «Молотобойца», какой встретишь на любой праздничной ярмарке: давали в руки игрушечную кувалду и заставляли бить по крепежу рельсы в полу. Рядом столб с измерительной шкалой мигал и звенел, когда металлический шарик долетал до звонка, если удар был достаточно сильный: так сидящий на стуле распределитель сортировал людей по разным бригадам.       Хоппер уже поплёлся было к автомату, как другой надзиратель за спиной грубо отдёрнул его к двери с миленькой надписью «Капиталистический сектор» теми же детскими мелками:       — Тебе сюда, пендос!       Не успела за ним закрыться железная дверь, как Хоппера окружила целая орава вертухаев — человек восемь-десять. Последним вспыхнувшем в мозгу импульсом было сгруппироваться — быстро прикрыть голову и рёбра. Так он и поступил, когда вертухаи разом повалили его на землю и стали избивать ногами, без единого предупреждения, яростно пыхтя и чуть ли не брызжа слюной из пастей, как стая собак.       Удары сыпались отовсюду сразу. Взгляд застлало красной пеленой, в ушах бешено стучала кровь. Хоппер одурел, потерял самого себя в безумии обрушившейся на него боли — мог лишь жалобно скулить. И очнулся от своего же скулёжа в объятьях успокаивающей его Джойс: она лежала у него за спиной, пока он вслепую отбивался руками. Господи, ты мог ударить её, тупой ты кретин…       Они были в гостиничном номере. Он не помнил спросонья — всё доходило так долго и смутно, будто сон ещё продолжался. Наверное, сделали остановку между пересадкой, чтобы немного поспать первый раз за несколько ужасно длинных и выматывающих суток.       — Хоп, — прохладная ладонь Джойс накрыла его вспотевший пылающий лоб, целительная, как и её ангельский шёпот. — Всё прошло. Я здесь.       Он задышал глубже, стараясь выровнять жуткое сердцебиение.       — Милый, ты дрожишь. Тебе холодно? — его знобило. Джойс повыше натянула на него одеяло и подоткнула, пока он стучал зубами, съёжившись на боку. — Хоп, болит что-то? Скажи мне.       Он скомканно угукнул.       — Что болит?       — Всё.       Такое бывало с ним не единожды после очень тяжёлого дня лагерных работ. Приходилось сжимать зубы и терпеть столько, сколько терпится, — то есть пока не отключишься от боли и усталости.       — Ясно, — ладонь Джойс ласково прошлась по его бритой голове, и та решительно села на постели. — Просто полежи, я быстро. Поищу обезболивающее. Вернусь через минуту, хорошо?       В последний миг ему хотелось задержать её. Попросить остаться и просто лечь рядом так, как они лежали до этого, — честное слово, этого бы хватило, если не избавить его от мук, то приглушить ровно настолько, чтобы сделать их по-своему приятными, по-своему сладкими и дорогими сердцу в её неземных руках. Но кровать тихонько отпружинила, и шаги Джойс умолкли за скрипнувшей дверью.       Хоппер опять остался один. А когда его снова затянуло в тёмные воды, то выбросило уже на обратном берегу. Тот же бетонный мешок с лампой под потолком и железной дверью. Те же десятки ног в замызганных штанинах и берцах. Его мёртвое тело в луже крови на полу.       Всего лишь начало нового цикла. Всякий раз, Хоп, всякий раз ты почему-то думаешь, что всё кончилось. Что хуже быть попросту не может, всё, больше уже не вынести. Но всё повторяется. Снова. И становится только хуже. И хуже. И хуже.       Неудачный побег привёл его в другой, засекреченный корпус — что-то вроде исследовательской базы, совмещённой с тюрьмой строгого режима. Его пытали. Опять. Что ж, надо признать, второй вещью, которая давалась русским лучше всего, были пытки: такой изобретательности Хоппер, пожалуй, не встречал нигде. Чего они только не делали. Лили через тряпку кипяток прямо на лицо. Подвешивали человека ласточкой, прикручивали к пальцам рук провода под напряжением, а чтобы страдалец не высыхал между сеансами шоковой терапии, заботливо укрывали его мокрой простынёй.       