***
Сасори было тридцать три, он десятилетие уже занимал пост Четвёртого Казекаге. Его давняя, не отпускающая мысль самому обратиться марионеткой так и не имела шанса быть претворённой в жизнь. А коллекция его творений давно не видела пополнений — с тех самых пор, как чёрным бриллиантом её увенчала марионетка из Третьего. Но мастерская по-прежнему оставалась его святыней. Сасори всё также ненавидел смерть. А ещё — ждать, ведь ожидание бессмысленно съедало время. И многие-многие другие вещи, которые расточали единственный невозвратный ресурс. Он всё также любил вечность и своё искусство. А ещё — свою деревню. И только. По крайней мере, так было, пока Суна не приняла предложение Конохи о совместной охоте на Орочимару, который изворотливой змеёй ускользал от всех них абсурдно долгое время и создавал столь же абсурдное количество проблем. Пока в Суну обязательным членом делегации Конохи не стала являться Митараши Анко: вопиюще беспардонная, но хваткая и никогда не медлящая, отвратительно наглая, но чётко осознающая грань, за которую ступать запрещалось, легкомысленная до невозможности, но до краёв наполненная знакомой ненавистью к смерти и жгучим нежеланием об этом говорить, сотканная из противоречий и будоражащая что-то безнадёжно-человеческое в обычно хладнокровном Сасори. Между ними будто вечно висело облако статического напряжения, которое могло быть создано лишь людскими живыми эмоциями и желаниями, о котором они по молчаливому согласию не говорили. Они из разных селений, в разных статусах и с одинаковым желанием не покоряться тому самому, безнадёжно-человеческому, ведь опыт прожитых лет говорил, что в жизнь шиноби такое покорство приносит лишь боль. У Сасори не было свободного времени на праздное общение и пустое метание взглядов со-смыслом. У него — ответственность за целое скрытое селение и необходимость, наконец, устранить Орочимару, разучившегося за годы безнаказанности чувствовать меру: его жажда бессмертия стала погибелью для слишком многих. У Сасори — желание всё держать под жёстким контролем и вылазка на миссию под видом Анбу, чтобы надёжно выхватить исчезающий след, замеченный другими. У Сасори-Казекаге — стол в бесконечно сменяющихся бумагах, которые видеть чужакам строго запрещено, мастерская-святыня, где создаются всё новые средства защиты селения, ученик-джинчуурики с тренировками, проводящимися в условиях секретности, и ненависть к пустой трате времени. У Сасори-Анбу — смехотворным стечением обстоятельств напарница Митараши Анко и двухчасовой ночной перерыв впервые за трое суток: для медитации и аккумуляции сил, потому что живое несовершенное тело требовало бережного обращения, передышки. Пугающе быстро Сасори проникся удовольствием от диалога на вид пустого, а на деле — пронизанного скрытыми смыслами и завуалированными вопросами, нелепой игрой в «ты знаешь, что я знаю, что ты знаешь, что я знаю» и хождению по краю пропасти, в которую провалишься — и чувства слишком человеческие и обидно-бесполезные с головой захлестнут. Но время привычно текло песком сквозь пальцы и требовало двигаться и действовать дальше: возвращаться на пост, заботиться о деревне. Сасори не делает это нехотя: вся его жизнь подчинена болезненно-ясному осознанию дефицита времени в человеческой жизни, поэтому очередное проявление этой печальной истины ничего в нём не задевает — разве что оставляет за собой желание повторения приятного опыта. Орочимару был пойман через четыре месяца благодаря собранным в ту вылазку данным. Был ли он настоящим, понять слишком сложно: он и не человек уже вовсе, раз тело так играючи сбросил, точно змея — кожу, и улизнул сознанием куда-то в результаты своих бесчисленных опытов. Дубликаты же, оставленные им проклятыми печатями на телах почти четырёх десятков людей, излавливались один за другим ещё два года. Попытки понять, какая из всех этих вариаций — настоящий Орочимару, не прекращались вовсе. И где-то на периферии сознания Сасори чувствовал нездоровую заинтересованность, ведь он следил из первого ряда за тем, как Орочимару воплотил своё понимание вечности. Была некоторая ирония в том, что воплощение это обрело