«Странные праздники.
Что-то меня знобит от этого веселья»
Группа Агата Кристи. Песня «Странное Рождество»
«По местам Посещения. Заметки». Цикл статей Александра Журавлева, опубликованный в журнале «Аmazing World», 19.. год. … в канун Рождества мы с Диком, моим новым знакомым, чьё полное имя я, по его личной просьбе, не могу упоминать, коротали вечер в местном кабаке под названием «Борщ» (или «Боржч», как его называют жители Хармонта). Чтобы понять, что представлял из себя этот самый «Боржч» тем вечером, моему дорогому читателю следует вообразить себе кастрюлю с самым натуральным борщом, причём таким, в который неопытная хозяйка по случайности добавила в три раза больше капусты, чем положено по рецепту, и вдобавок забыла его на огне, а сама ушла в магазин. Так и «Боржч» был переполнен до отказа, бурлил, шипел и исходил дымом тысяч выкуренных в тот вечер сигарет. В этом кумаре я с трудом различал сверкающие глазки своего приятеля, хоть мы и вынуждены были ютиться за одноместным столиком в самом углу зала, а расстояние между нами было не больше полуметра. Дик развлекал меня историями о своей работе в Институте, о которой также просил не упоминать в статье. Должен признаться, я бы при всём желании не смог этого сделать, потому как истинная природа его деятельности (как и природа его личности) так и остались для меня загадкой. Впрочем, эта история не о Дике. Так вот, я же, в свою очередь, заваливал своего собеседника бесконечным потоком вопросов об интересующем меня предмете — Зоне. На некоторые Дик отвечал охотно и развернуто, а иногда добродушно отшучивался, как бы упрекая меня в чрезмерном журналистском любопытстве. Спрашивал я его и о наиболее колоритных посетителях «Боржча», успевших попасть в моё поле зрения. Обо всём, что касается так называемых сталкеров, ответы Дика были крайне уклончивы и сводились к тому, что всё это было давно и неправда: стена строится, границы охраняются, в Зону теперь ход заказан. Впрочем, не могу винить своего приятеля за эту осторожность. В какой-то момент Дик был вынужден ненадолго меня покинуть, потому как был срочно отозван к телефону. Невнятно бормоча что-то про очередные рекламации, он удалился и растаял в дыму где-то за барной стойкой. Предоставленный самому себе и слегка захмелевший от местного пива, я с любопытством разглядывал присутствующих. Всё это напоминало странный хмельной сон с характерной для него сюрреалистичностью и полным отсутствием времени в качестве меры исчисления реальности. Пьяный смех, гром пивных кружек, и звуки джаза, вырывающиеся из музыкального автомата, сливались в единый нечленораздельный шум. Обезличенные, опутанные полумраком фигуры бесконечно проплывали перед глазами. В какой-то момент мне и правда начало казаться, что всё в самом деле не более чем сон, подкинутый мне воображением в одну из бесчисленных холодных ночей, проведенных в палатке на границе Зоны в СССР. В какой-то момент, я и сам не понял, как это случилось, мой взгляд зацепился за что-то у барной стойки. Некое рыжее пятно, ярко выделяющееся даже несмотря на дым. Через некоторое время я осознал, что «пятно» есть ничто иное как волосы, рыжие, возмутительно рыжие волосы человека, сгорбившегося за стойкой. Честно говоря, мне до сих пор сложно найти рациональное объяснение, что такого было в том человеке, что приковало к нему моё внимание. Он сидел абсолютно неподвижно, устремив взгляд куда-то в глубину своей пустой кружки, и, казалось бы, не представлял собой ничего примечательного. А всё же что-то было. Нечто неуловимое в этих напряженных плечах, в суровом взгляде. Всей своей сущностью он представлял собой какой-то странный контраст бушующему кругом веселью. Он был весь как натянутая струна, как грозовая туча, как переполненный конденсатор, всем своим естеством желавший выплеснуть разрывающие его изнутри электрические заряды. Впрочем, я был недостаточно пьян, чтобы не относиться критически ко всем этим красочным описаниям, всплывающим у меня в голове, однако при этом был просто не в состоянии отвести взгляд. Я даже не заметил, как за столиком вновь материализовался мой тучный друг. — Кто это? — спросил я у Дика, стараясь унять странное охватившее меня волнение. — Это, — ответил он, проследив в направлении моего взгляда, — это Рэд. — Это прозвище? — уточнил я, потому как казалось максимально абсурдным, чтобы человека с таким цветом волос на самом деле звали Рэд. Дик усмехнулся. — Нет, имя. Рэдрик Шухарт, — он на секунду замолчал, — сталкер. Слово на букву «с», до сего момента негласно считавшееся нежелательным в нашей беседе, и стало причиной того, что моя бедная шея предательски хрустнула, когда я вновь повернулся к Дику. — Так просто? — спросил я осторожно. — Так просто, — парировал он прежним веселым тоном. Я пристально вглядывался в лицо своего знакомого, пытаясь понять причины столь резких метаморфоз в его игре, однако даже самый острый журналистский взгляд не смог бы найти брешь в этой его беспечной ухмылке. — Он вам не нравится? — спросил я, не оставляя надежды выудить из Дика хоть что-то. — Да нет, почему же, — живо возразил он, — отличный парень. Почему-то слух мой споткнулся об это слово. Парень. Это казалось странным, потому как этот человек действительно на вид был не старше двадцати пяти. Но несмотря на это, его сграбленные плечи, суровое лицо и потухший взгляд, намертво отпечатавшиеся в моём сознании, просто не могли, никак не могли подходить под определение «парень». Я лихорадочно пытался сформулировать в голове следующий вопрос. Мысли роились, а я всё никак не мог найти, понять, сформулировать то самое, что я хотел знать, что непременно должен был спросить. Это что-то маячило передо мной призрачным миражом, до которого я никак не мог дотянуться. Что-то, казавшееся мне тогда жизненно важным. — С вами всё в порядке, мой друг? — спросил Дик, наблюдавший за мной всё это время, — вы как-то загрустили. Я что-то ответил, не помню. Помню только, что хотел ещё раз взглянуть на него, на сталкера, но видел уже только чьи-то широкие плечи, намертво загородившие обзор. Немного придя в себя после странного наваждения, я продолжил беседу с Диком на отвлеченные темы. Меня несколько попустило; казалось, лишенный возможности смотреть на него, я как будто отходил от гипноза, от тяжёлого сна, такого, после которого просыпаешься в холодном поту. Впрочем, постепенно я снова пришел в форму и уже почти выкинул всё это из головы, как вдруг произошло нечто. Каким-то внутренним чутьём, инстинктом я сразу понял — вот оно. То самое. То, что я почувствовал тогда, то, что никак не мог сформулировать — буря, гроза, взрыв. Щёлкнула кнопка на музыкальном автомате. «Боржч» тревожно загудел, отовсюду слышались недовольные возгласы. Но среди этого балагана я отчётливо различал один единственный голос. По какой-то причине я точно знал тогда, кому он принадлежит. «А если и так, то что?» — спросил голос. В «Боржче» повисла мертвая тишина. «Что, если так?» — мне казалось, что эти слова звучат в моей голове. Конечно сейчас можно найти тысячи рациональных объяснений этому явлению, например, таких как специфическая акустика помещения, но ни одно из них не в состоянии передать бурю эмоций, захлестнувших меня тогда. Что, если так? Я не знал, о чём он спрашивает, просто не мог знать. Но вся эта напряженная обстановка, тяжелое молчание, воцарившееся в «Боржче»... Всё это как будто взывало к какой-то торжественности, фундаментальности. «Что, если так?» — вопрошал голос, и в голове невольно возникали самые невероятные, самые жуткие гипотезы, принять которые просто невозможно в рамках рационального мышления. От которых отмахиваешься сразу, не принимая всерьез. Но…что, если так? А в следующую секунду всё обрушилось. Уши пронзил