Он говорит...

      Он говорит:       — Пойдем, Генри. Нам пора.       Я раздраженно фыркаю:       — Вот еще! Мне и здесь хорошо!       Он настаивает:       — Генри, ты ведь меня любишь. А я люблю тебя. Просто доверься… пойдем.       — Нет, — я отворачиваюсь. — Не сейчас. Я хочу пройти этот путь еще раз. Пожалуйста.       Он терпелив. Он позволит, я знаю. Он разрешит… Он…       Он уходит. Я вновь остаюсь в одиночестве.       Вокруг только дикие скалы. Мощные гранитные хребты. Плоские вершины. Небо желтое, солнце на краю, закат. Белые птицы кружат в ущелье, дерутся за норы на склонах, ругаются.       Я смотрю, не дыша.       Внизу река. Мелкая и спокойная, хоть и горная. Гладкая, словно теплое зеркало. Когда-то здесь ходили караваны. Сотни, тысячи. Прямо по воде.       Солнце садится. Золотое марево накрывает мир. Удивительное место. Волшебное.       Я спускаюсь к реке. Воды сначала по щиколотку, но чем дальше, тем глубже становится. Еще немного и еще… Не страшно. Идти легко. Дно ровное — совсем не илистое. Оно вымощено плоскими шершавыми плитами. Это не просто река, это дорога в Офир, к копям царя Соломона, в Золотую страну.       Это путь.       Я всю жизнь искал его. Был в Индии, в шахтах Саксонии, у Великих водопадов в Перу, в горах Мозамбика… и наконец нашел. После долгих лет поисков, после бесчисленных разочарований, когда я чувствовал себя всеобщим посмешищем, когда коллеги отвернулись от меня, а друзья и родные назвали безумцем, я нашел путь! И я иду.       Река поворачивает направо, затем налево, начинает тихонько шуршать, то тут, то там, неровными заплатками отражая золотое небо… а я иду и представляю длинный караван…       Рыжие верблюды недовольно хрипят — тюки с золотом тяжкая ноша, но людям приходится еще тяжелее — основную часть золотых плашек переправляют на широких плотах особой конструкции, с колесами по краям. На мелководье плоты превращаются в обозы, ишаки перемалывают воду копытами, вытаскивая, вытягивая груз, люди покрикивают, переругиваются, как те птицы… золотые плашки тихонько позвякивают в тюках. На каждой — царская печать со звездой. Путь неблизок — по дороге-реке, через заросшие акацией пустоши, к побережью, к шумному Фарсису и, наконец, к пристани, где уже ждут финикийские корабли. Их полосатые паруса еще убраны, но вот они с шорохом расправляются и…       Я подхожу к следующему повороту и останавливаюсь. Дальше мне нельзя. Я не могу дальше, я словно утыкаюсь в невидимую стену.       Все потому, что я ошибся... тогда. Сглупил — я так торопился, что нанял в Джизане первых попавшихся проводников и так много болтал в пути, что заразил их своими россказнями. Заразил своей мечтой. Только я болел Офиром, а они — просто золотом. Тогда, в тот жаркий полдень... Я умер. Не помню с чего началась наша ссора и как долго меня били — первый удар пришелся по голове. Здесь, на берегу, под старой акацией лежат мои скрученные останки — кости и тряпье.       Солнце садится. Река уже не кажется золотой, она темная и совсем-совсем тихая. Там, за поворотом, моя мечта, но я не могу больше сделать ни шага, я прикован к этому месту, словно проклят и уже в аду, я не могу посмотреть, я не могу… я не мо-гу да-же зап-ла-кать, а мой крик не спугнет местных птиц, я не могу-у-у! Господи… Господи, я не могу!       Я позвал Его, и Он, конечно, тут как тут.       Пришел и говорит:       — Генри, нам пора.       