форму постоянного побега: из тела в тело и так — без конца, ведь человеческая плоть тленна. За три года непрерывно текущей операции всех вовлечённых настигло мерзкое осознание того, что Орочимару, кажется, убить просто нельзя. Все эти три года редкие диалоги с Митараши Анко продолжали оставлять за собой желание повторения. Контроль над ситуацией неуловимо терялся, а Сасори слепо этого не замечал, усыплённый способностью проконтролировать всё остальное, не тревожимый нежеланием расставания. Сасори слишком увлёкся игрой в человеческое, опять по-детски наивно забыл о том, как внезапна бывает смерть и что безусловно верить в новую встречу безумно глупо. Когда Митараши Анко умерла слишком посредственно, чтобы в это поверить — не от рук Орочимару, позволявшего ей уйти живой больше раз, чем можно объяснить простой удачей, — а от рук какого-то безумного сектанта, распотрошившего её тело в акте поклонения своему жестокому богу, даровавшему служителю — Сасори от этого даже почти смешно — вечность. Сасори не мстителен, поэтому по душу сектанта не пошёл ни лично, ни послал ученика, который с силой джинчуурики и абсолютной защитой гарантированно бы принёс труп на порог мастерской сенсея. Он оставил расправу Конохе на её усмотрение, ведь Митараши Анко не единственная, кто пострадал. Коноха отдала расправу в руки мальчишки Нара, потерявшего учителя, и тот справился действительно блестяще, как подобает потомственному стратегу. Сасори не мстителен, но всё же нечто очень человеческое в нём тихо мрачно ликовало, как в день смерти Третьего Казекаге, когда ему сообщили о незавидной участи сектанта, неспособного умереть, быть расчленённым и заживо погребённым. Возможно, Сасори всё-таки немного сентиментален, ведь изувеченное мёртвое тело Митараши Анко — на столе в его мастерской. Даже годы спустя руки хранили память о процессе создания человеческой марионетки, но это было не то. Сасори знал: можно лучше. Он пробовал снова, и снова, и снова… в попытках сохранить не только ценные силы, сокрытые в её системе циркуляции чакры, но и образ, и интимную атмосферу их диалогов, которые не случились бы никогда ни с кем другим. Сасори впервые стремился не просто создать совершенство, а совершенно воссоздать несовершенное человеческое тело, хрупкое и эмоциональное. Возможно, Сасори был влюблён, да понял это, как водится у людей, непростительно поздно. Он не лил слёзы ночами, не забрасывал селение и работу над совершенствованием его защиты, тренировки ученика и контроль необъятных, но критичных для знания потоков информации. Просто в редкие моменты, когда время чуть замедляло свой бег и оставляло пространство для диалога, Сасори видел дыру в своей жизни в форме Митараши Анко. Просто в редкие ночи, когда ничего в мастерской не требовало срочного его участия, он тщетно пытался открыть новую грань своего искусства, замахиваясь слишком высоко — на работу богов. Всё же он стремился воссоздать человека. И пусть обычно жёсткий каркас обрёл мягкость человеческой кожи, а шарниры-суставы выглядели хрупко, но изящно и по-человечески, глаза под тонкими веками оставались отвратительно пустыми — марионеточными. Сасори ощущал сокрушительный вкус поражения: его искусство запечатывало неприкосновенной для времени лишь силу, но не было способно сохранить то, что делало человека чудовищно слабым, то, что делало человека человеком. Чувства и эмоции. Ослеплённый ненавистью к смерти, он потерял из виду нечто основополагающее в понятии жизни.***
— Это действительно шедевр, — удивительно искренне сказал Орочимару, но не добился от Сасори ничего больше невыразительного, почти безразличного взгляда. Он знал, что создал лучшую марионетку, которую когда-либо видел этот свет. И он знал, что это отчаянно далеко от того, что он желал создать на самом деле. А ещё об этом знал Орочимару, поэтому за его искренней данью уважения чужому непревзойдённому мастерству крылась бездна высокомерия, ведь он был способен на то, чего не смог Сасори. Он мог по-настоящему одолеть смерть. Когда Орочимару явился на порог кабинета Казекаге, Сасори в полной мере прочувствовал, от кого Митараши Анко понабралась