оглушительный рёв. Небо разразилось молниями. Началось извержение вулкана. Кастрюля с борщом взорвалась на плите. Всё пришло в движение. Где-то в эпицентре началась драка. Сквозь крики и звон бьющегося стекла я отчётливо различал лишь тот первый пронзительный голос. «НУ И ПУСКАЙ!» — ревел он, — «ПУСКАЙ ВСЕ ЗНАЮТ!». Не помня себя, я вскочил из-за столика и, продираясь через это человеческое месиво, устремился к источнику звука. Из какофонии звуков я различал отдельные обрывки фраз. «Не трожь Рыжего!» — орал кто-то. «Зуда!» — ещё чей-то испуганный крик. Совсем рядом кто-то рыдал навзрыд. А я всё рвался, рвался вперед сквозь безумие, охватившее «Боржч», вперед к тому голосу. В какой-то момент кто-то, кажется, огрел меня по голове пивной кружкой. Помню только, как упал на пол, но каким-то неведомым образом продолжал ползти. Бесчисленная толпа ботинок вдруг обернулась против меня, они топтали меня. Я лежал, закрыв голову руками. Краем глаза я вдруг снова узрел то рыжее пятно где-то возле окна. В тот миг я думал, что так и погибну там, бесславно и глупо, так и не дописав свою книгу. Вдруг я почувствовал, как чья-то рука тянет меня за рукав пальто. В голове стоял страшный гул, перед глазами всё плыло, и я уже практически ничего не понимал. Последнее, что я помню, это как кто-то тащил меня наперерез толпе… Пришёл в себя я только в машине Дика. Не знаю, сколько времени прошло. Голова раскалывалась на части, из глаз текли слёзы. Мысли путались. Я смотрел на Дика, казалось, он выглядит немногим лучше меня: потный, бледный, словно его вот-вот хватит инфаркт. Кажется, он ругался. Бесконечно и беспорядочно извергал всевозможные бранные слова. Я смотрел на него, и у меня едва хватало сил удивляться, как может измениться человек за такой короткий промежуток времени. — Что… — прохрипел я, не в силах окончить мысль. — Зуда, — выкрикнул он каким-то невозможным писклявым голосом, — Рыжий ублюдок, чтоб его черти взяли… Я хотел спросить, что такое эта «зуда», но мысли упорно не желали объединяться в связные цепочки. Только эта фраза, будто заевшая пластинка, проигрывалась бесконечное число раз: «ПУСКАЙ, ПУСКАЙ ВСЕ ЗНАЮТ». — Вот так мы тут и живём, — с какой-то страшной горечью прохрипел Дик.***
Рэдрик Шухарт, 25 лет, женат, без определенных занятий Лезу через дворы эти, и самому от себя тошно. Так и крутится в голове дерьмо это. Ну и зачем это всё было? Чего ты добиться то хотел, идиот ты эдакий? Чего пристал к свиньям этим, что они поймут? Только хуже ведь сделал. И зачем попёрся в «Боржч» этот треклятый? Знал же, ну вот знал, нутром чуял, вот как дверь открыл, как рыла эти узрел только, всё знал, что не будет тут ничего хорошего. Так нет же, попёрся. И что с того, что Гута к матери ушла праздновать и Мартышку забрала, а мать её, так её растак, терпеть тебя не может? Сам ведь виноват, напился как скотина последняя. И что с того, что паскудно тебе одному, без людей? С людьми что ли лучше? Вот тебе люди, вот тебе друзья-приятели, ну и как, понравилось? Да что они, собаки, понимают… И «зуда» эта паскудная, это-то зачем было? Ладно бы ещё как в тот раз, забросил по-тихому и свалил, а тут и сам под раздачу попал, башка то до сих пор кипит, недаром дерьмо всё это мозги разъедает, так ещё и видели все. Захочешь теперь выпить вечерком, а хрен тебя теперь Эрнест в кабак свой пустит. А и к чёрту Эрнеста, к чёрту их всех. Сам как-нибудь. Всегда был сам по себе, так и теперь как-нибудь да управишься. Сам. Ну-ну. Врать-то зачем, самому себе ещё, свинья эгоистическая? Не один ты был, был с тобой человек, долго был, так долго, что ты уже и жить-то без него разучился по-человечески, совсем бешеный без него стал. Лучший человек на свете, вот какой был. Ты ведь сам и крупицы его не стоил, ноги ему целовать недостоин был. Светил он тебе, как солнышко яркое июньское, от которого всё нутро прогревается, и сам как будто весь светиться начинаешь внутри. И думал ведь, правда думал, что тоже светишься, возомнил о себе чёрт знает что. Только неправда всё это, обман всё, брехня. Нет его. И солнца теперь нет, одно дерьмо кругом. И всё дворы эти нескончаемые, заборы бесконечные. Ну ничего, ничего, чуть-чуть ещё, вот-вот на Западную вырулим. Маршрут-то знакомый. Так, пожалуй, достаточно далеко будет, не заловят суки на Западной, можно и по асфальту дальше. А куда дальше-то? Не домой же. Нет, домой теперь точно нельзя. Нельзя и всё. Нет тебе теперь места. Что человеку делать, когда нет для него в мире ни места, ни человека? Одна только фляжка в кармане полная, позвякивает, только она, родимая, и осталась. Хоть этого у тебя не отнимет никто, с этим и продержаться можно. А продержаться нужно, нужно обязательно, нужен ты ещё зачем-то здесь. Мартышке нужен. И Гуте нужен, хоть ты и свинья последняя. И место есть. Одно, последнее осталось, только туда сегодня путь заказан, ногами-то еле перебираешь. Нет, нельзя, ни за что нельзя, если жизнь дорога. Вот уже и дыра в заборе последнем, сейчас на Западную вылезешь, пройдешься — протрезвеешь, глядишь, куда-нибудь и придёшь. А ТУДА ни-ни, даже думать не смей. Вот сейчас, как выберешься, налево повернешь, а про право забудь, как будто и нет никакого право, и не поворачивал ты туда никогда. Поворачиваешь налево и бредешь себе паинькой, гуляешь. Кручу я, значит, всё это в голове, вылезаю на асфальт, стою на распутье этаком, и твержу себе, что налево надо, а не могу. Не идут ноги и всё. И чувство это всё душу леденит, аж волосы на жопе шевелятся. Нельзя налево, и всё тут. Нет там слева ничего хорошего. Хочу повернуть, а ноги будто свинцовыми сделались, стоят на месте, будь они прокляты. Но и направо ведь тоже нельзя, и назад нельзя. А впереди нет ничего, стена одна бетонная. Да уж, думаю, вот так задача. Так и стою истуканом, и шага сделать не могу, ни туда, ни сюда. Покурить нужно, думаю. Так вот оно обычно и бывает, постоишь, покуришь, так решение и придёт. Достаю сигаретку, затягиваюсь. Стою, дымлю и по сторонам всё зыркаю. Высматриваю всё, что там такое слева, от чего ноги идти отказываются. Вглядываюсь, а там ничего, темень одна, фонари старые скрипят, да машин пара виднеется — не полицейских, обычных, стоят себе по-тихому, ничего такого. А что-то там есть, нутром чую, затаилось что-то. И вдруг как дойдет до меня. Так дошло, что я со злости себя по лбу так хлопнул, аж в ушах зазвенело. Про лаз-то забыл, идиот. Что слева — что слева, а вот что слева. Сталкер, называется, а про лаз карликовский забыл. Вон он там, метров восемьсот до него, не больше. Люк как люк обычный канализационный, блестит себе под фонарями. Только вот спалили его неделю назад. Прознали суки, что Карлик там внизу ход прокопал, да через него в Зону ползал. Умно, конечно, ничего не скажешь, только кончилась халява неделю назад, вместе с Карликом кончилась. Вот и сидят теперь, сволочи полицейские, засаду устроили. Только подойдешь — сразу сцапают, вот как пить дать, даже разбираться не будут. Чего, дескать, сталкер, ночью к лазу тащишься, а ясное дело, чего. Нет, налево точно нельзя теперь, исключено. Тогда направо только остаётся. Да и чёрт с ним, направо так направо, лучше уж с собственными чертями бороться, чем с этими, в форме. До Института только дойду, а как стена кончится, так сразу сверну. Вот чем хочешь клянусь, возьму и сверну. Оглянулся я напоследок, что там слева делается. Нет, отсюда они меня никак разглядеть не смогли бы, я от фонаря далеко, да и снег валит, ничего не разберешь. Нет, не углядеть им меня, ублюдкам, никак не углядеть. Сейчас двинусь аккуратно, вдоль стеночки, потихоньку, метров двести, а там уж улица загибается, и всё, утёк, считай. Вообще удивительно, насколько лаз этот их возмутил, что они и в Рождество его охранять вздумали. Народ-то по