don't speak

      Ей не страшно. Нет. Ни от давящей на виски темноты, ни от звука капель воды, ни от этой зыбкой сырости, ни от последствий её поступка. Божественность заставляет сердце окаменеть. Живя вечно, охладеваешь к страхам, как и к удовольствиям. Даже потерять свободу не страшно. Даже остаться навеки в одиночестве.       Пальцы сами впиваются мягкими подушечками в шероховатые прутья. Мгновенно проступают мелкие шипы и жалят кожу. Но Кора только прислоняет лоб к ним, будто не чувствует и боли, и молчит. Так звонко, что её молчание заглушает капли подземной воды и треск костей в жаровнях. Шипы глубже проникают в кожу, раня до ихора, проступающего сквозь порезы, — темница не выпустит осуждённого. Белая кожа светится от золотой крови. Кора лишь усмехается. Её взгляд блуждающий, несосредоточенный, непроизвольный. Он цепляет мрачные своды темницы, жаровни, коридор, стражников, и не задерживается ни на чём, будто Кора пытается бежать из плена таким образом. Ничто не выпускает её.       Мороз режет кожу тогда, когда взгляд останавливается. У той, что напротив, что на свободе, взгляд другой. Пустой и в то же время глубокий. Он не говорит ничего. Не осуждает, не гневается, не убивает. Аида просто смотрит, топя Кору в мутном молочном тумане своих глаз. Богов и людей этот взгляд заставлял трепетать, изнывать от первородного страха смерти, даже самого Зевса. Всех, кроме Коры. Она слишком хорошо понимает, что на самом деле таится под густой пеленой.       Аида уникальна. Она, возможно, единственная на Олимпе, кто ещё способен чувствовать. И её страдания ощутимы даже через эту магическую решётку. Они сильнее шипов сдерживают Кору.       Хуже всего то, что отсюда не прочесть мысли Аиды. И через века, прожитые вместе, отсюда совсем непонятно, о чем она может думать? Её предавали много раз. С предателями царица Подземного мира не церемонилась. Что-то останавливает её сейчас. Или она размышляет, как расправиться с предателем сейчас? Быстро и безболезненно или медленно, причиняя муки на грани адских? Были ли муки ужаснее, чем видеть её в объятиях другого, тем более смертного, мужчины?       Кора отступает в тень. Собственное молчание утомляет, как и бессмысленная игра в гляделки. Аиде известно, что пленница не заговорит, так зачем она тратит своё время впустую? Зачем монументом возвышается около решётки? Коре известно, что она не будет расспрашивать. Любое слово очередным ножом вопьётся в грудь одной из них.       — Мы могли бы её пытать, — тишину нарушает тот, от кого менее всего ожидают слов, — Мёрфи или… Кора предпочитает Цербер, потому что это имя не даёт забыть, кто он на самом деле.       — Заткнись! — Аида внезапно поворачивается к нему. — Я не давала тебе право голоса.       — Так вы ничего от неё не добьётесь! Она даже не сожалеет! — упорствует Цербер.       На лице Аиды — согласие. Но она в ответ жестом останавливает дальнейшую болтовню Цербера. Забавно наблюдать не столько за их негласной перепалкой, сколько за той борьбой, что происходит в самой Аиде.       — Ни капли! — вырывается из Коры как подтверждение догадке трёхглавого пса.       Собственный голос кажется чужим. Слишком дрожит и звенит, как весенняя капель. Слишком надрывный и громкий.       Аида, услышав это, замирает. Она несколько секунд пристально смотрит, затем уходит по коридору в темноту.       — Разве ты не за этим здесь?! — Кора приближается к прутьям так сильно, что шипы накаляются. — Узнать, почему я сделала это?!       Это не она, не её голос. Слишком слабый. И всё же Аида возвращается. Так молниеносно, что от неё веет холодом подземных ущелий. Аида хватает Кору за горло и душит. Пальцы напрягаются, сжимают до красных следов. В глазах — ясная жажда мучений предательницы. Она распаляется с каждый прерывистым вздохом Коры. Ощущения чужой агонии доставляют наслаждение, искрящееся в мутных, будто бельмом подернутых, очах. Чем она злее, тем притягательнее. Тем красивее. Хочется её коснуться, протянуть руку сквозь шипы, несмотря на боль. Знает ли она об этом? Понимает ли, что Кора ослабевает не от боли, а от иного чувства?       Когда Аида выпускает почти всю свою силу, она вдруг разжимает пальцы. Вместо наслаждения — сожаление. К предателю? Какая она, всё-таки сентиментальная! Аж тошно…       — Говори, — сквозь зубы велит Аида.       Далеко не корона на её голове заставляет Кору подчиняться. Коре в общем и целом на короны всё равно.       — Я никому не хотела вредить, — Кора цепляется за шею, которая горит от колющей боли. — Намеренно, по крайней мере…       Это звучит, как оправдание пятилетней девочки, которой взрослые прощают всё за заплаканные глаза и обещание больше так не делать. Аида молчит. Её привычной ласки или снисхождения не будет. Не сегодня. И это злит до горьких кислотных чёрных слёз, разъедающих кожу.       — Ты должна понимать, что это всё из-за любви к тебе! Я увидела тебя с этим недомерком, что мне оставалось делать?! Моё сердце разрывалось на части.       Аида приподнимает уголок губ в надменной усмешке.       — И Пирс склеил твоё сердце?       — Он помог вернуть тебе нормальную жизнь, — робко говорит Кора, слегка отдалившись.       Невозможно больше выносить взгляд Аиды, Кора закрывает лицо руками, отворачиваясь. В темноте будто безопаснее. В темноте она видит мороки прошлого. Тех времён, когда они были каждый день вместе, когда досадное условие Деметры утратило власть над их чувствами. Они не помнили себя от счастья, а время и вовсе не значило для них ничего.       — Мы были снова счастливы вместе, помнишь? — слова льются сами. — Мы снова любили. Снова подолгу оставались в постели, снова подолгу целовались, снова болтали ни о чём. Каждый раз, когда ты крепко обнимала меня, я думала, что нет места лучше в мире, чем твои объятия. И ты это чувствовала.       Голос становится тише и тише и наконец переходит на шёпот.       — Всё изменилось, когда этот ублюдок погиб.       Для мужа Аиды у Коры нет иных слов, помягче, лишь оскорбления, полные ненависти и злобы, вынашиваемой годами. Ненависти, рвущейся наружу.       — Молчи, — Аида нарушает свое молчание.       Кора осознаёт, что ещё один нож её рукой глубоко всаживается в душу Аиды, и без того истерзанную страданиями по сгнившему в земле человеческому телу. Неужели ей дороже всех совместных лет с Персефоной это жалкое мимолётное увлечение? Этот мешок костей и мяса.       — Ты хотела правды? Правда такая. Режущая и горькая. - Кора цедит по слову, теребя руками полупрозрачную накидку.       Аида сжимает кулаки, под скулами у неё вздрагивает жилка. Воспоминания пленяют и её, только не разобрать, какие. Есть ли в них место великому чувству? Или она предаётся недолговечной злости? Коре теперь так трудно различать оттенки эмоций любимой... Да, именно любимой. Ведь стоит Аиде обратить к ней взор, в коленях ощущается трепет, а в животе порхают бабочки.        Царица Подземного мира обозлена, но не торопится кинуться на Кору со всей яростью. Под бельмом постепенно светлеет. Она справляется с собой. Её тяжёлое глубокое дыхание становится более мягким.       — Что ты знаешь о правде, Персефона? — настоящее имя Коры с уст Аиды звучит грубо. — И о любви.       — Больше твоего! — заверяет Кора.       Она знает, что любовь — это не просто пристрастие или привязанность. Истинная любовь возникает вспышкой, а продолжается вечность. Ни время, ни расстояние не властны над ней. Этого не понять даже Афродите. Она ветрена и непостоянна. Она недостойна звания Любви.       — Твои слова — слова незрелого ребёнка, — холодно заявляет Аида. — Если твои поступки продиктованы любовью, то да, ты действительно горячо любишь… себя. Твоё Эго непомерно, как и у Зевса. Ты видела лишь поверхность моих чувств, и этого тебе хватало.       Нет-нет-нет... нет... это неправда, она говорит не всерьёз... она лишь хочет задеть, причинить боль, подобную той, что испытывает сама .       — Ты была счастлива со мной!       Кора уверена в этом, как и в том, что за ночью наступает утро.       — Повторяй себе это почаще, — Аида скрещивает руки на груди — закрывается то ли от правды, то ли боится… Что её ранят.       Кора обидчиво поджимает губы, кусает их до появления боли, молчит, не зная, что ответить следующим. Спокойствие, хладнокровие повелительницы Царства мертвых выводит из себя, терзает хлеще её удушения. Хочется её задеть, но это представляется невозможным. Аида уникальна. Она сентиментальна и одновременно неуязвима. Если ей нужно, она может вмиг охладеть и заменить живо бьющееся сердце на каменное.       — Мне тебя жаль, как глупую неопытную дочь, которую обманули плохие взрослые люди, — продолжает Аида. — Правда в том, что я подозревала корень предательства в твоей обиде, но мне следовало убедиться. Не думала, что ты так долго будешь играть в молчанку. Хотела переиграть? Сначала изучи правила таких игр.       В глотке застревает весь воздух и не обнаруживает выхода. Это хуже, чем удушение. Это хуже, чем нож в спину. Всё время Аиде не требовались объяснения. Кора полагала, что она управляет ситуацией, но поводья всегда были в руках царицы мёртвых.       