Только так

Аллен Уолкер редко жаловался на боль. Даже когда боль была невыносимой, он сжимал зубы и молчал. Боль была естественной составляющей жизни не только экзорцистов, но и всех людей. Физическая боль, душевная боль. Каждый хоть раз, но чувствовал и понимал, что это такое. Аллен Уолкер прекрасно знал о боли всё, но привык её терпеть. Забивался в угол, отворачивался от чужих любопытных глаз, сжимал руки в кулаки, но терпел, не издав ни звука. Никто не смел упрекнуть его в слабости. По крайней мере – не в такой слабости. Он не был слаб перед ранами, переломанными костями и рассечённой до мяса кожей. Всё это казалось пустяком по сравнению с той болью, которая прочной колючей проволокой опутывала дрожащее сердце в момент человеческой смерти. То, что он испытывал перед лицом чужого конца, невозможно было передать словами. Это не было болью. Это было чем-то худшим. Канда Юу никогда не заострял внимание на чувствах этого мальчишки. Он никогда не замечал, как тот прятался, уходя в свою комнату, и сидел там до поздней ночи. Он никогда не видел, как тот стискивал зубы, когда из его плеча доставали колотый осколок стекла или металла. Канда Юу никогда не видел, что ему было больно. Захотел встать на путь сражений – терпи. Захотел сражаться – сражайся. Не отступай. Не показывай страх. Не открывайся страху. И Аллен справлялся с поставленной задачей. Жил, терпел, двигался дальше. Не жаловался. Канда Юу не видел того, что чувствовал. Аллен Уолкер не чувствовал того, что видел. Что заставляло их игнорировать очевидное, оба понимали, но делали вид, что их это не волновало. Так проще жить там, где они живут. Так проще оставаться собой. Так… проще. И всё. Иначе они бы сорвались. Иначе молчаливые действия вышли бы за пределы комнаты, вырвались из ночи в день, комкая остатки нерешимости. Канда это прекрасно понимал, пусть и только в своих мыслях. Именно поэтому приближался к Аллену только тогда, когда тот был ранен и сжимался в комок, уходя в спасительную темноту ночи. Когда он был ранен, обращаться с ним можно только так: неслышно заходя в комнату, приближаясь со спины, усаживаясь рядом, не нарушая сна. Когда он был ранен, прикасаться к нему можно только так: осторожно, лишь подушечками пальцев, боясь причинить лишнюю боль. Наверное, Аллен всё равно что-то чувствовал сквозь сон, однако даже не шевелился. Отвернувшись к стене, он лежал с закрытыми глазами, дышал глубоко, ровно, с едва слышным сопением. Не дёргался, когда Канда вёл себя смелее и клал ладонь на ещё узкое мальчишеское плечо, проводил ниже, очерчивая пальцами неровности мышц. Какой же ты глупый, Аллен Уолкер. — Какой же ты глупый… — шептал он вслух и убирал руку, словно боясь быть раскрытым. Аллен тогда приоткрывал глаза и долго-долго смотрел в мрачную стену сквозь опущенные ресницы. А Канда больше не говорил ни слова. Продолжал сидеть на краю и без того неширокой кровати, не допуская последующих прикосновений, и спустя несколько минут тенью уходил из комнаты. Аллен же не понимал, как нужно было поступить лучше. Повернуться и спросить, зачем он так себя ведёт, либо же продолжать лежать, как он и делал. Оставалось только дотронуться до очередной скрытой слоями бинтов раны, чуть нажать на неё, убедившись, что он всё ещё что-то чувствует, и закусить губу, успокоившись. А после ощутить, как по щеке прокладывала себе дорожку жгучая слеза – знак ещё одной невидимой раны. Какой же он глупый. Продолжать скрываться после того, как его уже давно раскрыли.