Это факт.

Вейно долго думает, на каком языке написать. Он не верит, что письмо, и правда, отправят. Не верит, что дойдёт. Не верит, что Бьёрг письмо получит. Не верит. Вейно больше ничему не верит. Никому. Нет, у Стокгольма выхода не было, войну они проиграли. Россия требовала Финляндию, а города ведь решают так мало… Он Вейно отпускать не хотел, но оставить, спрятать, укрыть просто не мог. Но хотел, попробовал бы даже, наплевав на угрозы министров. Поэтому Хельсинки ушёл, не прощаясь. Когда Стокгольм проснулся в тот день, Вейно рядом просто не было. Его вещи были, взял только самое необходимое. Самого больше не было. Он не любит тот день вспоминать. Особенно утро, то пасмурное утро было для Вейно тяжелее других дней. Он вышел. Сел в подготовленный экипаж, за день договорился, и уехал к Российской границе… Хотя. Вся Финляндия уже была внутри Российской границы. К Петербургу тогда он уехал. Kyllä. (Да.) Александру он винил. Не винил. Снова винил… Какая разница. Хельсинки, наконец, до отведённых ему покоев доходит, в самом центре дворца, конечно же, у всех на виду. Дверь толкает, она протяжно скрипит, и просить починить бесполезно. Они хотели знать, когда он выходил и куда. Когда возвращался. Вейно выходить из Зимнего дворца разрешали, но только в парки и только если с ним выходил кто-то ещё. В чём его подозревают? Вейно и сам не знает. Он не знал толком ничего, не видел, не слышал… Как он мог их предать? Хельсинки теряется в догадках каждый раз. С каждым годом думает о том всё меньше. Спрашивает всё реже, да какая к чёрту разница почему? Факт. Точка. Предложение Александры его врасплох застаёт. Он столько раз Бьёрга видел, но встретиться не мог. Стокгольм упрямый, Петербург не даёт им увидеться — но он приезжает снова и снова. Поэтому почему Александра вдруг попросила императора… Попросила? Сам разрешил? В последнем Вейно сомневается больше, чем в первом. Не любит он Романовых семейство. Не любит. Факт. Точка. Вейно в кромешной темноте комнаты щурится. Свечу он не брал, брёл по коридору, думал. Пока на Александру случайно не набрёл. Факт. Точка. Вейно судорожно дышит и хватается за сердце. Нет. Он в порядке. Колет. Это факт. Отпустит. Тоже факт, просто русские взялись что-то в его городе перестраивать, на свой лад переделывать, пока не вывернут его наизнанку не успокоятся. Хельсинки по груди постукивает и наощупь ящик стола открывает. Чикр! Спичка загорается, Вейно огарок свечи поджигает. А если не соврала Александра? Вейно за любой шанс сейчас бы продал душу. Он ведь оставить записку, мог, тогда, тем проклятым пасмурным утром… Мог и раньше сказать. Они столько лет вместе. Хельсинки глухо смеется и глотает ком в горле. Лет? О, нет. Веков. Вместе и вместе, а он всё трусил… Теперь слишком поздно. Бьёргу он так и ни разу не сказал, что его любит. Это факт. Вейно губу кусает и спешно бумагу и чернила ищет. Точка? Нет. Не говорил, боялся — вот это факт. Но у него сейчас есть шанс, возможно, он его не упустит, даже если тот шанс всего лишь злая шутка… Они дружили когда-то. Хельсинки хочет верить, что Александра бы так не пошутила. Вейно пока до комнаты шёл думал, на каком языке напишет, но выбрать так и не смог. Это факт. Шведский? — Всё равно поймут и прочитают. Может, заподозрят в чём. Финский? — Поймут, но его язык сейчас не в почёте. По всей Финляндии русскому учат, как бы императора своим финским не разозлить. Дойдёт ли письмо до самого того главного Романова, кто так не нравился Вейно? Вдруг. Русский? Русский… Расстроит Бьёрга. А ещё, может, они решат, что это шифр такой и русские буквы совсем другое в письме значат… Вейно перечеркивает и пачкает листы чернилами до рассвета. Уже гаснет огарок свечи, он чернильницу опрокидывает, одно перо ломает, пальцы пачкает… Столько листов комкает, вторую свечу поджигает и снова бумагу марает. Но дописывает. Вейно за столом к рассвету и засыпает, а на следующий день ищет Александру. Они встречаются в одной из зал, Вейно кланяется в знак приветствия и протягивает ей письмо. Петербург… забирает. На сложенный лист почти не смотрит, только взглядом мажет и глаза на Вейно поднимает. — Не подрывай мое доверие, хорошо? Не станет. По её глазам сейчас видит, что понял всё правильно. Не было никакого разрешения. Она врать как не умела, так и не научилась. Императора тоже не было. — Я не запечатывал, — тихо говорит Вейно и кивает на листок в её пальцах. Он просто согнутый в один раз. Ни конверта. Не сургучной печати, ничего. Она на листок смотрит, но не открывает. Хельсинки тогда сам обратно из рук забирает и разгибает. Jag älskar dej. Я люблю тебя — по-шведски. Потому что, если такое письмо дойдёт — оно для Бьёрга будет значит больше любого другого. Больше ничего там нет, ни подписи, ни имён. Вейно на свет поднимает — пусто, потом к свече подносит — тоже ничего. Александра было уже хочет прервать, но Хельсинки показывает. Нет, ничего нет, ему сейчас невероятно важно её доверие не подорвать. Чем заслужил только… Петербург сейчас близко к нему стоит и лицо разглядывает почему-то. Почему… Но это факт. Разглядывает. Точка. Вейно её за руку берёт и сложенный вдвое лист в пальцы вкладывает. — Я со своими отправлю, — шепчет Александра. Вейно кивает, её руку отпускает и выходит. А! Резко отскакивает, там Московская… Никак не может привыкнуть, что она теперь тоже в Зимнем дворце живёт. На Вейно она смотрит злее обычного, взглядом прожигает, как будто препарировать решает с какой стороны лучше. — Маша, — зовёт её Александра. Москва скалится ещё какое-то время, но отходит. Вейно не понимает почему. Это факт. Не поймёт. И это тоже. Но письмо в Стокгольм доходит. Хельсинки через много лет узнает, когда после распада империи обретёт независимость и первым делом приедет к Бьёргу. Они писали друг другу, Александра ещё ни одно письмо отправила, но никогда о том самом. О первом письме. Его Вейно узнает, случайно находит сложенный вдвое листок пожелтевшей бумаги, когда задевает рамку на столе Стокгольма. Он с внутренней стороны, а через стекло на Вейно смотрит рисунок углём. Подснежники, рисовал его для Стокгольма в прошлом столетии… И письмо укромно спрятано внутри рамки. У Вейно на глазах слёзы наворачиваются. Носом шмыгает, Бьёрг на звук и заглядывает в комнату. — Ты… сохранил? — выдыхает Вейно и счастливо улыбается. Слёзы по щекам текут. Это факт. Стокгольм не понимает сначала, подходит и из рук у него берёт, но листок узнаёт, ещё не развернув. — Думаешь, мог бы иначе? — едва громче дыхания. — Minä rakastan teitä (фин. Я люблю тебя), — шепчет и целует в висок. И Вейно в тот момент самый счастливый. Это факт. И точка.