домам сидит в такой день, даже наш брат сталкер, а кто не дома, тот в «Боржче» околачивается. Ну и пусть себе сидят, зады отмораживают, мне-то что за дело до них. Я-то ведь законопослушный теперь, чистенький весь, скоро уж полтора года будет, как в завязке. Бреду я, значит, вдоль стены, и всё зыркаю на неё краем глаза. А она всё хилеет и хилеет, чем ближе к Институту, тем ниже. Не достроили пока, черти, оно и верно, такую махину за год не выстроишь. Впереди вон, прямо возле Института и не начали ещё толком, одни леса строительные. Решили, видать, там в последнюю очередь, потому как безопаснее там. И правильно решили, что уж там, только на голову больной в Зону попрется у институтских под носом. Днём и ночью службу несут, наверно и теперь стоят там истуканами. Ну и пусть стоят, мне-то что. Эти-то не заловят, если к ним не полезу. Мимо пройду, паинькой буду. Вот уже ближе подхожу, и решил уже все для себя, никуда не полезу и всё тут, а сердечко колотится предательски, с надеждой этой идиотской, будто на свиданку с девчонкой бегу. Иди, — говорю себе, — ровнее. А ноги не слушаются, что б их, сами ускоряются, и ничего с ними поделать не могу. И понимаю вроде, что бежать-то незачем, а всё равно бегу. А вот уже и городок научный показался, знакомый, слишком знакомый, и сам Институт, как на ладони уже весь. И леса эти строительные вместо стены. А я бегу к ним, как дурак, как кретин последний, несусь сломя голову, и тащит меня вперед сила неведомая, вцепилась окаянная и не отпускает. Только посмотреть, — в голове крутится, — только посмотреть и всё, больше ничего, клянусь. И другой какой-то голос в голове предательский талдычит, как молитву: «Хоть бы не было никого, что угодно, всё на свете отдам, только б никого, только б никого…» Подбегаю к лесам этим, запыхавшийся весь, смотрю и глазам не верю — правда ведь, нет никого. Ни души. Ну, думаю, нет, не бывает так, ну не бывает и всё. Лаз охраняют, сидят там, затаились, а тут раз вдруг, и пусто. Не складывается тут, совсем не складывается. Даже глаза стал тереть, тёр-тёр, смотрю опять, и нет, по-прежнему всё, тишина мёртвая, только снег валит и фонари гудят. Думаю всё, где тут подвох. Думаю-думаю, и знаю почему-то, нет тут подвоха. Свободен путь. Стою, размышляю, и вдруг страшно мне сделалось. Вспомнил голос этот в голове, молитву эту безумную. Только б никого, только б никого. Ты кому молился, безумец? Не богу же. Всё отдать обещал. Нет, брат, таких сделок боженька не заключает, от лукавого это всё. И что теперь-то делать? Исполнил окаянный желание твоё, расчистил путь. А дальше-то что? Идти теперь надо? И что продал ты Ему, наркоман безумный, истосковавшийся? А ведь обещал, и себе обещал, и Гуте обещал, всем на свете обещал. Немного, выходит, твоё слово стоит, сталкер. Правду, видать, говорят — не бывает сталкеров бывших. И что ни один в своей постели не умер — тоже правда. Манит чертовка, снова и снова искушает, а сама только и ждёт, пока ошибёшься — сразу душу изымет. А стоять тут долго нельзя, кто знает, почему пусто, может со смены пораньше свалили под Рождество, а тут, глядишь, и новые объявятся. Быстрее надо решать, быстрее. И слышу вдруг, как по заказу, машина едет. Километр, не больше. Тут-то и решилось всё. Мигом через леса перескочил, в снег бухнулся. Слышу, скорость снижает. Не время теперь сомневаться. Мордой в землю и пополз аккуратно. Есть ещё минутка-другая, пока вылезут, успеть надо отползти подальше от лесов этих. И снег ещё этот треклятый, хрустит, что глухой только не услышит. А что уж теперь, сделано дело, а раз сделано, то и думать не о чем. Вот и решил ты, Рэд, кто ты, раз и навсегда судьбу свою выбрал. А пусть и так, теперь-то что, теперь не думать надо, а делать. Слышу, подходят уже к посту, и ругаются так, что земля дрожит. Фонариками своими светят проклятыми. Замер я и лежу там в снегу, ни вдоха, ни выдоха, одно сердце колотится. Слышу, бормочут там что-то сердито, слов не разобрать. Видать правда, свалила смена-то предыдущая раньше времени. И всё шарят фонарями своими. За стену-то не полезут само собой, выждать надо только, пока насмотрятся. Тут выдержка нужна, дёрнешься — труп, побежишь — труп. Так ведь молодняк и ловится в основном, сдают нервы. А подохнешь на той стороне — так лежать и останешься, никто ради туши твоей разлагающейся жизнью и свободой не станет рисковать, ни свой, ни чужой. Тут терпение только спасёт, только оно, родимое. Только оно и выручит. Лежу там в снегу, сколько времени прошло, не знаю, голову боюсь поднять, а морда уже окоченела вся. Недаром, что зимой в Зону никто почти не ходит, только отбитые самые. Застрянешь вот так в снегу, так и замерзнешь насмерть. Чую наконец, успокоились, вырубили фонари свои, один рацию достал, и давай орать благим матом. Тут-то я и пополз. Аккуратно сначала, всё снег этот проклятый, скрипит, как старая телега. Голову приподнял, смотрю, один в рацию орёт, а второй к машине упёрся. Ну я и пополз, что есть сил. До стены дополз, спиной к ней прилип, дух перевожу. Так, — думаю, — тут разобрались. Храни господи стену эту, есть от неё польза всё-таки. Отдышался, встал, и так и пошёл вдоль стены. Иду и слышу, как этот вдалеке всё орёт, так орёт, что голос сорвал. Думаю, куда теперь идти. Вот и карьер отсюда виден уже, отвалы чернеют по левую руку. И гараж, вон он, рукой подать, ворота распахнуты, а внутри тьма кромешная. Нет, к дьяволу, не могу я на гараж этот смотреть теперь, не могу и всё. Да и нельзя в таком виде далеко, оделся-то чёрти как, да и пьян ведь, как свинья. Нет, далеко нельзя в таком виде, не возьмешь меня, окаянная, не пришло ещё время сталкера Рэда. Вперед пойду, к кварталу Чумному. Плохо я теперь переношу это место, как гараж, как всё, что в тот день проклятый видел. В институт-то ведь так и не смог зайти с того дня. Как представлю себе лабораторию, кабинетик этот кирилловский, столик этот его, креслице раскладное, так сжимается всё, и сердце щемит так, что дышать не могу. Сразу вспоминать начинаю. А вспоминать-то мне и не надо как раз, жить надо, как все говорят, дальше жить. А вот уж и квартал Чумной, дома мрачные, жизнь застывшая. Выхожу на мостовую, оглядываюсь. Вот и ворота отсюда видно, и ангар с «галошами», и Институт весь громадиной эдакой возвышается. Тошно мне, не могу смотреть, аж глаза слезятся, а взгляд отвести не могу. Смотрю как загипнотизированный и окошко ищу заветное. А окна пустые все, темные, нет никого, оно и верно, кто в праздники по ночам работать будет. Этажи считаю, пятый, девятый. Вот он тринадцатый, а вот и окошко, седьмое слева. Пустое, унылое. И чего я там увидеть ожидал, спрашивается? Ладно, к чёрту. Вешки институтские в темноте поблёскивают, далеко нынче трассу проложили, за гараж и дальше в карьер. А вот ответвление недоделанное и «галоша» расплющенная. Так и осталась лежать, вместе с экспедицией Тендера. Слышал я, что там случилось, а сам вот первый раз теперь вижу. Дураком наш Тендер оказался всё-таки. Как не стало нас с Кириллом, возомнил себе, что Зону лучше всех знает. Слава в голову ударила, не стерпела душа уважения всеобщего. Взялся трассу новую прокладывать в обход грузовиков — хоть на это ума хватило. Так и гробанулся на первом же выходе, и команду за собой утащил, всех пожрала плешь комариная. И сейчас её видно, когда снег идёт или дождь, всегда их, сволочей, видно хорошо. Кругом кружат снежинки, легкие, как пух, а как в плешь попадают, так гирей вниз рушатся. Хорошо видно. А внизу «галоша» раздавленная, и три скафандра красных расплющенных. Не прощает таких Зона, тварь капризная. Коли возомнишь о себе чёрт-знает-что, так можешь сразу записку предсмертную писать. Так и иду дальше, смотрю по сторонам, и знакомое всё кругом, как в тот день, точь-в-точь, только