Душевные шрамы

Крыса боялась его глаз, инстинктивно отдалялась всё дальше и дальше, и не могла смотреть на него, когда эти два омута, говорящих правду и только правду, не закрывали зелёные стекла. Она не любила себя. Тонкая бледная кожа — чуть прикоснись и останется синяк, выпирающие рёбра, тусклые, пустые глаза и короткие, постоянно грязные волосы — сколько бы она их не мыла. Она была некрасивой с самого начала, это казалось правильным и привычным, вбитым в неё с самого начала. Ничего и не должно было меняться, но поменялось. Достаточно было лишь взглянуть на своё отражение в его глазах. Она не знала, что меняется — всё те же выпирающие рёбра, те же грязные волосы. Но она всё же была другой. Её глаза горели. Их зажигала ненависть — ненависть к самой себе, но они всё же горели, пусть для этого и нужно было жертвовать собой. Она была такой ужасно красивой в его глазах, что сама не верила в это — просто отказывалась верить. Крыса не плакала, но слезы стояли в её глазах, она хотела бы, чтобы то отражение было правдой настолько же сильно, насколько знала, что это невозможно. «Твои глаза врут» — сказала она. Её глаза не врали — может, потому что она не давала им такой возможности. Она никогда не полагалась на них и не доверяла им. Её глазами были зеркала, они ей не врали и всегда были очень честными — по крайней мере она так считала. Крыса видела в них то, что хотела видеть — то, во что верила. По-настоящему красивые люди избегают зеркал, она знала одного такого человека, но сама она смотрела в них часами, она верила им и только им. Стекляшка не захочет ей врать. Её собственные глаза — другое дело. А глаза Рыжего... О глазах Рыжего не стоило говорить. Она боялась своего отражения в них. Оно не было ею, было слишком прекрасным, слишком нереалистичным и она бы не смогла поверить в него при всём своём желании ПРИП убил в ней всё стремление к тому, чтобы быть кем-то. Лучше или хуже той, кого он видит, когда смотрит на неё — не важно. Ей уже ничего не важно. Было важно давно — маленькой девочке, которую никто бы не назвал Крысой. Эту маленькую девочку и не узнали бы в этой взрослой девушке, даже несмотря на то, что она не так уж и сильно выросла. Но маленькой девочки, увы, не существовало больше. Крыса похоронила её на заднем дворе, бросила в канализацию вместе со всеми подарками отца и его злосчастными книгами про животных, которых он любил намного больше собственных детей — если, конечно, собственные дети вызывали в нём хоть каплю тёплых чувств. Та маленькая девочка много плакала и боялась оставаться здесь. Ей было страшно убегать, она задавала один и тот же вопрос раз за разом. «А когда папа вернётся?» Нынешней Крысе очень хотелось утешить её, погладить по голове и прошептать мягкое, успокаивающее: — Папы больше нет, глупышка. Но она молчала. Кривила губы в улыбке, которую видела лишь она сама, закрывала глаза и сжимала руки в кулаки, чтобы не дать слезам возможность потечь по её щекам, обжигая и раздражая бледную кожу. За пределами Дома не знают о Крысе. Даже ПРИП не знает. В его голове та маленькая девочка — слегка повзрослевшая, но ничуть не похорошевшая. Но Крыса тут — поломанная, разрезанная и разделанная самой собой, как какой-то жалкий кусок плоти. От того ребёнка не осталось ни кусочка, лишь лицо, в котором угадывались забытые черты. Не так всё должно было быть. Не так. Но всё так и осталось. Не у кого просить помощи — да и едва ли кто-то может помочь ей. Она любит одну себя — в глазах Рыжего. Возможно, ему стоит не снимать очки в её присутствии. Никогда. Потому что некто в его глазах слишком живой, слишком настоящий и слишком хрупкий в своей красоте, чтобы быть Крысой. Той самой Крысой, которая предпочитает взглянуть в свои зеркала ещё тысячу раз, чем ещё раз — в его глаза. Это ее личная