Противоестественность

— Хорошо ужо, что дождец-то хоть ливанул, — сетовал Кулик, глава крестьянского семейства, — как если земля пластом сниматься пойдёт, так её ни одна соха не возьмёт. Они сидели на завалинке, потягивая пустой чай. Больше куликовой жене нечего было им предложить. Кулики боялись, что если пахота в этом году так и не начнётся, то придётся идти вдоль дорог с сумой. Размокшее пустое поле тянулось за покосившимся плетнём через серую взвесь тумана. Роща вдалеке чернела унылыми ветками, похожими на руки скелетов. — Вы на что поле-то кровью залили? — спросил ведьмак, — где кровь-то только взяли. — Дак где, телёнка на это дело прирезали, на исходе зимобора. Хороший был телёнок, по осени на сорок пудов бы потянул. — Что ж, теперь у вас целое поле чернокорня. Кулик с досадой крякнул. — Дак не было б его — не позвали бы тебя. Сказал бы, ехай, мил человек, дале. Ежели б застал тебя вообще. Не было б того корня, пахал бы ужо от зари до зари. Ведьмак отставил пустую чашку из-под чая и потянулся. — Надо решать чего-то по плате. — Дак надыть, надыть, — закивал Кулик, — ты ж сам знаешь, ведьмак, вёсный голод — он самый страшный. Я ещё с осени эту дрянь приметил, да тебе деньгу отложил. — Сколько? — Полтину. — Ууу, полтину, — ведьмак присвистнул, — по осени-то тут и была полтина, а сейчас неделю эту срань пахать — не перепахать. — Я и не строился в этом году, — повесил голову Кулик, — чёрт знает, что. Смотри, как тебя звать? — Эскель. — Имя какое дивное, Эскель. Откудысь такое? — Говорят, с гор. Откуда-то оттуда. — Да, значится, Эскель, — крестьянин попробовал произнести диковинное имя снова, прислушиваясь к тому, как оно звучит, — знаю, что сотыху ты за енто дело хочешь. Но сотыхи нет у меня, ежели я тебе сотыху уплачу — так до лета сам без штанов останусь. Единственно что, червонку могу накинуть. — Три червонки — и то, потому что жалко мне вас дураков без хлеба оставлять. — Две. — Весной день упустишь — годом не вернёшь, Кулик. Уплати мне полтину да три червонки — я и за дело сразу возьмусь. — Оно ты верно сказал, — поморщился крестьянин, — бес с тобой, деваться некуда. Токмо половину я тебе уплачу сейчас, а половину — как кончишь работу. — Само собой. Они поднялись с завалинки и пошли в избу, сразу хлынувшую на них жаром натопленной печи. Внутри пахло блинами, капустой и кислым потом. Жена Кулика сидела у печи и штопала носок. Несколько ребятишек играли с мяукающими котятами. Кулик проводил ведьмака по лестнице в светёлку и достал деньги из большого резного ларя. Он не врал о своём положении — ларь был удручающе пуст. Похоже, зима далась хозяину очень тяжело. — Найдётся у кого на селе бочка дёгтя? — спросил Эскель. — А хороший надыть? — Не. Ежели бочонок коленики или корчаги найдётся — добро будет. — Будет, — ответил Кулик, — к полю его тебе? — Да, и ещё пару отрезов дерюги или пакли, чтоб дёгтем её намазать. Туда же отнесёшь. — Ещё чегой-то надо? — Пожрать, как обратно приду. — Ну уж так-то ты меня не обижай, ведьмак, — завозмущался хозяин, — хозяйка и шти вон сготовила, и рыбий пирог к ним будет. Помощников тебе надыть? — Помогли уже, телёнка зарезали, — фыркнул ведьмак, спускаясь по лесенке, — таких помощников даром не надо. — Ну, как знаешь. В хлеву, где рядом с коровой и крестьянской лошадью стоял ведьмачий конь, Эскель взял стальной меч и лопату и заправил в перевязь несколько эликсиров. Чернокорень был распространённой проблемой, но удобренный высокобелковым продуктом, становился особенно многочисленным и неприятным. Восемьдесят крон — это было сущим грабежом за неделю работы, но Эскель не мог просто развернуться и уехать. Работа на пахоте и посевных всегда была скучной и однообразной, потратившие все деньги на семена и стройку крестьяне платили плохо, но он был уверен, что эта работа будет в любом случае, и в любом случае он будет сыт и обогрет — по меньшей мере до середины лета. Следующие два дня прошли абсолютно одинаково. Эскель, стоя по колено в расползшейся от дождей земле, сёк и рубил чёрные корни с присосками, выкапывая их из-под земли знаком Аард. Местами земля оказывалась слишком тяжёлой — и приходилось браться за лопату. Потом узлы, из которых корни распространялись по полю, нужно было обложить паклей, пропитать дёгтем и поджечь. Искать чёрные корни в чёрной земле под дождём было сущим кошмаром, но работа есть работа. На третий день он сидел у колодца, умывшись студёной водой и чистил меч от налипших на него комьев земли и слизи. Пакость никак не поддавалась. Что-то больно ударило по затылку. Эскель резко обернулся. С пригорка, у подножия которого располагался колодец, улепётывали пацаны. На дороге валялся мелкий камушек. — Эй! — крикнул ведьмак. Пацаны только прибавили ходу. Он запомнил лица. Кажется, среди них были дети местного кузнеца и кожевника — интересно, что это на них нашло? В реданских деревнях ведьмаков уважали. Да, может, кто и побаивался из суеверия, но голода и чудовищ всегда боялись больше. Поэтому Эскель любил работать в Редании, особенно по весне. Он решил пройти по селу и нежданно наткнулся на ту же группу детей. Они сидели у чьей-то старой избы и ведьмак явно застал их врасплох. — Ну? — спросил он, приближаясь к старшему из них. Тот вцепился глазами в жуткий шрам на его щеке, остолбенел, попятился и будто потерял дар речи от страха. Эскель вздохнул. Чего вы тут ошиваетесь? Делов нету? — Нечисти отвечать не должон! — ответил вихрастый и курносый паренёк с бронзовыми волосами, тощий, как доска. — Это я нечисть? — усмехнулся ведьмак, — нечисть у вас на полях, ты что-то попутал. Паренёк ощутимо струхнул и дал дёру. Остальные припустили за ним, но старшего Эскель успел поймать за шиворот. — Стоять. Так что вы тут ошиваетесь? Ну? — Батьки нас выгнали, — ответил тот, — Днесь судят Карела-охотника у него в лесной хате. Говорят, какое-то непотребство он сотворил. — Непотребство? — Не знаю я ничего! — пацан звучал обиженно, — мы сами пытались разузнать, да нас розгами отстегали! — Понятно. Где та хата, говоришь? — По этой дороге до упору к лесу, там и будет. Эскель отпустил пацана. Тот осел на землю, не веря своему избавлению, быстро подобрался и сиганул прочь.