снегом заспанное. И всё хуже и хуже делается с каждым шагом. Будто слышу голос его, Кирилла, бодрый такой, так и щебечет в ушах, про важность исследований наших, про будущее. Думаю про это, и какая-то обида жуткая душу скручивает. Вот тебе и будущее, вот тебе и наука. Вот и Тендер раздавленный лежит, и я, такой же раздавленный, только живой. Как же так-то, док, как же так? Иду, и сам не знаю уже, куда иду, и тут вижу дворик маленький между домами. И свернул туда зачем-то, будто поманило что-то. Только за угол свернул, так тут же и встал, как вкопанный. Смотрю — сидит кто-то на лавке. Вот тебе и раз. Всматриваюсь, разобрать пытаюсь, кто таков, только темно ведь, ни черта не разглядеть. Только «ведьмин студень» в окнах синим огнём дышит, да ведь от него проклятого ещё только темнее делается. А этот сидит неподвижно, вроде как вперед куда-то смотрит. И я стою. Минуту стою, две стою, десять. А этот так и сидит, не шелохнулся даже. И не знаю опять, как быть. С одной стороны, любопытно, кто ж это такой тут ошивается, вдруг из наших кто, а с другой жуть какая-то берет. Не то с ним что-то, это и так ясно. Да и не сталкер это точно, нормальный сталкер без дела не сидит, да ещё и прямо у Института под окнами. Ай, думаю, была не была. Выхожу из-за угла. «Эй, — кричу, — кто такой?» Нет ответа. Как сидел, так и сидит, вперед пялится. Я ближе подхожу. Ещё раз окликнул. Молчит. Ещё ближе подхожу. Только когда совсем уж близко подобрался, что-то разобрать удалось. Смотрю и удивляюсь, что за диво такое. Сидит дед на скамейке, да не просто дед, а в погонах генеральских. Это ещё что за чёрт, думаю. Это откуда ж такому сокровищу тут взяться. А он так и сидит, застыл, как фигура восковая. — Здравья желаю, — говорю, — товарищ генерал! Тут он зашевелился наконец. Дернулся как-то ненормально, потом руку вверх вскинул, будто честь отдать хотел, но завис на полпути. Так и застрял, с рукой этой поднятой, как солдатик оловянный. Смотрю на лицо его, и тут как дойдет до меня, что это за чертовщина такая. Слышал я, конечно, истории эти, как мертвяки из могил на старом кладбище лезут, а потом домой к себе тащатся, но самому пока не доводилось узреть. Я на него смотрю, а он куда-то вдаль, а рука эта так и застряла. Ну, — думаю, — допустим. Вроде как в Докладах писали, что неопасные они, мертвяки эти, только соседей пугают. Хотя чёрт их разбери, если честно. Но смотрю я на деда вот этого, и не страшно мне, только жалко его почему-то стало. Сажусь на край соседней лавки. — Что, генерал, тут что ли жил? — показываю на дом кирпичный. Опять нет ответа. Видать, неразговорчивые они после смерти. И вспомнил тут я про фляжечку свою драгоценную, до краев наполненную. Достал из кармана, хлебнул как следует, а потом ещё раз и ещё раз. Да уж, думаю. И вдруг такой хохот меня разобрал. Хохочу так, что рёбра трещат, а из глаз слёзы катятся, а остановиться не могу никак. Вот, думаю, смотри, док, до чего меня жизнь довела! Сижу в Рождество в Зоне с покойником за компанию, выпиваю, чем не праздник. И студень этот в окнах, что гирлянда рождественская, и кольцо это баскетбольное, мочалом заросшее, как венок, снегом припорошенный. Хохочу, как ненормальный, а кругом тишина звенящая. А этот даже не обернулся. Унял своё безумие кое-как, отхлебнул ещё, смотрю на деда, и всё-таки жалко его. Похоже, и правда тут жил, раз сюда притащился. — Не повезло тебе, генерал, — говорю, — другие, вон, по домам отправились, потомков навестить, а тебя тут один «ведьмин студень» поджидает. Странно мне, и паршиво с одной стороны, и веселье какое-то нездоровое лихорадочное так и бушует внутри. — Любил ты когда-нибудь, генерал? — спрашиваю. Молчит. Приложился я к фляжечке ещё раз, и говорю: — А я вот любил. Странная штука эта любовь, загадочная, абсурдная что ли. Вот над чем очкарикам бы голову поломать. Как ведь выходит, пока есть рядом с тобой человек, ты и не думаешь про это, всегда что-то важнее находится, а как не станет человека, так и оказывается, что ничего важнее-то и не было в этой жизни. Вот оно как выходит. Это что ещё за чёрт, думаю. На кой ляд я это мёртвому деду рассказываю? А остановиться не могу, понесло. Ну и ладно, думаю, не убудет же от него. Так и продолжаю: — Кирилл его звали. Это русское имя такое. Что, товарищ-генерал, не ждал, да? Думал, небось, что я тебе про девчонок байки травить тут буду. Ну тут уж ничего не попишешь, как говорится. Собеседников-то у тебя тут негусто, как погляжу. Ничего не поделаешь, придется меня слушать. Отхлебнул я ещё разок, горло смочить, и вещаю дальше: — Да я, честно говоря, и сам не ожидал, что уж греха таить. Я же, понимаешь ли, не то чтобы прямо с детства по мужикам сох. Обычным был парнем, простым, ничего такого. И с девочкой пообжиматься не прочь был, и ещё чего, ну сам знаешь, не маленький. А вон видишь, как оно в жизни случается. Влюбился однажды сталкер Рэд и пропал, и нет больше сталкера. А начиналось-то ведь все безобидно, и ничего такого первоначально в виду не имелось. Кто ж его знал, что всё оно так в итоге обернется. Молодой я тогда был ещё, зеленый совсем, только-только двадцать стукнуло. Заявился я, значит, как-то к вечеру в «Боржч», хабар сбыть. Как сейчас помню, там было-то всего ничего, пара браслетов, пустышка, и ещё по мелочи. Сейчас то это и хабаром не назовешь, так, ерунда, но тогда ещё всё это в диковинку было, да и цены были послаще, что уж там. Да только я не о том тебе толкую. В общем, прошло всё гладко в тот раз, и Эрнест-старина зелененьких щедро отсыпал. Короче говоря, решил я на радостях задержаться и это дело обмыть. Пару стаканчиков сам один пропустил, потом Гуталин явился, а там и Дик Нунан прилип. Всё как всегда, одним словом, пили, сыграли раз-другой, снова пили. Набрались тогда мы знатно, скажу тебе по секрету. И Гуталина уже понесло проповеди читать, и я как раз думал утекать постепенно, а тут Дику возьми да приди в голову с институтскими нас знакомить. Трезвый-то я бы сразу свалил по-быстрому от такой компании. Всё-таки опасался я тогда с очкариками дела иметь, сам понимаешь, народ они умный, прозорливый, хоть в некоторых вопросах и как дети малые. Нечего сталкеру с ними водиться, так я тогда думал. Но в тот вечер я навеселе был, да и уходить, честно говоря, не очень-то хотелось. Ай, думаю, ладно, черт с ним, была не была, не покусают же они меня, ей богу. В общем, так и пошли знакомиться. Гуталин, правда, не дошёл, так и увалился лицом в стол, а, впрочем, это даже удачно вышло. Уж он-то сказал бы им пару ласковых, всё бы высказал, за ним не заржавеет. Короче говоря, представил меня Дик тогда как-то так, что от настоящего меня осталось только имя. Ну а мне, положа руку на сердце, и плевать уже было. Я на ногах-то еле стоял, не то чтоб сказки какие-то про себя выдумывать. Ну а их я и тем более тогда не запомнил. Все как на подбор, очкарики, что с них взять. Все в свитерках таких вязаных, пиво цедят по глоточку, и всё что-то умное вещают. Запомнил только, что один из них вроде русский, и имя у него чудное какое-то. Сам я по большей части помалкивал, чтоб лишнего часом не сболтнуть, потому как хоть и пьяный был, а на это ума хватило. А они всё трещали без умолку, причём интеллигентно так, что аж тошно. Только и слышал с разных сторон «разрешите не согласиться…», «…но, позвольте, а как же…», ну и так далее. Честно признаться, кроме этих фразочек я не особо много понял тогда из этих их дискурсов. Это потом уже разобрался в этой их терминологии. А странно всё-таки, казалось бы, вроде с одними же предметами дело имеем, вот плешь комариную взять к примеру, плешь она ведь плешь и есть. А вот им, очкарикам, лишь бы название какое-нибудь своё дать, да помудрёнее. Так обозвали, что я только минут через