Хопперу повезло — его торопились скорее допросить, так что в этот раз на всякие там изощрения не было времени. Когда его, разукрашенного, приволокли в полутёмную допросную, там уже заседали три гэбиста, включая его знакомого старика. И, как всегда, задавались однотипные вопросы: кто твои сообщники, какой был план и маршрут, про Антонова и так далее.       — Ещё один кирпичик в стене, — отрешённо промямлил Хоппер, изучая непримечательную голую стену.       — Записывай, — пихнул локтем гэбист своего соседа.       — «Пинк Флойд», — продолжил о своём Хоппер.       Парень с шариковой ручкой растерянно остановился:       — Это имя?       — Замолкни, — шикнул на него старик и кивнул Хопперу. — Продолжай.       Хоппер поскрёб ногтём занозистое ребро столешницы и наклонил голову к плечу. Задумчиво помолчал.       — По радио играли «Пинк Флойд». Я ехал за рулём, парни на заднем сидении. Мы как раз приняли вызов: мелкое хулиганство, то ли грабёж…       — Он мент, что ли? — опять вклинился недотёпа.       — Те двое начали горланить, подпевать. Я им говорю, мол, слышите, это у нас в машине стучит? И все умолкли, стали прислушиваться, — гэбня, как ни странно, тоже притихла, загипнотизированная рассказом и оживившимися руками Хоппера в наручниках. — На самом деле ничего там не стучало, я просто хотел послушать мою любимую песню, — он раскрыл ладони, веером растопырив пальцы. — Благословенная тишина. Шорох резины и ветерок из приоткрытого окна.       Гэбня многозначительно переглянулась между собой. Старик рассеянно постучал пальцами по наручным часам и окликнул охранника, стоявшего всё это время на входе у Хоппера за спиной:       — Давайте его в яму.       Его вытолкали во внутренний двор с двумя воротами друг напротив друга, те, что были позади, закрылись со сверлящим перепонки сигналом. Хоппер остался в полном одиночестве. Свинцовое небо меланхолично сыпало крупными хлопьями снега. С минуту ничего не происходило. Но потом он услышал рык. Там, за дальними воротами.       Он готов был поклясться, что слышал его раньше. И оказался чертовски прав.       Последнее, что Хоппер сообразил сделать до того, как прозвучал второй сигнал и открылись ворота, было добраться бегом до оружейного шкафа и достать оттуда первый попавшийся меч. Здоровая трёхметровая туша демогоргона вылетела на него с прытью леопарда: Хоппер и замахнуться не успел, как тварь повалила его на снег, а потом… потом он пришёл в себя в допросной. Лёжа разбитой харей в стол, вибрирующий от звуковых волн, доходящих издалека.       И снова троица гэбистов допрашивала его о побеге, будто между разговорами ничего не произошло. Старик стучал по наручным часам — стук, стук, стук — смотрел на охранника у дверей и хладнокровно командовал:       — Давайте его в яму.       Из коридора заходила охрана, где-то вдалеке доносились басы вроде как из колонки, Хоппера силком гнали к тем же воротам, давали по роже в качестве последней меры убеждения и вышвыривали во двор. В этот раз первым делом он перерыл шкаф и вооружился копьём. И лишь тогда заметил в паре шагов ещё одного заключённого — он лежал лицом в напитавшемся кровью снегу.       И всё повторялось по новой. Взбесившийся демогоргон разрывал его на куски. Потом допросная. Яма. Два тела на снегу. Демогоргон. Допросная. Яма. Три тела. Четыре, пять, десять, двадцать. Допросная. Яма. Допросная. Яма. Трупы, трупы, трупы…       Циклы смертей и воскрешений бесконечно сменяли друг друга. На неизвестно каком по счёту круге его дознаватели лениво покуривали в допросной вонючие советские сигареты. У первого из них было лицо Каллахана из его участка, второй выглядел в точности как старина Пауэлл, а третий, старик, — это был Мюррей.       — Америкос наш совсем прокис. — Пауэлл с ироничным видом стряхнул сигарету над пепельницей. На его голос будто наложили эхо в программе звукообработки. — Посмотрите на его рожу. Чего ты улыбаешься, как дебил? Он что-нибудь соображает?       — Вряд ли, — поддакнул ему Каллахан, его голос тоже раздваивался.       Хоппер повернулся на стуле. В тюрьме точно играла дискотечная музыка: отсюда не было слышно — только ухали ритмично басы, и стул под задницей вибрировал в такт. Что-то изменилось. Дым теперь заполнял всю комнату, но не сигаретный, скорее как из генератора.       Звонкие щелчки пальцев заставили Хоппера повернуться к Мюррею — он наклонился ближе:       — Закажи девушке песню. Не будь тормозом, — и махнул охраннику. — Давайте его в яму.       Хоппер протестующе заорал. Даже умудрился немного подраться с охраной прежде, чем ублюдки выпихнули его в яму пинками под зад. Нет. Сука, нет! Только не опять. Он подыхал столько раз, чтобы снова…       На этот раз рука сама выхватила наобум какой-то топорик — один хрен против твари оружие было бесполезно. Снаружи музыка стала громче, почти различимая. Он отошёл ближе к центру двора, переступая свои же трупы, и тут что-то потянуло его за штанину.       Один был живой.       Хоппер, не веря своим глазам, присел на колено: тот, другой, едва мог держать голову, но внезапно рывком притянул его за ватник к себе и держал так крепко. Прогудел сигнал, лязгнул замок на воротах — звуки стали объёмней, плотнее, как в каком-нибудь концертном зале.       — Поклянись, — хрипло, но твёрдо выдавил сквозь зубы другой Хоппер, глядя ему в глаза, и его голос висел в воздухе долго-долго, умноженный эхом, — что останешься жить. За меня. За нас.       Хоппер мог лишь ошарашено кивнуть головой. Белая человекоподобная фигура вышагнула из черноты открытых ворот. Он двинулся навстречу, крепче перехватив топор обеими руками. Морозный воздух словно наэлектризовался, готов был затрещать по швам, весь двор из конца в конец обложили мёртвые тела. И вот демогоргон сорвался в его сторону, но вместо того, чтобы встретить его в бою, как делал десятки, сотни раз до этого, Хоппер бросил топор в сторону и побежал — к горе из трупов, подпирающей одну из боковых стен.       Взревевшая тварь успела полоснуть его по спине. Хоппер упал, перевалившись через одно из тел, но нашёл силы подняться. Перешагнуть ещё одного, и ещё, а потом вскарабкаться наверх, и так, отталкиваясь, сбрасывая к подножью тех, что выстлали собой дорогу к спасению, нечеловеческими усилиями добрался до самой вершины, где кончалась стена его тюрьмы.       Он встал на подкашивающиеся ноги, там, на самом краю.       Он смог. Он выбрался.       Музыка стала совсем громкой, так близко. Хоппер закрыл глаза, и улыбка облегчения проступила на его высохших от жажды губах. Земля ушла из-под ног, и, до смерти обессилевший, он рухнул вниз — за стену, где клубилась непроницаемая первородная тьма.       Depeche Mode. Это были Depeche Mode. Играл их медляк. Странно, но Хоппер очнулся на трибуне в их школьном спортзале. В Хоукинсе. Всё было в шариках и мишуре, из генератора стелился дым, приглушённый свет разрезали лучи лазеров. Молодёжь уже расходилась, значит, бал близился к концу. Хопперу и самому не мешало бы прилечь — вело, как после плотной попойки.       Его вывел из прострации перестук женских туфель по деревянному полу.       — Эй, Хоп, — её голос был… моложе. Чёрт возьми. Перед ним стояла крошка Джойс Байерс в пышном нарядном платье до колена и с объёмной завивкой в стиле конца пятидесятых, та же веселушка, какой он помнил её в старшей школе. — Я думала, ты удосужишься пригласить меня на танец.       У Хоппера аж в груди защекотало — не иначе бабочки запорхали — так ярко светились у неё глаза, и эта кокетливая улыбка, маленькие девичьи ужимки, которые никуда не делись и в сорок лет. Его Джойс. Здесь. Боже, он представить не мог, как сильно скучал по тем временам, когда они…       — Ну? Так и песня кончится, — она выдернула его за руку на танцпол, огромного и неуклюжего, по сравнению с ней. — Куртку не снимешь?       