Когда уляжется пыль

      Грядёт буря.       Обычно Гааре всё равно. Он скрывается на отшибе своего сознания, будто забирается на скалы, крепостной стеной окружающие селение, и с высоты наблюдает, как люди-песчинки прячутся в дома, пережидая гнев стихии. До кого-то она всё равно дотягивается, беспощадная и неумолимая. Ужасающе неразборчивая, не делающая скидок на возраст, пол, полезность для деревни. Она пожирает любого, кто ей подвернётся, а Гаара смотрит, будто бы издали, но в действительности сам этой стихией и является: обрушивается бурей на любого, кто не успел скрыться, кто имел неосторожность оказаться не в том месте и не в то время, и захватывает его песком, словно в стальные тиски, раздавливая и перемалывая.       Гаара знает, что с песчаной бурей у него из общего — инструмент убийства, песок — и только, что даже методы их разнятся. Но ему нравится это сравнение, родившееся в его воспалённом сознании годы назад, когда в очередную бессонную ночь, пытаясь скоротать время, он прочитал протоколы безопасности на случай стихийных бедствий в кабинете отца. И, главное, когда увидел, как этим протоколам следуют в реальности.       Сунагакуре крепостью стоит среди пустыни уже почти век: шиноби давным-давно нашли способы отгонять песчаные бури, обуздав потоки воздуха на десятки километров вокруг селения. Но ни одно дзюцу не способно противостоять природе, если она решает обрушиться всей своей мощью.       Гааре было семь, когда из-за линии горизонта поднялась песчаное цунами. С шипящим рёвом и стонущим свистом оно устремилось под самое небо. Он помнит, как вопреки всем протоколам его вывели на скалы-крепостные-стены и оставили там. Как с высоты он наблюдал исчезновение небосклона, пожираемого ненасытной волной, как громче становились её свистящие вопли, как вторил им Шукаку, беснуясь и ликуя, ведь такого зрелища не случалось целых полторы сотни лет, как покрывалом отцовское золото укрыло территории селения и расползлись чернильными змеями контуры печатей безопасности. Гаара с благоговением наблюдал за километровой стеной песка, подступившей к Суне, и в первый и последний раз был благодарен отцу за попытку его убить, пусть тогда ещё и не осознавал эту благодарность в полной мере.       Гаара песка никогда не боялся: он всегда был единственным защитником и союзником. Молнии же, пробегавшие злыми вспышками сквозь рой безумно пляшущих песчинок, стремились ужалить, но песок привычно оберегал Гаару, проглатывая удары белёсого электричества. Он был в безопасности. А вот селение стенало, дрожало и повисло будто в секунде от верной погибели. Гаара во все глаза смотрел, как за песочным месивом в свете проблесков молний дрожали защитные контуры, а отцовское золото шло трещинами и облетало кусками, словно иссохшая земля на ветру.       Буря оставила за собой восхищение в сердце Гаары и праведный ужас, единивший всё остальное селение. В ту бурю Гаара впервые со смерти Яшамару ощутил частью чего-то, будто в нём жила частичка этой хаотичной беспощадной силы, будто, ведомый именно ею, он обрушивался на людей песчаной смертью. В тот день ни одно здание в Сунагакуре не пострадало, но её и без того скудные посевные площади оказались частично разорены: ни печати, ни дзюцу отца мощь стихии выдержать не смогли. В тот год был голод, много отчаяния и довольное жуткое хихиканье Шукаку во время оглашения сводок смертности, которые доносили отцу.       То, что грядёт, куда больше, чем просто частичка бури, вырвавшаяся из оков тела Гаары на волю. Это слышится в нарастающем гуле шёпота Шукаку, чующего кровь, которой только предстоит пролиться. В его приступах сухого, лающего хохота, бьющего мигренью по вискам. В том, как шумно и тяжело дышит Гаара от того, что на грудную клетку будто уложили валун, а каждое движение отдается свинцовой скованностью усталых мышц — так бывает, когда не спишь толком уже третью неделю. Страх сна так давно переплёлся с Гаарой, глубоким ожогом изъел его сознание, что даже не верилось, что может стать хуже. Но Гаара точно со стороны наблюдает, как расползается трещинами его самообладание — те крохи контроля над собственным телом, мыслями и желаниями, которые не осыпались песком сквозь пальцы, прогоняемые промозглым ветром пустынных бессонных ночей и свистящими порывами шёпота Шукаку, отравляющего необузданной жаждой крови из самой глубины сознания. Он наблюдает, как сквозь эти трещины сочится чистое безумие: оно грозится перелиться через край и отобрать право хотя бы наблюдать, отправить в столь дальние закоулки сознания, из которых уже выбраться. Оно больше не притихает послушно и привычно, стоит песку вгрызться в тело очередной жертвы и напитаться её кровью, а лишь переходит со злостного рёва на сводящее с ума бормотание.       