пятнадцать смекнул, о чём разговор. Гравиконцентрат, представляешь? Уж потом-то мне Кирилл еще все уши прожужжал про этот концентрат… Глоточек делаю и дальше продолжаю: — В общем, сидел я там с ними и ничего уже толком не соображал, и тут краем уха услышал, как русский этот (тогда и запомнил, что Кириллом его звали) с Диком языком зацепился. И почему-то слушать их стал, сам не знаю толком, почему. Но ты бы слышал, как он говорил, генерал. Как говорил… Я-то сейчас уж не перескажу, да и всё равно не умею так красиво, как он. Помню только, глаза горят, как у ребенка, ей богу, и руками машет, и говорит так красиво, что я каждое слово ловил, хоть и не понимал тогда половину. Про Зону говорил, про исследования их, про открытия великие, про будущее наше, человеческое. Я ж ведь тогда и не задумывался особо про всё это. Знал одно, есть Зона, значит есть хабар, а хабар, естественно, равно зелененькие. Да и знать ничего другого не хотел. А тут заслушался, как ребенок. И думал ещё потом про это всё, много думал. И вспомнил эти глаза его горящие. В общем, кончилось дело тогда тем, что наклюкались даже очкарики, и Кирилл вместе с ними. И тащил я его тогда лично до самой квартирки его в этом их ученом городке. Другого какого я бы там и бросил в «Боржче», пусть бы добирался, как умеет. А его вот не смог. Как сейчас помню, как висел он у меня на плече, пьяный вдрызг, и язык заплетается, а всё говорил, трещал без умолку. Рассказывал, что по образованию биолог, и как у себя на родине в Союзе, когда узнал про Посещение, сразу туда рванул, и как потом сюда перевелся, когда Институт построили, и что в жизни так не напивался. А я слушал. Слушал и улыбался почему-то как дурак… Тут я примолк. Сижу на этой скамейке промерзшей, молчу и всё понять пытаюсь, что же это со мной творится? Кто бы мне рассказал год назад, что буду вот так тут сидеть и покойнику душу изливать под Рождество, так я бы ржал до коликов, да у виска бы покрутил. А теперь вот как-то уже не смешно выходит. Совсем не смешно. И говорить хочется до смерти, аж сил нет в себе держать. — Вот так и познакомились. И бог бы с ним, так бы и разошлись, как в море корабли. Да только был потом один случай, да такой, что, если б не Кирилл, сталкер Рэд бы на небеса раньше срока отчалил. Пулю словил полицейскую меж ребер, когда с хабаром возвращался. Молодой был ещё, зеленый, говорю, а оттого самоуверенный страшно. Жадность злую шутку сыграла, понимаешь ли, три пустышки тащил, по одной в руку и одну на спине. Вот и решил через кладбище не огибать, а напрямик, кратчайшим путем, мимо Института проскользнуть. Только вот не вышло. Ждали, суки, будто меня только и ждали, только вылез из канавки, так сразу меня и приняли. Так я сразу в канавку обратно и обвалился вместе с пустышками этими треклятыми. Думал в начале всё, конец. Славно, мол, пожил, жаль недолго. Но тут уж, как говорится, грех жаловаться, никто ведь за уши в Зону не тянул. Знаешь, как у нас говорят, что сталкеров в рай без очереди пускают, только я вот не очень верю. В общем, лежал там, в канаве, да в последний путь готовился, жизнь свою вспоминал никчёмную, матушку, отца, как щеглом ещё по заборам лазил, домишко наш ветхий на окраине. Не знаю, сколько лежал, и, веришь или нет, не больно было совсем. Чувствовал только, как куртка от крови мокрая делается и к телу липнет. А потом вдруг будто очнулся. Слышу: уезжают. Решили, видимо, что готово дело. Проверять-то, разумеется, никто бы не полез. Так, думаю. Вот хорош я буду, если прямо тут в ящик сыграю с пустышками этими в обнимку. Будут ещё потом говорить, мол, жадность сталкера сгубила. И прямо представил, как Стервятник молодняк поучает, показывает им тушу мою разложившуюся и говорит: вот, дескать, что бывает с теми, кто больше отмеренного утащить вздумает. Ну уж нет, думаю. Не дождетесь, суки. Выберусь. Во что бы то ни стало. В лепешку расшибусь, а им, ублюдкам, удовольствия такого не доставлю. Отстегнул груз кое-как, а сам тем временем размышляю. К Мяснику не доберусь, это сразу ясно было. Да и машины ведь тогда не было. Нет, это сразу мимо. Домой тоже глупо. Ну доползешь до дома, а дальше что? В кроватке своей на тот свет отойдешь? Тоже не пойдет. Думал-думал, а потом осенило. И пополз. Всё побросал, что было, и ползу. Выбрался на дорогу, встал с горем пополам, и поплелся, шатаясь, к городку ученому. Только б он дома был, молю, только б дома. И сам не знаю, каким чудом прошёл эти полкилометра, и как по лестнице взбирался, но дошёл до квартирки его. И как дошел, стукнул в дверь один раз, только на то сил и хватило, и сполз вниз. И не соображал уже толком ничего, помню только, что как ещё секунду назад кровь в висках стучала, и сердце бешеное колотилось, и ум был ясный, и жив был, как никогда жив. А как дошел до двери этой, будто заряд иссяк, кончилась батарейка. Прильнул лицом к двери, и так вдруг хорошо стало. Всё, думаю, не успел. Но хоть не в канаве, и то хорошо. И бред всё какой-то в голову лез. Хорошо, думаю, даже очень хорошо. Хорошо, что сюда приполз, к святому человеку. Не возьмет меня окаянный здесь, не посмеет, когда он рядом. И чувствую, что открывается дверь, и слышу где-то вдалеке, вроде как, имя своё. Дальше плохо помню. Помню комнату темную, и, что я, вроде бы, в кресле был. Помню, как он носился туда-сюда, гремел чем-то. Скорую хотел вызвать, а я всё твердил, из последних сил твердил, что скорую никак нельзя. «Ты уж подлатай меня, док», — говорю ему так ласково. А он все носится. «Я же не врач, Рэд!» — кричит. «Ты, — говорю, — биолог. Значит, врач». Спокойно так говорю. А сам чувствую, что дышать не могу. И что со словами вместе кровь изо рта хлещет. Помню, как раздевал меня, и спиртом пахло. «У тебя легкое пробито, Рэд», — говорил. А ему: «Расскажи мне что-нибудь, док». Глупо, да? Но веришь или нет, а тогда мне уже на всё плевать было. Только очень хотелось, чтобы он мне что-нибудь рассказал напоследок, говорил со мной, понимаешь. Про будущее, про исследования. Только этого и хотелось. Последнее помню, как он вроде бы засунул что-то мне в эту дыру в груди, вроде как шприц, но без иголки, а я его за локоть схватил, и почувствовал, как дрожит у него рука. И как стыдно мне стало вдруг, что к нему пришёл, что втянул его в это всё. Последнее, что помню, как сказал: «Прости». А дальше ничего. Пустота. Очнулся уже у Мясника, у Каттерфилда, значит. У нас ведь только он сталкеров латает. Правда за обычные раны неохотно берется, ему всё подавай диковинки. Вот если кто в ведьмин студень влез или мочалом обжёгся, так он чуть не прыгает от радости, аж светится весь. Ну а если пулю словил, то, как говорится, готовь зелененькие. Вылечит тебя Мясник, подлатает, только по гроб жизни потом в должниках останешься. Да, крупно я ему тогда задолжал, что тут говорить. Да и торговаться не стал, раз сглупил, так и расплачивайся, чтоб потом неповадно было, так решил. Но это меня, впрочем, и не волновало особо. Другое волновало. Был у меня ещё долг один, сам понимаешь. Перед Кириллом. Пока дома отсиживался, так всё и стояло перед глазами лицо его, и руки дрожащие. Надо, думаю, компенсировать человеку моральный ущерб. Долго про это думал. Денег он бы не взял, это уж как пить дать, не того склада человек. А значит, только один вариант оставался. Ну а что, сталкер он на то и сталкер, у сталкера задача одна. Так и решил, вытащу ему что-нибудь эдакое из Зоны в благодарность. И так вдохновился идеей этой, знаешь. Еле дома высидел, пока выздоравливал. Спать не мог, всё выдумывал, что бы такое добыть. Так и представлял, как глаза у него заблестят, когда увидит, что я ему такое принёс. Только тут нужно было что-то действительно особенное, эти институтские тоже ведь не пальцем деланные. Пустышками и браслетами