Вот дела, на нём до сих пор был его уродский тюремный ватник. Хоппер бездумно расстегнул пуговицы и, раздевшись, вдруг обнаружил под низом новенькую белую рубашку и костюмные брюки, наглаженные, точно как на выпускной вечер. Чёрт, не будь он обритым наголо зэком, сошёл бы за видного кавалера. Впрочем, Джойс явно было плевать: она сходу повисла у него на шее, и Хоппер сгрёб её за талию, а там и обнял за плечи, запеленав всем собой тесно-тесно, — всё равно, кроме них, в зале никого не осталось.       Целое море шариков сонно шуршало под ногами. Ты только подумай, Хоп, — последний медляк на школьной дискотеке. Ты и она бухие в дрезину, все одноклассники разъехались, но только не вы. В голове полнейший кисель из случайных мыслей и впечатлений прошедшего вечера. Всё легко, всё плывёт, будущее неопределённо и нет никаких обязательств, никаких проблем. По крайней мере, на эту ночь. Только ты. Она. Эта музыка в пустом зале, и этот танец, больше похожий на пьяные обжимания, дико непристойные. О которых никто из вас назавтра и не вспомнит.       Ты шепчешь ей в ухо, вжимаясь губами в пахнущие лаком волосы, всякую чушь. О том, что всё спланировал на долгие годы вперёд. Как мечтаешь, чтобы она читала дурацкие статьи в женских журналах про то, как удивить мужа в постели. Как её начальник бесится каждый раз, когда Хоппер заходит к ней в магазин, и они уходят на перекур, где зажимаются на лестнице у чёрного хода. Чтобы наорать друг на друга, а через минуту вообще забыть, о чём орали. Чтобы никогда не ложиться спать друг без друга и обрывать телефоны друзей, если кто-то ушёл на попойку один. Чтобы они с Джойс были той самой парочкой, которая рядышком смотрит телик на диване и целуется при детях, а друзья последних обалдевают, что такое вообще возможно в их-то возрасте.       Песня закончилась, и за ней заиграло что-то быстрое и заводное. Открывший глаза Хоппер увидел вокруг них на танцполе разодетых счастливых шкетов в полном составе. Их пару бессовестно разбили: Оди потащила его за руку, Джойс закружилась с вымахавшим почти как он Уиллом, и всё завертелось, понеслось ослепительно ярким хороводом.       Когда Хоппер во второй раз проснулся в номере гостиницы, под окнами в какой-то тачке и правда пели Depeche Mode.       С ним была растрёпанная со сна Джойс в своей огромной жёлтой футболке и тёплых носках:       — Как ты? Ты уснул, когда я вернулась, не хотела будить. У меня есть обезболивающее, не хочешь выпить и поспать ещё немножко? Самолёт нескоро.       — Мне уже получше, — недвусмысленно замотал головой Хоппер и заторможено подтянул себе подушку, чтобы лечь повыше. — Просто… поговори со мной.       — О чём? — смущённо улыбнулась Джойс.       — Всё равно. Что я пропустил? Ты так и не рассказала про похороны. Они давали ружейный залп?       — Только не это, Хоп, — взмолилась она и обессилено раскинулась на постели, глядя в потолок. — Это был кошмар. Я вела себя, как конченная истеричка. Серьёзно! Я была самым ужасным другом и матерью на планете Земля.       Кажется, от таких откровений Хоппер окончательно проснулся: пялился на неё то с набегающей улыбочкой, то без комментариев поднимал брови и округлял глаза. Ну а Джойс, как всегда, бурлила эмоциями и иногда вскидывалась посмотреть на его реакцию.       — Мне надо было, чтобы всё сделали идеально и в точности, как я хочу. Господи, я срывалась на Мюррея. Наговорила самых мерзких вещей на годы вперёд. Я не могла быть нормальной матерью детям. Особенно бедняжке Оди! Мальчикам так вообще пришлось выслушать целую тираду про то, как, мать его, тяжело тянуть троих взрослых детей и как мне всё осточертело. Ты знаешь, наверное, нормальную женщину это бы отвлекло, но только не меня: всё стало только в тысячу раз тяжелее и невыносимей. Хоп. Я позвонила Диане и наехала на неё за то, что она недостаточную вовлечена в твои похороны. Что это вообще было? — они оба бестолково заржали. — А ещё вылезли мои хронические болячки и, боже, я не помню, когда мне было настолько хреново. Я была разбита. У меня не было ни морального права, ни времени горевать, и это убивало. Все вокруг казались мне бессердечными извергами. Но с кем я была по-настоящему жестока, так это с собой. А в целом похороны прошли идеально, тебе бы понравилось.       — Прости меня.       Повернувшаяся к нему Джойс резко изменилась в лице, когда увидела, что у него глаза на мокром месте. Нервно подскочила на локоть, будто вот-вот на него наорёт:       — Простить тебя? О чём ты? Это я чуть не разложила тебя на атомы!       Хоппера ещё сильнее пробило на смех так, что пришлось наматывать на кулак побежавшие по щекам слёзы.       — Ты же в курсе, что, когда ты поджарила шокером демособаку, то шарахнула и меня тоже? — пролопотал он, заводя себя и её ещё больше.       Лицо Джойс было бесценно.       — Господи Иисусе… Хоп, прости.       — Это фигня, меня пытали кипятильником! Правда, другому парню его в жопу засунули, так что я суперлегко отделался.       Кажется, он всё-таки перегнул палку, потому что Джойс нервно подхватилась и села с краю кровати, вперившись взглядом в стенку и теребя пальцами волосы. Ну, класс. Доволен теперь, шутник?       Он откинул одеяло и подполз к ней, осторожно приобнял за плечи, поддел носом ещё влажные, пахнущие гостиничным шампунем волосы на затылке, точно как нашкодивший пёс. Джойс навалилась на него спиной.       — Ты же знаешь, как обращать внимание на мои бредни?       Она лишь шумно размеренно выдохнула. Чувствовала, небось, как колотится у него сердце.       — Хоп, знаешь, о чём я думала? Не сейчас, раньше.       — О чём? — его руки у неё на плечах стали смелее и твёрже, как будто утвердились на своём законном месте. Проехались вниз, к покрывшейся мурашками коже. И вверх.       — Я думала, Джойс, он так много делает для твоей семьи. Так носится с вами. Должна ли ты в благодарность с ним переспать?       — Так, вот это было обидно…       Она не дала ему закончить, сграбастала его руку и уверенно прижала к своей груди, а там, ей-богу, было за что взяться: кроме тоненькой футболки, ничто не мешало ему заценить, насколько отвердели у неё соски. У Хоппера дыхание вышибло из лёгких, не говоря уже про стояк где-то с середины рассказа о похоронах. Но если он и растерялся, то ненадолго. Подключилась вторая рука. Господи боже, он сам не знал, где брались те силы сдерживаться после скольких там месяцев тюрьмы? Он даже мечтать не мог о такой роскоши, как женская грудь, — да какое там! — грудь Джойс, такая мягонькая, такая обалденная, что чувствуешь себя не иначе как младенцем.       Джойс тихонько замурлыкала, заёрзала, потираясь о него спиной и подставляясь для поцелуев, пока он наобум тыкался ей в висок, в скулу, за ухо. Нашарила другую его руку и настойчиво потянула вниз, а там он и сам угадал направление: задрать край футболки, нырнуть пальцами между простынёй и влажным клочком ткани, под которым она уже была горячее некуда. Сгрести всей пятернёй так плотно и собственнически, чтобы она почувствовала, как умещается целиком в одной его руке. Чтобы не сдерживала ни стона, ни благодарного всхлипа.       Джойс отстранилась, но лишь затем, чтобы снять футболку. Хоппер даже как-то опешил — так круто всё перешло к сексу. Нет, в конечном итоге они бы это сделали — если не на дороге с Мюрреем и тем русским в машине и не в церкви, так в маленьком, уютном и полутёмном гостиничном номере с ламповым теликом, белым телефоном на тумбочке, минибаром и чем там ещё — так даже лучше всего. Просто это было настолько больше, чем он когда-либо просил, настолько больше, чем он заслуживал… И почему ты не можешь перестать думать хотя бы на грёбанную секунду, идиот?       