То, что приближается буря, чувствует не только Гаара. Это читается между строк в затравленных взглядах сестры и брата: их слишком много, в них ещё больше страха, чем когда-либо прежде, в них есть проблеск чего-то до тошноты горького, потому что оно навязчиво воскрешает образ Яшамару в минуту его смерти. Темари мнётся порой, как не делала этого с детства, будто спросить что-то хочет, заговорить, но потом вздрагивает и отстраняется настороженно, точно вспомнив все прегрешения горе-братца разом. А Канкуро из мастерской выползает лишь по приказу, но зачем-то всё же отсылает Гааре под дверь марионетку, а в её длиннопалых клешнях — тарелка с кусочками говяжьего языка, который Гаара любит. Он смотрит на еду с непониманием и разрастающимся от него раздражением, охватывающим больную и тяжёлую от бессонницы голову. Из груди рвётся яростный вопль усталости — тарелка летит в стену. Марионетка больше не приходит.       Грядущая буря сиреной систем безопасности воет в безразличии отца. В том, что не раздаётся тонкий шелест его золотого песка, когда просачивается едва сдерживаемое отвращение от одного лишь присутствия Гаары поблизости. Гаара бы сказал, что это не отец вовсе, но как будто его кто-то станет слушать, как будто кто-то поверит в то, что безумный демон, убивающий без разбора, читает знаки, невидимые другим. Гаара не пытается кому-либо что-либо объяснять и не хочет: у него было много лет, чтобы выучить, что безразличие гораздо лучше ненависти. Он просто следит за не-отцом техникой песчаного глаза и готов убить самозванца, стоит тому сделать хоть что-то во вред Суне: от свитка, переданного не в те руки, до явного нарушения защиты селения. Он провёл достаточно ночей, сбегая от сна в кабинете отца, для знания наверняка, что самозванец не имеет права сделать, покуда выдаёт себя Казекаге. В конце концов, Гаара был создан для защиты селения.       То, что назревает, грозится обрушиться на любого, кто окажется рядом, с неумолимостью той самой памятной бури, случившейся пять лет назад. Только зарождается она не силами природы, гонящей воздушные потоки, а где-то в глубине самого Гаары — там же, где Шукаку всё громче и наглее требует крови, где собственное безумие открывается больной гноящееся раной, жаждущей смертей во имя подтверждения его, Гаары, существования.       Впервые песок кажется чуждым: он трещит под чужими ударами, осыпается и почти сдаётся, отдавая Гаару на растерзание. Буря разрастается, жажда крови распаляется все сильнее и злее, а контроля у Гаары всё меньше. Он только и может, что слушать совместное завывание Шукаку и своей демонической природы, жадных до крови настолько, что в заточении собственного сознания вместе с этими сущностями становится жутко.       Буря стремится накрыть Коноху, истерзать её порывами ветра, бритвенными ударами песка и запалить вспышками молний. А молнии приходят легко, без усилий: они соскальзывают с кончиков пальцев Учихи Саске, лижут Гаару по щеке и песок, больше не верный и не преданный, не защищает его от этой боли, такой новой для Гаары, такой важной, чтобы его безумие окончательно вышло из-под контроля.       Эта буря не завораживает, а пугает. Она погружает его в темноту, отнимает ощущение времени и места и оставляет лишь бесконечные удары песчинок по коже с непроглядной тьмой, прерываемой молниями Учихи Саске, которые жгут больно и к новым горизонтам жажды крови толкают.       Гааре страшно. В его одержимом сознании кружатся воспоминания той памятной ночи, когда Яшамару предал его. Тогда тоже было страшно и также одиноко. Тогда казалось, что последняя защита и поддержка пропала, но, на самом деле, у Гаары всё ещё оставался его песок. Теперь, когда и песок предательский позволил молниям жалить, Гаара действительно остался один.       Один на один с внутренней бурей, которая вырвалась на волю, поглотила его и пошла пожирать всё, до чего сможет дотянуться. Он смотрит из эпицентра этого бедствия, но будто со стороны, как его воля медленно угасает, и чувствует странное обессиленное смирение: словно вся его жизнь вела его именно к этой точке, где всему суждено и закончиться.       Гаара успокаивается и ждёт конца.       Конец не наступает. Зато приходит рука извне и разгоняет жуткую бурю, будто это всего лишь клуб пыли, хватает Гаару за воротник и тащит, тащит, тащит… Рука принадлежит Узумаки Наруто, который слишком похож, но слишком другой. Он считает, что ненависть лучше безразличия, потому что чувства, хоть какие, но обращённые к тебе, лучше их отсутствия. Это его способ подтверждать свое существование — заставлять людей видеть его, чувствовать, что он есть. Он считает, что лучше не наблюдать за внутренней бурей со стороны и тем, как она пожирает других, а самому с ней бороться: хоть руками разгонять, хоть дзюцу, но не отдавать ей контроль по крупицам, пока она не отберет весь, а оставлять все себе. Это его способ переживать свою ненависть.       В этот день буря для Гаары, наконец, стихает. Пыль медленно и нехотя оседает. Он впервые за многие годы смотрит на мир не издали, не со стороны, а своими глазами, с места в первом ряду. Он пока не знает, что делать с этим видом, но он глядит на забытый уже солнечный свет и впитывает с ним идеалы Узумаки Наруто.