Нет. Я всю жизнь бродил по свету, я искал — копи… и себя, наверно. Я никогда не был привязан ни к людям, ни к дому, всегда на ногах, всегда налегке. Я — кочевник. Господи, я не хочу в этот твой Рай, пойми, он для меня невыносимо статичен! Давай, лучше в ад! Только… когда я буду вариться в котле, в Геенне Огненной, пожалуйста, дай мне весло, я буду грести, буду двигаться, буду хоть куда-нибудь спешить, буду искать что-нибудь… я буду…       — Генри, — Он невероятно терпелив. — Нам пора. Пойдем.       Он прав, только…              Я шепчу: — Мне надо… я хочу посмотреть, что там, за поворотом. Прошу тебя. Позволь мне… а после я пойду с тобой, куда пожелаешь.       Он разрешит мне, я знаю. Он...       И Он разрешает. Невидимая стена, преграда, исчезает. Я иду дальше. Дальше, и дальше, прямо в сизые сумерки, но я вижу все вокруг очень ясно, я ощущаю, я слышу звуки и запахи, я тороплюсь, тороплюсь, тороплюсь!       Река сужается. Течение становится сильнее. На прибрежных валунах глубокие, старые царапины — это плоты бились о камни, когда река разливалась в сезон дождей, становилась быстрой и озорной. А это?.. Что это?!       Высоко надо мной появляется каменный мост — от скалы до скалы. Очень старый, полуобвалившийся, но все равно такой огромный, могучий, древний! Невероятно сложной конструкции, с искусным барельефом... мост!       Я карабкаюсь выше, я лечу, я стремлюсь и я вижу!       Я вижу Офир.       В круглой долине между скалами, везде, повсюду, возвышаются каменные отвалы. Груды камней и песка, заросшие колючим сухим кустарником. Тут же останки каменных зданий, лишь очертания фундаментов. И черные норы — в земле, в скалах, везде, словно гигантский вскрытый муравейник. Шахты.       Я спускаюсь в долину. На сухой потрескавшейся земле в беспорядке валяются каменные кубики. Они ровные, почти одинаковые по размеру и дырявые. Я присматриваюсь к одному из кубиков. Это молот для дробления породы. Деревянная рукоять уже сгнила и осыпалась. Просто молот. И здесь таких сотни, тысячи, брошенных, уже ненужных. Боже мой…       Он снова приходит, но молчит — показывает мне внутренность шахт. Золота в них больше нет, жила истощена.       Он показывает мне могильник на краю поселения — там слоеный пирог из старых костей. Здесь умерло много людей и живности. Есть и лошадиные черепа. А вот, кажется, верблюд… и осколки кувшина, и бронзовая пряжка с резьбой, и наконечник стрелы... А это что? Кажется, подошва от сандалии. Надо же, как хорошо сохранилась.       Я смотрю на все это… я брожу среди камней и ничего не чувствую. Ни-че-го, кроме очередного разочарования. Это место уже не удивительное. И не волшебное. Жила иссякла, люди бросили Офир. А я? Почему так пусто внутри? Неужели я тоже искал лишь золото?       Нет. Я искал живой Офир, полный людей и того древнего духа, той истории, того времени, за тысячи лет до нашей эры, а нашел только мертвые кости да черепки. Офира больше нет. И меня больше нет.       Вокруг тихо и темно. Я отворачиваюсь от руин и вдруг ощущаю теплое прикосновение, как будто кто-то положил ладонь мне на плечо. Это снова Он.       Он говорит:       — Пойдем, Генри. Доверься мне.       — Да, — обреченно соглашаюсь. — Я готов. И, пожалуйста, не забудь про весло. Я ведь кочевник. Я буду грести по Геенне и болтать с бесами.       — Весло… — кажется, Он улыбается. — Да-а-а. Весло — это очень важно, Иржен.       — Что? — видимо, я ослышался. — Я не Иржен, я Ген…       — Весло, Иржен! Весло!