Ровно секунды ей и хватило, чтобы развернуться к нему и притянуть в поцелуй, а Хопперу — найти новую любимую часть её тела: его кры́ло от нежности её губ, от её языка, чёрт, он не помнил, как давно с кем-то вот так же целовался — очертя голову, словно озабоченный пацан в пубертате, почти захлёбываясь. В упор не замечая, как чьи-то хваткие ручонки под шумок тебя раздевают.       Хоппер мягко отодвинул её за плечи и заглянул в глаза, ища подсказку за плотным покровом возбуждения:       — Может, лучше оставить?       — Хоп, ради бога, сними с себя эту сраную футболку.       Ладно, это звучало достаточно убедительно, чтобы заставить его без лишних вопросов расстаться с футболкой, а заодно со своими и её трусами. Носки Джойс он аккуратно стянул пальчиком, пока на пробу трогал губами и языком внутреннюю сторону её бёдер, стоя коленями на полу.       — Я колюсь, да?       Судя по расфокусированному взгляду Джойс и влажному блеску её жемчужных зубов между приоткрытых губ, последним, что её заботило сейчас, была его щетина. Хоппер уловил сигнал и смял её сочные, аппетитные ляжки жёстче, хищно прихватил зубами лобок, отчего Джойс крупно вздрогнула и задохнулась смешком напополам со вскриком. Он не стал её мучить: опустился ниже, приникая ртом жадно, но всё ещё достаточно нежно, позволяя ей направлять его едва заметными колебаниями дыхания, языком тела, силой, с которой её пальцы беспомощно сжимались на его запястье. Он и сам так шумно и горячо сопел, что его дыхание, казалось, заполняло всю комнату. Отстранялся с влажным звуком, чтобы рассмотреть её, пока подвернулась такая возможность, и вновь возвращался к череде коротких дразнящих поцелуев, а потом углублялся языком, прокладывая длинную линию от влагалища к клитору и беря всю вульву целиком в обжигающий вакуум, от которого по всему телу Джойс будто прокатывалась волна коротких замыканий — так её ломало и подкидывало на постели.       Хоппер был практически уверен, что такими темпами сможет и до оргазма её довести, но, вроде как, они не особо спешили. К тому же, чёрные глазища Джойс так призывно горели над высоко вздымающимися грудями, что его подопустившийся было член опять мучительно напомнил о себе.       — Хоп. Поцелуй меня.       Дважды можно было не просить. Ладони ещё раз широко прошлись по внешней стороне её бёдер, опуская их вниз. Колени оторвались от пола, и Хоппер неторопливыми шажками самых нежных засосов соединил чувствительный холмик её лобка с впадиной пупка, с содрогающейся от ударов сердца долиной между грудей, с ярёмной ямкой и наконец — с губами, с её ненасытными, умопомрачительными губами, россыпью беглых поцелуев, которые ей не терпелось растянуть в один нескончаемо долгий, нескончаемо приятный, как их немыслимое, долгожданное воссоединение.       Хоппер подловил момент, чтобы вновь скользнуть ладонью к её промежности, и да — Джойс была мокрее некуда. Его соскучившаяся девочка.       Он оттолкнулся, придерживаясь рукой о постель: Джойс подняла одну ногу обратно на край кровати и бессовестно изучала взглядом его торс, на пару секунд остановилась на члене и снова нашла глазами его глаза. Хотел бы он на миг прочесть её мысли: наверное, думала, как он изменился, — и нравилось ли ей то, что она видела?       Хоппер твёрдо встал на ноги и подтащил Джойс за голень ближе к себе, поставил одно колено на край и подхватил вторую её ногу, круто приподняв её бёдра над постелью: она сама упёрла маленькую узкую ступню ему в плечо, очевидно, заинтригованная его выбором позы, — смотрела во все глаза. Больше медлить было невозможно. Рука сама до боли сдавила член у основания, прошлась по всей длине парочкой пробных фрикций. Он не думал, что когда-то в обозримом будущем поймает себя на мысли, что забыл, каково это — держать в руке свой эрегированный член. Бывало, он просыпался со стояком, но в тюремной камере на Камчатке последнее, чего тебе хочется, — это передёрнуть. Так что да, он не дрочил целую вечность, и, боже правый, это того стоило, если на воле тебя ждала такая женщина, как Джойс Байерс.       