их не удивишь, они и сами их в промышленных масштабах выгребают. В общем, только почувствовал, что силы возвращаются, так сразу и отправился. И где только не был, куда только не залезал. Раза три ходил, а всё одно, всё обычное. Но хотя бы с Мясником рассчитался. И вот на четвертый раз повезло. Нашёл одну штуку. Такое, знаешь, на ощупь как яйцо вареное, да и на вид примерно то же самое. А если помять в руке, греться начинает и как бы пульсировать. Держишь его, и будто тепло по всему телу разливается. Будто у костерка сидишь. Эге, думаю, а вещь-то полезная. Самому бы такая пригодилась, что уж там. С такой штукой ведь хоть неделю лежи мордой в землю, будто в теплой постельке. Пригодилась бы сейчас такая штука. Жаль только нет её больше, изъяли гниды. Думаешь, небось, скрысил сталкер, себе оставил новую игрушку. А нет. Не так тут дело было. Для меня ведь это важно было, сам не знал тогда, насколько важно. А как сейчас помню, как несся тогда по улице, когда шёл подарок вручать, чуть не подпрыгивал. Будто крылья невидимые меня несли. Так и представлял, как засияют у него глаза, когда я ему эту штуку покажу. И так радостно на душе было, что даже песенку какую-то глупую насвистывать начал. А меж тем уже ночь на дворе была. Днем-то к нему без толку было идти, это я тогда уже знал, что он до ночи в институте засиживаться привычку имеет. И помню, как он дверь мне открыл, да как увидел меня, улыбнулся, правда как-то вроде бы несмело. Видать, решил после прошлого раза, что одни проблемы от меня. Ну, это ничего, думаю. Сейчас, думаю, убедится, как хорошо меня в друзьях иметь. Представляю и аж сияю весь от гордости. «Подарок, — говорю, — есть для тебя, док. Компенсация, так сказать, за труды». И сую ему в руку штуку эту найденную. Вот тут-то я и понял, что провалился мой план. Он ещё сказать-то ничего не успел, да я заметил уже, как у него аж всё тело напряглось, и улыбка с лица сползла. «Это что, Рэд?» — прошептал он. А я даже как-то растерялся. Думал, он радоваться будет. А оно всё как-то странно выходило. «Это, — говорю, — тебе. Подарок. За то, что ты меня тогда откачал». А он всё молчит, не отвечает. А я смотрю на него, и ни черта не понимаю, где я прокололся. Смотрю на него, а он то на меня поглядывает, то на штуку эту. И, знаешь, столько всего у него разом на лице мелькало. То ужас, то восторг, то ещё что-то третье. Даже не знаю, сколько мы ещё там простояли таким образом, в этой его комнатушке. И тихо было до ужаса, только слышно было, как тикали у него на столе маленькие часы. «Так», — изрек он, видимо, наконец собрав себя в кучу. Положил эту штуку на стол, аккуратно так, нежно, будто это святыня какая. Сам сел на краешек стола, и стал руками по карманам хлопать, да только все никак не мог рукой попасть в карман этот свой, так разволновался. Кое-как достал сигареты, закурил. А сам всё на эту штуку смотрел, молча. Ну и я тоже сигарету достал, что мне делать-то оставалось. В общем, стояли мы, курили, и всё молча. Наконец он затушил сигарету, потом подошёл ко мне, руки на плечи положил, а на лице прямо мука подлинная. «Не могу я, Рэд, — говорит, — правда не могу», — смотрит на меня, и чуть не плачет. Даже жалко его стало, хоть я по-прежнему ни черта понимал. «Почему, — спрашиваю, — не можешь?» Ну тогда-то он и рассказал, как сложно у них всё в этом их институте треклятом. Всё четко должно быть, по белому, по бумажкам всё быть должно. Кто, когда, с какой целью ходил, что достали, потом всё описано должно быть и в каталог занесено, каждому объекту номер присвоен. А с нашим братом сталкером им категорически запрещено дело иметь, надо чтоб всё по-честному было, понимаешь ли. И что, если он с такой вот вещицей уникальной вдруг заявится, неизвестно откуда взявшейся, пулей с работы вылетит, слова сказать не успеет, это ещё если повезет. Говорит всё это, а у самого аж слёзки в глазах сверкают. Видно было, что ему самому обидно до чёртиков, и до смерти хочется эту штуку изучить. Вот тогда-то я и понял наконец, какую свинью ему подложил. Я-то ведь, наивный, и подумать не мог тогда, как сложно у них это всё устроено. Думал порадовать человека, поблагодарить за помощь. А оно вон как всё вышло. Поманил, получается, дитятко конфеткой, помахал перед носом, а он теперь мучиться должен. И так обидно мне самому сделалось. В кой это веки решил доброе дело сделать, а вышло всё как всегда через задницу. «Ладно, — говорю, — док. Ты прости меня, дурака. Забудь, что я вообще приходил. И штуковину эту забудь». Схватил «подарок» и рванул к выходу. Не мог больше там с ним стоять, потому как стыдно было до одури и обидно. Я ведь, говорил уже, сам тогда не понимал, какие надежды на всё это возлагал. Сил не жалел, чтобы что-то такое эдакое добыть, только чтобы его порадовать, понимаешь. А оно всё так вышло из-за правил этих их идиотских. Уже думал, вот только выйду на улицу, как швырну это яйцо треклятое в первую попавшуюся канаву. И уже ушёл почти, как он вдруг хвать за рукав. «Погоди, — говорит, — есть у меня одна мысль». Смотрю на него, и вижу, снова блеск этот озорной в глазах у него проявился. И мелькнула тогда какая-то ещё тень надежды. «Слушаю», — говорю. А он так и держит меня за рукав, и давай объяснять: «Смотри, — говорит, — идея какая. Ты эту штуку по-тихому вернешь, откуда взял. А я тебя на работу возьму к нам, в институт. Лаборантом моим будешь. Тогда мы с тобой вместе в экспедицию пойдем, и наткнемся на неё, как бы случайно. Ну, как тебе мысль?» Я аж растерялся тогда. С такой надеждой он на меня тогда смотрел, и вроде бы жалко было снова его расстраивать. Но и согласиться тогда не мог. «Э, нет, — говорю, — на такое я никак пойти не могу». Да и в самом деле, где это видано, что честный сталкер в институте лаборантом каким-то батрачил за гроши. Всё ж и у нас какая-никакая гордость есть. «Счастливо, док. Не хворай», — так и сказал ему тогда. Дверью хлопнул и вышел. Иду потом, а настроение паскудное, хуже некуда. И злился тогда жутко, и на него, и на себя, и на институт этот, чтоб его черти взяли. И чего злился, дурья башка, сейчас уже не понимаю. Но злился так, что и не думал даже, куда иду, и что яйцо это у меня в кармане лежит. И тут как вырастет передо мной мразь эта, Квотерблад капитан, значит, с усищами своими богомерзкими. И улыбается так сладко, что аж тошно. «Привет, — говорит, — сталкер. Чего по ночам рыщешь?» «Гуляю», — отвечаю. Спокойно так отвечаю, а сам понимаю уже, что пропало всё. Не вывернуться тут уже никак. Ну и не вывернулся. Обшарили карманы мои само собой, да тут же на месте и скрутили. А потом что? Да известно, что. Присел я на шесть месяцев, вот что дальше было. Много у меня времени было подумать, пока срок мотал. Хотя поначалу-то, конечно, и думать толком не мог, злой был, как сам дьявол. На весь мир злился, и на полицаев, и на себя, и на Кирилла тоже. Вот же ведь, очкарик чёртов, с толку меня сбил, свёл с пути истинного, голову вскружил баснями своими научными, так тогда думал. Лежал там на нарах, смотрел в потолок. И думал поначалу, всё, к чёрту, и институт его, и самого его к чёрту. Выйду только, выкину дурь всю из головы, заживу по-старому, будто и не было его в жизни моей никогда. Да только чем дальше, чем дольше там сидел, тем больше понимал, что не смогу. И тоска такая меня за горло взяла. И всё выбросить его из головы не мог. Вспоминал всё, как он меня за плечи тогда взял, как в глаза смотрел, и радость такая в них была, когда предлагал мне у него работать. И чего я, дурак гордый, спрашивается, взъелся? Навыдумывал себе хрен пойми чего. А он ведь как лучше хотел. И правда ведь, честно хотел, чтобы я работал у него. Да и я ведь сам, главное, тоже ведь хотел, только признаться себе раньше не мог. А ведь тоже