* * *

      — Иржен! Весло! Ч-ш-штоб тебя разорвало! Проснись уже!       Я открываю глаза. Мир вокруг меня качается в жарком ярко-белом мареве. Кто-то орет:       — Иржен! Весло! Подставь весло! Богиня-мать, да что с тобой?!       Все качается. Под рукой у меня толстая шершавая рукоятка, с насечками и бронзовым навершием. Весло. Впереди — огромный темный камень, валун. Он приближается. Я хватаю весло, выставляю его вперед, падаю на одно колено, изо всех сил отталкиваюсь от валуна, рычу, и плот уходит от столкновения со скалой, лишь чиркает по ней боком. Ишаки хрипят и тащат плот дальше, прямо по мелководью, против течения. Немного занесло. Бывает.       — Иржен!       Мне в лицо прилетают холодные брызги, а потом и оплеуха — это Аскхен, мой старший брат. Он кричит, трясет меня за шкирку и грозит гневом богов, а я лишь таращу глаза, рассматривая все вокруг — реку с диковинным мощеным дном, желтые скалы, то обрывистый, то пологий берег…       Это мое первое путешествие. Я впервые сопровождаю караван до Офира. Брат взял меня с собой и уже не раз пожалел об этом, ведь я не умею торговаться с купцами и требовать большего вознаграждения, не могу правильно держать тяжелый кривой меч и направлять плот, у меня не получается вязать тюки так, чтоб кувшины с розовым маслом стояли один к одному и не опрокинулись, я ничего не умею, но…       Здесь так удивительно! Волшебно. Так бы смотрел и смотрел...       — Иржен!       Я вздрагиваю, кошусь на брата — еще одна оплеуха? Нет. Брат треплет меня по макушке, подсаживает на своего высокого рыжего джеммеля, сует мне в руки кусок лепешки и какой-то размякший сочный фрукт:       — Ешь!       А потом Аскхен уходит. Я слышу его зычные выкрики — плоты пока пустые, но все равно очень неповоротливые. Аскхен умеет с ними управляться, знает, как повелевать людьми и скотом. Я горжусь, что у меня такой брат, и счастлив, что я здесь.       Я мечтал о путешествии в Офир с самого детства, просил Аскхена, пару раз даже сбегал из дома и получал по ушам, но… этой весной мне исполнилось шестнадцать, я уже взрослый, и вот, я здесь. Покачиваюсь в седле, жую лепешку, заедаю фруктом, облизываю липкие от сока пальцы, а вокруг жаркий полдень, теплая река, плоты, шумный караван и дорога.       Путь.       Мы поворачиваем раз, другой, третий, и я забываю про жару и усталость — прямо надо мной появляется мост. Огромный, каменный, от скалы до скалы. Под ним — яркие полотна. Розовые, красные, белые, испещренные звездами Сулеймана. Они трепещут на ветру… а потом я вижу ворота, растущие прямо из воды, роскошные, резные, обитые бронзой и золотом. Ворота открываются нам навстречу, и я вижу город.       Золотая земля. Офир. Он очень шумный, пыльный, тесный, битком набитый людьми, обозами и живностью.       Я выпрыгиваю из седла, бегу за братом, следую за ним по пятам, и смотрю, смотрю, смотрю! И никак не могу насмотреться! Что со мной? Почему…       Почему я плачу? Я прячусь за спиной брата, посреди шумного Офира, и никак не могу успокоиться. Слезы так и катятся по щекам. Я опускаю голову, прикусываю губу и потихоньку вытираюсь рукавом. Аскхен в это время торгуется с купцами из Синташты, машет руками, как будто уже ведет бой. Купцы сдаются. Аскхен получает все, что нам причитается, и даже чуть больше.       Солнце печет почти невыносимо. Слезы высыхают. Шумная толпа смыкается вокруг нас, приходится немного потолкаться. Дорога скользкая – она залита подкисшей болтанкой для скота. Мы идем к нашим плотам. На них уже грузят тяжелые громоздкие тюки. Внутри — царское золото, я уже знаю. Мы повезем это золото до Фарсиса.       Брат проверяет, все ли в порядке с привязью, снова вручает мне весло и бурчит:       — Смотри. Запоминай. Не спи. Будь наготове, река нынче гибкая, озорная.       — Да, да, хорошо, — я быстро-быстро киваю и, не сдержавшись, тараторю. — Аскхен, я буду делать все, что ты скажешь, я научусь! Клянусь, я буду усерден и… ты ведь не отправишь меня домой? Ты ведь не прогонишь меня? Я пойду с тобой до Фарсиса и дальше тоже пойду, правда?       — Ты… — Аскхен хмурится, смотрит на меня подозрительно. — Ты что, синей ягоды объелся? Какое «домой»?! Ты следующий! Будешь водить караваны после меня, так что… смотри, запоминай, не спи… чего застыл-то? Не спи, говорю! Будь наготове! Ох, Богиня-мать, за что мне все это!       Брат ворчит, а я улыбаюсь во все зубы. Я буду водить караваны!       Офир шумит вокруг меня — жаркий, пыльный, тесный… мой! Я жадно дышу его воздухом, ощущаю запахи, звуки и чувствую огромное, сумасшедшее, горячее счастье в груди.       Ты мой, Золотой город! Я забираю тебя себе!       Офир шумит, гремит, утробно гудит от множества ударов каменных молотов. Хватаю весло, запрыгиваю на плот и взмахиваю рукой: «До встречи, Офир!» — и вдруг слышу ответный, едва различимый шепот.       Он говорит:       — Еще увидимся.