пытка, её личное наказание. Она будет смотреть, наблюдать и ненавидеть своё отражение до самого конца, но никогда не примет то, что в ней есть что-то, заслуживающее любви — хотя бы её собственной. Это давно забытый конфликт не с ПРИПом, нет, далеко не с ним. С самой собой. ПРИП начал это, всё пошло от него. Все мысли и убеждения, даже насчёт того, что его дочь не заслуживает любви, всегда передавались ей. Своеобразный подарок от папочки. «Спасибо, отец» — хотела сказать она. — «За жизнь, которую хочется оборвать и за саму себя, от которой очень решительно хочется избавиться» Но она молчит. Оставляет свои мысли при себе и на следующую встречу с ПРИПом тоже молчит. Смотрит под ноги — на свои сапоги. Они достаточно массивные, чтобы разбить кому-то нос своим ударом. Это заставляет её почувствовать себя немного более защищённой, чем обычно. Такой же целью служат лезвия под её ногтями. Она ведь никогда ими не пользовалась, но чувствовала себя спокойнее от одного их наличия. Крыса готова разорвать часть себя в клочья — ту часть, которая ещё не потеряла надежду. Ту часть, которая верит, что не всё кончено. Ту часть, которая смотрит в глаза Рыжего и думает "возможно, его глаза не врут". И Крыса разрывает её. Убивает снова и снова, врезается лезвиями из-под ногтей в свои же плечи, поднимается выше и трогает шею — на резкие движения не решается. Но ей хочется, хочется ужасно сильно и она давит в себе желание, убивает его так же быстро, как и душит преисполненную надежды часть себя. Она ничего не говорит. Никому. Ни себе, ни ПРИПу, ни даже блядскому Рыжему с его глазами. Она предпочитает молчать, оставляя все размышления кому-то, кому это действительно нужно. Ей не нужно. Она хотела бы, чтобы ей разбили голову. Так, чтобы она не чувствовала, не слышала ничего и не понимала, не умела думать и размышлять. Крыса не даёт волю слезам даже в одиночестве, когда сидит на крыше и режет, режет, режет свои запястья, свои бёдра и плечи, нещадно и больно, не давая поблажек ни себе, ни кому-то ещё. Физическая боль так и остаётся ничем. Она не заглушает и не делает легче. Просто существует, остаётся неприятным покалыванием на коже. Но Крысу устраивает, она продолжает делать это, зная, что никогда не решится закончить по-настоящему. Она трусиха — маленькая и жалкая. Ничем не лучше всех остальных, но зато хуже — намного хуже. Ничего не заставляет чувствовать себя легче. Ничто не избавляет от ощущения, что она — сломанная, безнадежная и рассыпающаяся по кусочкам от собственной ненависти. Она давно смирилась и не пытается, но, боги, как же ей хотелось бы хотя бы попытаться посмотреть в зеркало и увидеть то, что видят глаза Рыжего. Как бы сильно ей хотелось. Чья-то холодная рука ложится ей на плечи. Крыса не оборачивается — заранее знает кто это. Холодно усмехается и откидывает голову назад, закрывая глаза. Зрительный контакт даже с холодными стекляшками сейчас кажется тошнотворным. — Пришёл утешить, а, Вожаче? — Пришёл проконтролировать. Спускать трупы с чердака очень неудобно. — А тебе то до этого какое дело? — Забочусь, — хрипит Слепой с мрачной мрачной усмешкой и Крыса закатила бы глаза, если ей было бы чуть легче открыть их сейчас. — Рыжий сказал, что я тебе нравлюсь. Её саму удивляют эти слова. Она насмехается над собой и утыкается лбом в плечо вожака. Слишком устала за сегодняшний день, чтобы думать о том, что они не в тех отношениях для такого интимного жеста. — Рыжий не всегда несёт чушь, — соглашается он, и может Крысе кажется, но хватка на её плече становится чуть сильнее. Это заставляет засмеяться ещё сильнее и, не открывая глаз, она нащупывает чужую руку, сжимая её, впиваясь своими ногтями, почти точно оставляя на них порезы. Слепой не возражает. Он даже не дёргается. — Два трупа с чердака будет выносить сложнее.