Ждала, покусывая губу, как ты вставишь ей, а потом отдерёшь как положено за восемь долгих месяцев разлуки.       В таких ситуациях самое трудное — не кончить в первую же минуту. К счастью, сила выдержки у него тоже прокачалась до сверхчеловеческих высот. Но как же в ней было одуряюще хорошо! Как сорок лет брести по пустыне и погрузиться с головой в воды оазиса. Без шуток, она была создана для него. Вылеплена из само́й нежности, податливости, и бархатной, горячей, будоражащей тесноты, от которой хочется выть в голосину. Он и взвыл, когда мошонка хлёстко поддала по её потрясающей мягкой заднице, а головка, кажется, дошла до матки. Джойс чуть притормозила его ногой, но тут же облизнулась с заполошным однозначным «да». И он задвигался теперь уже беспрепятственно, когда резко, когда с оттяжкой, но пока ещё не слишком быстро, чтобы удовольствия хватило на них обоих.       Джойс была невероятной женщиной. Джойс жалела его именно так, чтобы не чувствовать себя ущербным слабаком: ей не нужно было задвигать высокопарные речи — он видел всё сам в её глазах, когда она ласкала его так, будто шрамы действительно его украшают. И нет, он не читал её мысли, но какими-то фибрами, невербально, её участие, её сердечность, забота о нём доходили до самых огрубевших и нечувствительных слоёв его сердца. И она снимала их с хирургической точностью, слой за слоем. Потому что хотела и брала его самым естественным для себя образом. Потому что любила каждый его шрам. И гладила, и целовала без отдалённого намёка на отвращение, доводя Хоппера до исступления.       Просто потому, что он заработал право быть счастливым. Он мог позволить себе жить — нормальной жизнью. И любить. Как все люди.       После того, как Джойс расщедрилась до такой степени, что сделала ему крышесносный, лучший в его жизни минет (ещё один повод встречаться с наученной секси-мамочкой), они вместе опытным путём нашли ту позу, в которой было бы приятней и быстрее всего кончать, то бишь коленно-локтевую.       Пришлось немного поиграться с углом наклона и вхождения, всё-таки тридцатисантиметровая разница в росте — это вам не шутки. Джойс беззастенчиво жалобно стонала на особенно жёстких, размашистых толчках, которые он чередовал с меньшей амплитуды, но более глубокими. Сосредоточенными аккурат на той волшебной точке у неё внутри прямёхонько за клитором. В конце она так отчаянно его умоляла, срывая голос, что Хоппер не нашёл ничего правильней, как рывком подхватить её к себе на колени, без задней мысли облизать пальцы, приставить к вульве и дотрахать до темноты в глазах, до частичной остановки сердца, до томительных судорог в конечностях и низу живота. А потом кончить самому так, что и умирать было не жалко.       Когда они приходили в себя, насквозь мокрые и запыхавшиеся, Джойс — у него на коленях, Хоппер — уткнувшись лицом ей в плечо, на тумбочке у кровати внезапным взрывом проснулся телефон. Джойс с недовольным хныканьем доползла до угла и подняла трубку, в которой единственный и неповторимый голос Мюррея отчеканил:       — Это всё, конечно, замечательно, кроме того обстоятельства, что меня будит стучащая в стенку кровать в полседьмого утра. Спасибо.       А дальше — гудки. Хоппер на минуту подвис: в голове была одна только восхитительная пустота — никаких мыслей, никаких забот, никаких планов. Ничего. Из транса его вывела мягко улыбающаяся Джойс, которая сидела рядышком с ним и просто смотрела. Молча смотрела и любовалась.       Сегодня они летели домой. Вдвоём.