своей ошеломляющей наглости и неизбывной любви эпатировать. Когда Орочимару признался, что надеялся на встречу в мастерской-святыне, ведь там хранилось то, ради чего он пришёл, но не решился тревожить почти параноидальные контуры безопасности, Сасори насторожился: такое открытое признание слабости со стороны кого-то вроде Орочимару слишком походило на торг. А что бы такой человек ни желал выторговать, это не предвещало ничего хорошего. Однако желание Орочимару оказалось неправдоподобно выгодным для Сасори. Он хотел провести опыт по воскрешению. И хотел провести его над телом Митараши Анко. И он знал, что за её телом идти нужно вовсе не на кладбище Конохагакуре. Но Сасори слишком хорошо знал, какие перспективы стояли за умением возвращать из мёртвых: всё же человеческие марионетки могли сражаться, подобно тем, кем являлись при жизни, разве что делали это лучше, потому что физически были совершеннее. Сасори и не мог отдать такое оружие в руки кому бы то ни было: он и сам прибегал к нему лишь в случаи крайней нужды. У него по-прежнему была ответственность за селение и необходимость Орочимару прикончить, пусть, по общему признанию, сделать это было едва ли возможно. Орочимару же резкого отказа не смутился — не факт, что вообще на смущение был способен. И на предупреждение, что очередной его двойник сегодня сгинет — Сасори не собирался отпускать его живым — лишь рассмеялся шипяще и холодно. Очевидно, в двойниках недостатка не наблюдалось, а отправленный на порог Казекаге был лишь разменной монетой, которую необходимо отдать во имя успеха переговоров. — Зачем это тебе? — Разве ты не понимаешь, Сасори-кун? Самое первое творение всегда жаждешь сохранить более страстно, чем любое другое, пусть даже оно и не самое удачное. Митараши Анко — первый человек, переживший привитие проклятой печати. Сасори видел, как болезненным клубком сплелись каналы чакры, в которые печать встроилась, как перекрыло ток в одном из тенкецу, наградив пожизненной немеющей болью в плече, как паразитом ползала в ограничивающем контуре чужая чакра — и, главное, чужая воля. Сасори не растягивал раздумья об этом предложении: он привычно потратил времени ровно столько, сколько требовалось для взвешенного решения. Воскрешение Митараши Анко — не пробный эксперимент контроля над мёртвыми, а проявление извращённой собственнической привязанности Орочимару к тому, что он считает своим творением. Поэтому Сасори отдал Орочимару то, за чем он пришел, возможно, лишив себя последнего шанса жалко ловить отголоски слишком человеческих, очень приятных эмоций. Ему хотелось бы верить в обратимость смерти, в то, что неживое можно сделать живым, но ни одно дзюцу, известное человечеству, способно на это не было. Впрочем, что он, что Орочимару в своей борьбе со смертью не единожды создавали нечто ранее невозможное. Оставалось лишь ненавистное до глубины души ожидание. Благо у Сасори — селение, которое ему вверено, ученик-джинчуурики, в котором от ученика всё меньше — от преемника всё больше, и огромные потоки информации, которые нужно через себя пропускать, чтобы не утратить контроль по незнанию. Пусть Сасори ждать ненавидит, но он это умеет. Митараши Анко, пришедшая к воротам Сунагакуре почти месяц спустя, состояла из уязвимой плоти с настоящими суставами и хрупкими костями, тёплой кожей и глазами, блестящими жизнью из-под прищуренных тонких век. У неё больше не было имени, статуса и дома в Конохагакуре, где её могиле минуло два года. В её памяти — неуместные дыры на месте того, что она должна была помнить, и лоскутки разговоров-монологов Сасори, которые она-живая не слышала, а слышала лишь она-марионетка. Она боялась того, как в ней роятся чувства, безнадёжно-человеческие, даже больше, чем раньше, но улыбка её была всё такой же наглой, поведение — беспардонным, и времени на лишние раздумья она не брала. Если искусство запечатлевало совершенство, неизменным и неприкосновенным для времени, то несовершенная человеческая память Сасори запечатлевала эмоции, непривычные для него в своей интенсивности. Он не сопротивлялся и внимал им, потому что теперь знал, что они превыше искусства.