Она скрестила руки не для того, чтобы закрываться от страха, нет. Этот жест волевой и спокойный. И Кора едва замечает, что она скрещивает руки в ответ.       — Ты отняла у меня всё: хорошего надёжного мужчину, семью, покой, даже Подземное царство благодаря твоим стараниям оказалось в руках у Пирса. Любовь? Это называется у современных людей «собственничество». Была ли я счастлива с тобой? О да, мне нужно было кем-то заполнять пустоту в сердце, потому что когда мой муж погиб, я зарыла в его могилу и часть себя.       — Так воскреси его, раз без него ты не можешь обойтись! — язвит Кора и заходится гадким хохотом. — Это лишь твоя вина, что его сожрали черви в сырой могиле.       Аида опускает взгляд. За бельмом свет гаснет.       — Каждый раз, когда ты говоришь о нём, он оживает. Но когда он расспрашивал о моих прежних отношениях, мысли о тебе были серыми, мрачными, безвкусными.       — Врёшь! — кричит Кора.       Всё кругом дрожит, кроме Аиды. Её невидимая броня прочнее любой существующей.       — Я помню его улыбку, вкус его губ, теплоту его объятий, его ласковый шёпот во время нашей близости. Помню, как он смотрел на меня беременную. Помню, как не отпускал моей ладони во время родов, хотя боли я не испытывала.       — Любишь преданных псов, которые смотрят на тебя, высунув язык.       Лицо Аиды расцветает от внезапной широкой улыбки. Кора безумно любила эту улыбку и этот взгляд.       — С первым криком Эдриана он поцеловал меня и долго не мог налюбоваться ни мной, ни нашим мальчиком.       Глаза её полнятся слезами. Она не боится смотреть на Кору, когда плачет. Это не слабость.       — И ты, любив меня, обрекла ребёнка на вечные преследования безумного титана?       — Я люблю тебя, и никто другой мне не нужен! — Кора взрывается.       Какая уже разница?! Они обе на грани гибели, так почему не сказать всё, что думаешь? Пора перестать им играть в игры.       — Ни гребанные олимпийцы, ни люди, ни твой муж, ни твой сын, обречённый на смерть и без меня и Пирса! Никто, кроме тебя! Почему ты этого не видишь, Аида?!        Кора садится на колени и содрогается от рыданий.       — Я всего лишь хотела всегда быть с тобой. Только с тобой.       — Поэтому ушла?       — Это ты дала мне чёртовы зёрна граната!       — Зёрна граната — формальность!       Волосы Аиды будто ветром подёргивает. Воздух вокруг неё электризуется. Отдышавшись, она объясняет:       — Зерна граната не обеспечили бы мне ни твою верность, ни твою вечную любовь. Если бы здесь была какая-то магия, ты бы не ушла. Никогда. Даже не подумала бы. Но я никогда не надевала на тебя какие-либо оковы, потому что любовь — это не владеть кем-то. Это не принуждение. Я решила, что наши пути разошлись и что не буду держать тебя, если ты хочешь уйти.       — Как великодушно, — Персефона недобро усмехается. — А ты никогда не думала, что всё твоё великодушие от травмы? Когда-то тебя назвали чёрствой и жестокой, и ты до сих пор доказываешь обратное. Только мне этого не надо. Я всегда считала тебя лучшей. Помнишь, что я сказала тебе в нашу брачную ночь?       Аида отрицательно мотает головой.       — Я сказала… Каждый день, каждая ночь, когда я не увижу тебя, не прикоснусь к тебе, не обмолвлюсь с тобой словом, будут подобны смерти.       — Значит, — голос Аиды роковым эхом прокатывается вдоль великих стен, — всё это время, что нам осталось существовать, ты меня не увидишь, не обмолвишься со мной словом и не прикоснешься ко мне, пока не найдешь в своём сердце раскаяния.       Она больше не говорит ни слова, отойдя от решётки. За её спиною удовлетворённо щерится Мерфи.       — Аида! — Кора вновь оказывается у решётки.       Прутья обжигают пальцы и щёки. Но уход Аиды ранить больнее. Повелительница Подземного мира нехотя поворачивается к пленнице, ожидая её слов.       — Правда в том, что… если ты меня не любишь…       Это не те слова, что хочет слышать от неё Аида, поэтому она продолжает идти по коридору. Но если разницы уже нет, Кора всё равно скажет всё, что у неё на душе. Она не ручной покладистый Цербер.       — …то никто не любит…       Кажется, фигура Аиды в темноте ненадолго останавливается. Вот-вот она вернётся и выпустит Кору из темницы, даст свободу, заключит в объятия.       — Какие дальнейшие распоряжения, госпожа? — спрашивают у Аиды в конце коридора.       Она прерывается лишь на то, чтобы дать несколько указаний и исчезнуть из поля зрения Персефоны теперь уже навсегда. Грядёт война, не время для сентиментальности. Она нужна миру сильной. Кора, отходя к койке в дальнем углу помещения, шепчет молитвы о её возвращении с поля битв.