The Art

Когда Чон Хосок смотрел на Ким Тэхена, ему хотелось так же. Делать так же. Жить так же. Выглядеть так же. Быть таким же. Быть искусством, черт побери. Таким изысканным, утонченным, недосягаемым, но одновременно с тем мужественным и действительно обворожительным. Харизматичным, умным, красивым, стройным, интересным и загадочным. Чон Хосок хотел быть таким же идеальным портретом. Чон Хосок хотел быть олицетворением слова «искусство». Чон Хосоку хотелось быть таким же, как Ким Тэхен. Они оба учились в академии исскуств. На одном потоке и в одной группе. Хосок мог лицезреть Тэхена каждый день, наслаждаясь чужой внешностью, начитанностью и буквально исходящей от парня великолепной эстетикой. От Ким Тэхена веяло комфортом. С Ким Тэхеном всегда и всем было хорошо и сладко. Всегда и всем было тепло от его природного очарования и уютно от его приятной, белозубой улыбки. Он был той самой картинной галереей: собирал вокруг себя толпы людей, заинтересованных и восхищенных. Они все желали запечатлеть его, запомнить, вбить в свою голову его образ до мельчайших подробностей: от походки и параметров, до безумно милой привычки морщить ровный, красивый нос, когда он был чем-то недоволен. И ведь Ким Тэхен позволял. Любил чувствовать себя Давидом или, как минимум, одним из великих творений Караваджо. Он дружил со всеми, общался со всеми и помогал всегда и всем. Он сумел сделать так, чтобы у всех был весомый повод его обожать. Ким Тэхен замечал всех вокруг. Более того, если бы его спросили, Ким Тэхен мог бы с уверенностью ответить, что он любил всех вокруг. Всех вокруг, кроме Чон Хосока. Чон Хосока он не замечал вовсе. Единственное, что Тэхен мог позволить себе к нему испытывать — это что-то похожее на легкое презрение смешанное с жалостью. Скользкой, холодной и жутко неприятной. Ким Тэхен думал, что Хосок был из той так называемой серой массы. Или он и был этой массой. Даже если не массой, то уж явно не менее серой и расплывчатой. По крайней мере, он его таким считал. Ведь Чон Хосок странноватый. Всегда в чем-то простеньком, не ярком. С наушниками в ушах, банкой энергетика в костлявой, длинной руке и большущим, бездонным рюкзаком на перевес. Хосок вел вечные разговоры о танцах, книгах и немного о скейтборде. Любил карамельные леденцы на палочке, старые альбомы поп-звёзд нулевых и нелепые мягкие игрушки из автоматов, что стояли в каждом первом супермаркете Сеула. Чон Хосок выглядел всегда уставшим, будто не спавшим со времен появления самой вселенной и не стеснялся светить своими синяками под глазами каждый божий день. Он был худым, высоким, но на удивлением крепким и выносливым, хоть и недостаточно, чтобы у него отсуствовали комплексы. Его лицо было резким, контрастным, можно сказать чересчур рельефным, из-за чего многие поговаривали, что Чон Хосок — это ни что иное, как живое воплощение вселенной Тима Бертона, со всеми её ассиметричными фигурами, скелетообразными персонажами и мрачным, пугающим цветокором. Когда Чон Хосок проходил по бесконечным коридорам академии, передвигаясь незаметно, словно тень, кто-то даже шарахался от него и от его стопки старых, благоухающих не самой благородной древностью, книг. Чон Хосок любил учиться. Его всегда можно было увидеть с идеально написаными размашистым, но узким почерком конспектами, сочинениями или же докладами. Его так удивительно сильно затягивала вся эта бумажная, абсолютно скучная и унылая белебирда, что иногда яркий, безумный блеск заинтересованности даже имел возможность затмить усталость в его мутно-серых глазах. Тэхен с самого первого взгляда на чужие острые скулы понял, что общению не быть. Чон Хосок оказался первым, от кого такого изысканного Ким Тэхена, бывало, совершенно не изысканно подташнивало. Тэхен пытался, правда пытался не замечать. Ни взгляды, ни касания, ни бесконечные карамельные леденцы на палочке, что он мог найти в своем шкафчике чаще, чем собственный пенал. Он пытался, все понимал, но все же надеялся, что спустя какое-то время парень одумается. Поймёт, что был слишком наивен и глуп, и вернётся обратно в свою страну кошмаров, Хеллоуин-таун или даже в сам мир покойных, но не самых святых душ. Не важно куда, главное — подальше. Толпа зрителей Тэхена не осуждала. Ким Тэхен ведь не хочет, а значит так нужно. Да и как эти двое могут стать приятелями, если Хосок — персона приземленная? Толпа зрителей искренне считала себя ценительницей прекрасного и возвышенного, а значит точно знала самое главное правило того самого возвышенного: искусство и приземленность несовместимы. А Ким Тэхен был преданным фанатом исскуства. Самым преданным. Фанатом превосходной Венеры Милосской, бесконечно бушующего, отчаянного моря Айвозовского и умиротворенного застолья тайной Вечери, а не стандартных пубертатных мальчишек, похожих на Виктора Ван Дорта больше, чем сам жених несчастной, мёртвой навсегда-невесты-Эмили. Но в один момент, думает Тэхен, все как-то начало скатываться по наклонной. Куда-то туда, в мир Чон Хосока. И уже даже не важно куда именно: в мир мёртвых, страну кошмаров маленькой девочки в жёлтом плаще или же Хеллоуин-таун, в котором проживают тыквоголовый Джек, море тайн и фанаты рождественских носков, развешенных на кирпичном камине. (откуда конкретно взялся Хосок гадали до сих пор). Это все совершенно точно не имеет определенной ценности. Потому что Хосок на сцене — гребанное произведение Вивальди, не иначе. Его точеные движения, убийственный образ и захватывающий взгляд. Мокрый язык между ярких, узких губ и ладонь, заманчиво проходящая от ключиц к паху. Его гибкое тело, будто бы созданное для того, чтобы изображать самые лучшие, величайшие композиции Моцарта и Шопена. Его единство с самой музыкой. Чон Хосок оказался воплощением нотных листов. Чон Хосок, выступающий на довольно простеньком конкурсе талантов, что проводился в концертном зале их академии, вскружил голову. Очаровал. Обрел полный контроль над зрителем. Полный контроль над тем, кто обрел билет на этот потрясающий музыкальный перфоманс. Ким Тэхен билет, как оказалось, обрел. Ким Тэхен теперь считает себя одержимым. Потому что нельзя вот так. Потому что это не честно. Потому что Ким Тэхен теперь замечает. Никого, кроме Хосока, не видит. Только его теперь слушает. Впитывает в себя каждую минорную, звонкую ноту. Печальную, но такую прекрасную. Ведь у Чон Хосока апатия. Хроническа депрессия, в обнимку с антидепрессантами и парой не особо действенных сессий с психотерапевтом. А про Ким Тэхена Чон Хосок вспоминать искренне не хочет, потому что когда долго смотришь на Мона Лизу, которая так и не посмотрит на тебя своими глубокими глазами в ответ, она может начать тебе надоедать. Ким Тэхен и Чон Хосок все еще на одном потоке. Учаться в одной группе и пересекаются взглядами, проходя по бесконечно-длинным коридорам одной и той же академии искусств. И толпа зрителей может теперь абсолютно точно сказать, что Чон Хосок все такой же посредственный этюд Ванессы Мэй, что имеет все шансы стать легендарным. А Ким Тэхен все такой же изысканный черный квадрат. Пустой местами, но безукоризненно идеальный.