хотел, правда, хотел. Потому как прочно уже у меня в душе засели эти идеи его, только не понимал я ещё, насколько сильно. И представлял ведь тайком перед сном, как тружусь с ним бок о бок, и вношу, мать его, вклад свой, в будущее человеческое. И чем дальше, тем больше проваливался в это всё. И мыслей других в голове уже не осталось, только б увидеть его снова, глаза его очкастые, да волосы потрепать обросшие. Смех его услышать. Только этим одним и жил, только это одно мне свихнуться тогда не дало. И как вышел, помню, как будто вчера это было. День весенний, яркий. И так спокойно у меня на душе было, радостно. Будто всё наконец правильно сделалось в жизни моей никчёмной. И как будто не просто так всё, а зачем-то. Помню, как вышел, получил тряпки свои обратно, переоделся, и даже домой заходить не стал, а так непосредственно, в чём был, прямой дорогой в Институт отправился. И на проходной, помню, сержант, здоровый лоб, детина такой метра два ростом, спрашивает: «Вы по какому вопросу?» А сам вижу, что он привстал уже с креслица своего, готовился меня уже, видать, за шкирку вытряхивать. А ему бодро так: «На собеседование мы-с. К доктору Кириллу Панову». Он ещё ухмыльнулся так, мол, шёл бы ты отсюда подобру-поздорову, брат, пока не случилось с тобой чего недоброго. А ему говорю, вежливенько так, хоть и взбесил меня уже сукин сын: «Звони, — говорю, — доктору, если не веришь». Ну он и позвонил. Смотрю на него, как он в будке своей сидит, да в трубку слушает, и как лицо у него меняется. Вышел он ко мне с каменной миной. «Проходите», — говорит, да ещё до места нужного проводил, правда, молча уже. И вот захожу я в кабинетик его, а у самого сердце бешеное колотится, и внутри всё трепещет. И вижу его наконец, как он над столом своим склонился с бумажками какими-то, да как увидел меня, замер, и бумажки из рук повыпадали. Я к нему, а он сжался весь, может думал, что я его бить пришёл, уж не знаю. А я несусь, вроде что-то сказать ещё собирался, да только как ветром сдуло, не соображал уже ничего. Подскочил к нему, и схватил, и прижал к себе крепко-крепко. А он и не сопротивлялся совсем, хотя и не смог бы наверно. «Чего приуныл, док?» — говорю, а голос не слушается, и хрип какой-то получился. А он всё шепчет мне в ухо: «Прости, Рэд. Прости, пожалуйста». «Это за что ж? — спрашиваю, — уж не ты же, надо думать, меня заложил». А сам так и держу его, не могу отпустить. «Нет, — говорит, — нет, конечно». «Так и в чём тогда дело?» — спрашиваю. Ну он и давай душу мне изливать, как совесть его грызла, как испугался тогда, как ночами не спал, и жалел, что отпустил меня тогда, что надо было придумать что-то, и так далее. А я и не слушал толком, потому как не важно всё это уже было. Уткнулся носом ему в волосы, и ни о чём уже не думал. Знал только, чувствовал, знаешь, что счастлив наконец, счастлив бесконечно и бесповоротно. Он так и говорил что-то, а я взял его лицо в руки, повернул к себе, смотрю ему в глаза и говорю так уверенно, потому что сам себе верил: «Забудь, — говорю, — док. Что было, то было. Неважно это всё уже. Возьмешь меня на работу, док? Буду помогать тебе, всё, что скажешь, делать буду. Всё у нас теперь хорошо будет. Всё будет хорошо». И поцеловал его. Нежно так, как в жизни никого не целовал. И сам от себя не ждал, если честно, будто оно само как-то получилось. Но он кажется был и не против, хотя может просто растерялся, не знаю. Да я уже и сам ничего не понимал. Знал только одно, что рядом с ним хочу быть. Всегда. Всю жизнь. Каждую минуту. Хоть бы и псом у его ног крутиться, только бы с ним. Вот так у нас всё и завертелось. Странно, думаешь? Да, странно, наверно. Да и я сам, наверно, тогда странный был немного. Так во всяком случае говорили. Улыбчивый больно, говорили, стал. Может оно и так. Может и догадывались, что появился у меня кто-то, да я, ясен пень, молчал в тряпочку. Сам понимаешь, если два мужика любовь крутят, это, прямо скажем, не то, о чём стоит на каждом шагу трепаться. Да и сами мы, знаешь, между собой эту тему особо не поднимали. Болтали-то без умолку обычно, но всё, знаешь, больше, как друзья. Да и он ведь застенчивый был, робкий, Кирилл мой. Не хотел я его лишний раз тревожить. В конце концов, мне ведь и так хватало поначалу, просто рядом быть. Целые дни с ним в Институте торчал. Да и работа оказалась, прямо скажем, не бей лежачего. Знай себе, пробирки мой, да оборудование таскай туда-сюда целыми днями. Я, впрочем, не жаловался. Платили правда совсем мелочь, впритык на жизнь хватало, не то что на выпивку. Да, скажу я тебе, на лаборантские гроши особо не разгуляешься. Потому прежнюю свою деятельность я так и не забросил. Не случилось чуда, не превратился вдруг сталкер в человека законопослушного. Так и продолжал периодически по ночам в Зону шаркать. Тогда, слава богу, гладко всё шло более или менее. Когда проще, когда сложнее, но всегда целым выходил. Целым и свободным, главное. Правда кое-что новенькое появилось, чего не было со мной раньше никогда. Только выбирался, домой бежал, хабар выгружал. И сразу к нему. Иногда домой, но чаще прямо в Институт бежал, потому как он там постоянно до утра торчал, за уши было не вытащить. Вот так помню, один раз прибежал, бешеный ведь, запыхавшийся. Врываюсь в кабинет его, а он у окна стоит, курит. И вид у него такой хмурый, напряженный. А как меня увидел, сразу расцвел весь, видно тоже от души отлегло. Улыбается и говорит: «Привет, сталкер». А я хватаю его в охапку, носом в свитер его колючий шерстяной вжимаюсь, и отвечаю. «Привет, док». Каждый раз одинаково, такой у нас ритуал был. А потом целую его, везде целую, куда придется, и халатик белый лабораторный с него стаскиваю. Он мне: «Погоди, Рэд. Не здесь же». А ему: «Здесь. Сейчас». И к креслицу его тяну. «Дай хоть свет выключить», — говорит. «Не дам», — отвечаю. Никогда не давал. Видеть его хотел, понимаешь. Да и слишком долго я в темноте рыскал, света хотелось. А потом, когда кончалось всё, лежал в этом его креслице. Лежал, и так хорошо было, что даже шевелиться не хотелось. Только тогда понимал: не смогла меня взять, чертовка, отпустила стерва. Живой я. Как никогда живой. А он одевался сразу тем временем и всё причитал: «Ты бы оделся, Рэд. Вдруг кто зайдет». Ну я-то знал, что не зайдет. В такое время никто, кроме него, в институте не торчал. «Потом, — говорю, — есть у тебя выпить что-нибудь?». А он мне: «Молоко есть». Вечно мне молоко это подсунуть пытался. Я его всё спрашивал, на кой ляд мне это молоко сдалось, в Зоне ведь радиации нет. А он не отвечал никогда, сам видно понимал, что глупость. Но всё равно наливал мне стакан. А я пил. Что ж, думал, молоко так молоко, если ему так спокойнее. Так до сих пор и пью. Привык. А он ведь, знаешь, хороший был такой, тактичный, Кириллушка. Я ведь не слепой был, видел всё прекрасно, что неспокойно ему, когда я ночами ухожу. Думаю даже, он поэтому отчасти до утра в Институте просиживал в такие ночи, видимо, легче ему так было. Но никогда не говорил мне ничего, не пытался отговаривать. Только один раз спросил, вот как раз тогда: «Слушай, Рэд, — говорит, — зачем тебе это всё? Из-за денег?» Задумался я тогда. Я ведь и сам думал, что из-за денег. А когда он спросил, как-то понял вдруг, что в другом тут дело. Так и ответил ему тогда честно. «Слышал ты, — говорю ему, — поговорку, мол не бывает бывших сталкеров? Так это правду говорят. Тут, видишь, какая штука. Зона она, сука такая, если уж поманила однажды, так не отпустит, что бы ты не делал, не отпустит никогда. У неё, видать, для каждого свой срок отмерен, потому сразу не забирает, любит игры свои дьявольские с человеком играть. Да только неправда это, если думаешь, что вырвался, потому как она никого просто так не отпускает. И у каждого цена своя. Если уж один раз на этот путь ступил, то повязан, будто женой она твоей делается, и матерью, и отцом. И хоть капризная она сволочь, и никогда не знаешь, чего от неё ждать на этот раз, а уже жить без неё не можешь…» Долго он молчал тогда. Сидел за столиком своим, ручку в руке крутил. А потом улыбнулся так невесело, с горечью какой-то, и говорит: «Выходит, Рэд, у нас с тобой одна жена на двоих». Посмеялся я тогда над его словами. Мол, что он, крысеныш мой лабораторный, в этом понимает. Хоть и работал сам уже с ним, в Институте, а не понимал тогда. Не понимал, что не так уж мы и отличаемся на самом-то деле. Методы у нас разные, а дело одно делаем. И метка на них такая же точно, как на нас, сталкерах. И у каждого своя цена. Помню, как-то ночевал у него, у Кирилла, в квартирке. Тесная она у него была, но мне нравилась. Чем-то напоминала этот его кабинетик в Институте. Такой же столик, бумагой заваленный. Креслице, да диван раскладной. Так и ютились мы вдвоём на этом диванчике, да я и не в обиде был. И только засыпать начал тогда, как слышу, воет кто-то за стеной. Сначала думал, собака что ли у кого. Нет, думаю. Вроде бы как вой этот с плачем перемежается, таким, вроде как, детским. Трогаю легонько Кирилла за плечо и спрашиваю: «Это что?» «Это, — говорит, — Юкимура, доктор из Японии. Из отдела психотропного воздействия». И замолчал. Больше ничего не сказал. Да и не надо было ничего говорить. Что такие штуки, как зуда, с мозгами делают, мне объяснять не надо. Лежал, и вспомнил ещё, что видел этого Юкимуру несколько раз, правда толком и не запомнил, тихий такой мужик, да и на работе совсем нормальным казался. Держался видимо ещё как-то. Обнял я тогда Кирилла покрепче, и уснул, правда, сон был какой-то тяжелый. Ну а потом привык, да уже и не замечал почти воя этого жуткого. И Кирилл тоже не замечал. А я, меж тем, у него уже практически поселился. Нравилось мне у него там, понимаешь. Да и до работы пять минут от силы. А он, док мой, постепенно совсем в работе погряз. Увлекся тогда пустышками, ловушками этими его, значит, гидромагнитными. Как я к нему перебрался, он в Институте торчать по ночам почти перестал. Только когда меня не было, уходил. Зато дома работал чуть ли не до рассвета. Сидел за столиком своим, и то считал что-то, то стучал машинкой своей пишущей, да бормотал что-то иногда. Поначалу ещё беспокоился, что спать мне мешает, да мне-то что, я не привередливый. Так и стучал по клавишам ночь напролёт. Иногда я просыпался посреди ночи, когда не нащупывал рядом его теплое тельце. «Иди спать, док, — говорил ему, — утром закончишь». А он только бормотал что-то невнятное в ответ, да, мол, иду. И так и не приходил. А утром я его обнаруживал за столом, спящего в кипе своих бумажек. Вставал, вытряхивал пепельницу его со стола, полную окурков. Шёл на кухню, и варил ему кофе, крепкий и черный, как ночь. Сам-то я кофе не пил, да и варить его не умел толком, да ничего, выучился помаленьку. Ставил кружку поверх этой его макулатуры и тормошил его легонько. «Проснись и пой, док, — говорил, — на службу пора». А он дергался так, смотрел куда-то вперед несколько секунд, потом очки снимал и глаза тёр красные свои, опухшие. И вид у него до того жалкий был. Исхудал весь, под глазами круги черные. «Иди, — говорил, — без меня. Тендер знает, что делать надо, помоги ему пока. Если спрашивать будут, скажи, что я тут пока поработаю. Не понимаю я, Рэд. Ничего не понимаю». С такой горечью говорил, и так жалко мне его тогда бывало. Обнимал я его тогда, и говорил: «Не волнуйся, док. Всё в лучшем виде сделаю. Ты только к обеду приходи, в столовую сходим». А он кивал рассеянно в ответ, и знал я тогда, что он уже не слушает. И что к обеду не придёт, тоже знал. Брал я ему тогда с собой из столовой суп да пару котлет, только оно остывшее уже было, когда я к нему вечером возвращался. Приходил, а он сопит на диванчике своем прямо в одежде. Заходил тогда осторожно, ставил еду на стол, а сам рядом с ним садился и по голове его гладил. Он просыпался иногда, смотрел на меня мутным взглядом и говорил: «Прости, Рэд. Совсем я тебя забросил». «Это ничего, — отвечал ему, — сам с учёным связался, знал на что шёл». Он тогда снова засыпал, а я ещё долго сидел так с ним. И честно ведь говорил, от сердца, и сам думал, что хорошо всё. Да только не совсем так было. Тоскливо мне без него было, понимаешь. Мыкался по институту туда-сюда, как неприкаянный, как пёс бездомный, и сам иногда уже переставал понимать, что там делаю. И хотел больше всего на свете, чтоб поскорее он с этими пустышками разобрался, и чтоб всё снова как раньше сделалось. Тут-то всё и случилось. Подкинул мне окаянный подарочек. Залез я как-то ночью в гараж, ну а там она, пустышка эта полная, с синим дерьмом каким-то внутри. Радовался ещё тогда, как дурак, вот свезло так свезло, думаю. Думал, разберется он быстренько с ними теперь, да успокоится наконец, и всё у нас теперь хорошо будет, заживем как раньше. Ну и рассказал ему на радостях. А дальше… да что дальше. Нечего дальше рассказывать. Нет его больше, Кириллушки. Из-за меня нет. А я вот, тут сижу, с покойником лясы точу. Как будто и меня теперь тоже нет больше. И умолк. Очнулся будто. Сижу на скамейке, смотрю на руки свои синие, продрогшие, а кругом тишина мертвая. И фляжечка моя уже опустела. Сижу, а у самого аж горло сдавило. Плакать хочется, а не могу. Никогда не мог. И вижу вдруг, свет в окошке горит. Том самом, его окошке. И фигура какая-то темная там, в окошке этом маячит. Нет, думаю, не может так быть. Даже глаза протёр, а он все так и стоит там, и будто прямо на меня смотрит. И я на него смотрю. И дошло до меня, наконец, в чём тут дело. Доктор этот новый, русский, которого Кириллу на смену прислали, видно тоже полуночничать любит. Ну думаю, вот и понятно всё теперь. А ты-то, дурья башка, чего, в призраков уже уверовал? Ну так держать, что сказать. Такими темпами совсем кукухой поехать недолго. А он всё стоит там, смотрит, и ей богу, кажется, что прямо на меня глядит. Э, нет, думаю. Оттуда он меня никак бы не разглядел, это ведь он там в окошке светлом, а я тут, в темноте. Курит, наверно, также как Кирилл любил у окошка этого стоять. И опять будто ком в горле встал. Не могу больше смотреть. — Вот скажи мне, генерал, — говорю, — все говорят, надо дальше жить, крутиться. Только как жить, спрашивается, когда окошко то же, и свет также горит, а нет его там. Нет, и всё. Как крутиться, спрашиваю? А самое дерьмовое, что как будто и не было его никогда. Крутись, говорят. И сами ведь крутятся, черти. И забыли, забыли его. Заменили на другого, для них ведь без разницы, что один русский, что другой. Только не заменишь его, он такой один был на этом свете. А теперь нет его… И чувствую, что не могу больше говорить, ни слова из себя выдавить не могу. А изнутри будто разрывает, и выть хочется, и плакать, как тот японец. И чувствую вдруг, как что-то горячее по лицу течет. Вот оно, думаю, как. — Как же это мы с тобой, док? — говорю, — Как же так. Ты прости меня, Кириллушка, прости, родной. Не хотел я этого, верю, что знаешь, не хотел. Только одного хотел, чтоб ты жил. Видать вот она, цена моя. Своя для каждого, а для меня самая худшая осталась, самая извращенная. Кто ж знал, что жить иногда бывает хуже, чем помереть где-нибудь в канаве. И реву, и чувствую, как плечи трясутся, и не могу остановится. Всё выплакал, всё, что было. А когда ничего уже не осталось, долго ещё меня трясло. А потом легче стало. Не то чтоб прямо хорошо, но терпимо. Будто груз с плеч упал. И будто жить можно. Худо-бедно, да как-то можно. И вижу, светлеет уже. Встаю со скамейки, глянул напоследок на собеседника своего. — С Рождеством, — говорю, — товарищ генерал. Не хворай. И пошёл домой.